Один на один с Софьей Власьевной

Он появился, когда уже смеркалось.

– А где же машина? – спросил я, глянув в окно.

– Оставил на Конюшенной площади, – сказал он. – Хвоста вроде не было, но береженого Бог бережет: зачем наводить гебэ на ваш дом?

Я сразу представил себе, как Юра весь долгий путь от Москвы до Питера не только вел машину, но к тому же внимательно следил, нет ли хвоста, опасаясь провокаций. Расправиться с диссидентом, затеяв на дороге ДТП, – что может быть проще? Во второй половине 1970-х  Софья Власьевна, , как называли в интеллигентской среде советскую власть, боролась с открытыми противниками режима всеми доступными методами: отправляла «освежиться» в ссылки и лагеря, запирала в психушки для «перевоспитания», а иногда неугодного избивали вечером в подворотне таинственные «хулиганы»…

В 1977 году Георгия Владимова, Владимира Войновича, Юрия Дружникова и Льва Копелева исключили из Союза писателей. Троим из них настоятельно посоветовали покинуть Родину, а к Дружникову применили другую тактику. Его – здорового мужика в самом расцвете сил и творческих устремлений – просто решили похоронить заживо. Рукописи трех книг были изъяты из московских издательств, две пьесы сняты из репертуара, какие-либо выступления в средствах массовой информации или со сцены запрещены. Любые пути оказались для него закрыты, в том числе и путь за границу. Время от времени в его квартире били стекла, в отсутствие хозяина воровали рукописи, гвоздем царапали на машине неприличные слова. На допросах угрожали то тюрьмой, то сумдомом с применением психотропных средств.

Такое уже бывало в истории отечественной словесности ХХ века: при Сталине, в 1946-м, запретили быть писателями Анне Ахматовой и Михаилу Зощенко. При Брежневе, насколько помню, Юрий Дружников был единственным, кому так же, не отправляя в лагерь или ссылку, воткнули кляп в рот, чтобы молчал.

Характерец у Софьи Власьевны был жестокий до звероподобия. Сцепив зубы, она еще позволяла думать, но – не задумываться. И на ослушников обрушивалась всей тяжестью своих многопудовых кулаков. Далеко не каждый был способен вынести эти смертельные удары. Тысячи сломленных, исковерканных судеб так и остались скрытыми во мраке истории. Вместе с не сделанными научными открытиями, не изданными книгами, не поставленными пьесами и фильмами.

Но Дружников был из двужильных. Он ушел в подполье и работал, как каторжный. Деньги на житье добывал писанием диссертаций для богатеньких, но не шибко умных. Вместе с несколькими проверенными друзьями держал довольно обширную библиотеку неподцензурных рукописей и самодельно изготовленных фотокопий. (Потом в автобиографии Дружников напишет: «Помню, Булат Окуджава просил не давать ему больше подпольных книг и жаловался, что после такого чтения не может писать свое»). Вместе с Савелием Крамаровым создал подпольный театр, названный по первым буквам обоих основателей – «ДК», для которого написал пьесу. Организовал для авторов андеграунда как альтернативу Союзу писателей СССР литературный клуб «Мастерская» и частное издательство «Золотой петушок». Провел публичную выставку «Десять лет изъятия писателя из советской литературы», открывшуюся пресс-конференцией для иностранных журналистов. И, конечно, писал в стол. Точней – для гаража, где у него в глубокой яме была спрятана канистра с рукописями, часть из которых постепенно переправлялась на Запад, а некоторые статьи публиковались в русских заграничных изданиях, а также в западной прессе – в «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк Таймс».

…Следующим утром мы поехали на Конюшенную. Все четыре колеса стоявшей у тротуара старенькой «двоечки» были старательно вспороты ножом. Юра сразу поставил диагноз:

– Мелкая месть хулиганов в штатском.

При почти полном отсутствии автосервиса восстановление колес (о том, чтобы купить новые, в условиях тотального дефицита и думать было нечего) – проблема не из легких. Но, к счастью, рядом, на той же площади, находилось таксомоторное предприятие, и за пару бутылок водки тамошние умельцы с готовностью выручили бедолагу-частника.

Один на один с ортодоксами
Несмотря на многочисленные протесты западных правозащитных организаций, Курта Воннегута, Бернарда Маламуда, Артура Миллера, – Юрий Дружников даже с наступлением перестройки продолжал оставаться отказником. Лишь в сентябре 1987-го, после того как 83 американских конгрессмена обратились с письмом к Михаилу Горбачеву, писателю, наконец, позволили уехать. Так он оказался в США, где стал профессором сперва Техзасского, а затем Калифорнийского университета.

Власть ненавидела Дружникова вполне обоснованно. Он еще в эпоху раннего Брежнева семь лет проработал в «Московском комсомольце», а журналистов режим боялся больше всех – они знали весь его уродливый механизм изнутри и снизу доверху. Это глубокое знание в полную силу проявило себя в романе Дружникова «Ангелы на кончике иглы», опубликованном на Западе в 1991-м и затем объявленном ЮНЕСКО «лучшей современной прозой в переводе». Но в первом варианте «Ангелы» были завершены еще в середине 1970-х. Тогда же автор показывал рукопись Юрию Трифонову, некоторым другим писателям, и о ней не могли не проведать в самом могущественном ведомстве империи. Роман, в котором наряду с журналистами московской газеты встречались агенты КГБ и высокие партаппаратчики (среди них явно угадываемые Брежнев, Андропов, Суслов), наверняка уже тогда заинтересовал литературоведов с Лубянки.

Но если роман еще можно было обозвать «писательским домыслом», то книга «Доносчик  001, или Вознесение Павлика  Морозова», основанная на работе с историческими материалами и встречах с очевидцами трагических событий в глухой сибирской Герасимовке в 1932 году, стала документальным обвинением жестокой и насквозь лживой сущности режима. Дружников доказал: Павлик никогда не был пионером, хотя бы потому, что в его селе еще не было пионерской организации; на отца донес не из идейных соображений, а по настоянию матери, задумавшей таким способом вернуть ушедшего к другой женщине мужа; отец Павлика никогда не был кулаком, наоборот, – в гражданскую воевал за красных и был дважды ранен; и самое главное –мальчика убили не родственники-кулаки, а чекист.

Эта книга, опубликованная на Западе в 1988-м, тут же была переведена на основные европейские языки и по обе стороны океана стала бестселлером, а у близившегося к своему краху советского режима вызвала бешеную ярость. Опровергнуть факты наемные оппоненты и коммуно-патриоты не могли, арестовать автора, который жил уже в Америке, тоже было невозможно, поэтому «дискуссия» свелась, главным образом, к попытке дискредитировать «подрывателя основ». Ошметки той травли до сих пор болтаются во всемирной паутине.

Впрочем, отечественная власть всегда – не только при большевиках – старательно мифологизировала историю в своих идеологических интересах. И одним из главных мифов, от Николая I до наших дней, был Пушкин. Когда в 1992-м начала выходить трехтомная хроника «Узник России. По следам неизвестного Пушкина», над которой Дружников работал с перерывами два десятка лет, автора тут же обозвали агентом ЦРУ, «пушкиноедом» и «ненавистником России», который хочет отнять у нее самое святое. На самом деле разрушение «святости» заключалось в том, что в хронике впервые за всю историю пушкинистики поэт предстает как… отказник и самиздатчик. Ещё с юности поэт мечтал о поездке в Европу, потом в Америку, в Китай, даже в Африку, неоднократно пытался попасть в одну из российских дипломатических миссий за рубежом или бежать за границу нелегально, но все бесполезно. Российские властители – будь то цари или генсеки – редко меняли политику в отношении творческой интеллигенции: чем талантливей человек, тем короче ему выдавался поводок. И уж кто-кто, а вольнолюбивый гений оказался пристегнутым намертво. Даже на поездки в деревню поэт вынужден был испрашивать разрешение, которое получал не всегда. Что уж говорить о цензуре: как подсчитал Дружников, при жизни Пушкина не были опубликованы 77 процентов его стихотворений, 84 процента поэм, 82 процента сказок, 75 процентов пьес и 76 процентов романов и повестей. В дальнейшем заботы царя и его корпуса жандармов сменились не менее навязчивыми заботами советских пушкинистов, которые тоже лучше поэта знали, что и как надо писать. Вот всего один пример: в не раз переиздававшемся академическом десятитомнике в строках «Зависеть от властей, зависеть от народа / Равно мне тягостно…» слово «властей» из белового варианта ничтоже сумняшеся было заменено на черновой — «царя». Очевидно, чтобы не вызывать у читателя опасных ассоциаций.

В 1995-м появился двухтомник «Русские мифы», в котором собраны исторические расследования Дружникова уже не только о Пушкине, но и о тех, кто его окружал, а также о русских писателях, от Николая Гоголя до Юрия Трифонова.

«Осквернение святынь», на которое отважился Дружников, вызывало возмущение не только у коммунистических идеологов, но и у многих рядовых читателей, причем уже и после крушения СССР. Все мы живем в окружении мифов, которые зачастую были созданы в угоду чьим-либо политическим интересам. Мы привыкли к этим мифам, как маленькие дети привыкают к любимым сказкам, и отказаться от них бывает подчас выше наших сил.

Один на один с вечностью
Александр Солженицын назвал Дружникова раскапывателем «советской лжи», Андрей Синявский – создателем «полемического литературоведения». А сам он аттестовал себя как «русского писателя, склонного к инакомыслию».

Дружников был одним из самых известных диссидентов в СССР, но, приехав в США, – по собственному признанию, «опять стал диссидентом, критиком демократической системы». Несколько лет назад, отвечая на мое очередное письмо, он заметил: «Чем дольше живешь, тем зримей плохое, а хорошее принимаешь for granted (как должное)… Такова природа, моя, по крайней мере». 

Однако склонность к инакомыслию проявлялась не только в критическом отношении к государственному устройству, будь то советский прижим, который не давал человеку свободно дышать, или западная демократия, которая довела свободу до такого абсурда, как феминистский экстремизм и массовое нежелание работать, процветающее за счет налогоплательщиков. Очень часто Дружников мыслил и жил совершенно иначе, чем все окружающие.

В отличие от большинства интеллигентов, он никогда не тратил время на кухонные посиделки с трепотней «ни о чем» и пустопорожними проклятиями по адресу начальства. Каждый день у него всегда был расписан по минутам, и мало что могло сломать этот график. Говорят, в молодости его называли «Юрка-американец». Помню, как он, сидя в бесконечном отказе, учил английский: повсюду – на рабочем столе, на кухне, в ванной у зеркала, даже в машине над ветровым стеклом – были разложены и пришпилены карточки со словами.

– А над ветровым стеклом-то зачем? Ведь это опасно, – изумился я.

Он ответил вопросом на вопрос:

– А зачем терять время, пока стоишь на красный свет?

Иные обижались, считали его эгоистом, сухарем… Увы, мы слишком часто оцениваем внутренний мир человека по внешним проявлениям. Особенно, если они не вяжутся с нашими стереотипами.

«Судьба играет и всегда выигрывает, а вы всегда в проигрыше», – сказано в последнем романе писателя «Первый день оставшейся жизни», который он считал своей лучшей работой. Да, в земной жизни нередко именно так и бывает. Но перед вечностью земная судьба бессильна. Книги Юрия Дружникова, которым долго не давали пробиться к российскому читателю, теперь выходят регулярно и большими тиражами. И сегодня, читая эти книги, понимаешь, насколько автор был прав.

Сергей Ачильдиев