Культура
Краски Москвы
26 ноября
ЛЕТОМ 1949-го, закончив седьмой класс, я пришел на иркутский железнодорожный вокзал, сел в поезд и спустя неделю оказался в Москве. Там приютил меня родственник, который жил за стадионом "Динамо", в крохотном деревянном домике, самом первом по Верхней Масловке. А рядом высилась многоэтажная громада, которую все в округе называли "домом художников".
И вот однажды, прогуливаясь там вдоль трамвайных путей, я увидел, как из подъезда этой громадины вышел высокий, стройный человек с мольбертом через плечо, проследовал в соседний дворик (типично старомосковский, вроде того, что изображен на известной картине Поленова), раскрыл мольберт перед пышным кустом сирени и начал рисовать... Поскольку свидетелем такого процесса я оказался впервые, то, пристроившись рядом, боялся даже вздохнуть. Почувствовав мой немой восторг, художник поинтересовался - кто я, откуда... Узнав, что из Сибири, и даже с берегов Ангары, дядя Юра удивленно присвистнул (он это делал очень лихо) и сообщил, что бывал и на Ангаре, и на Байкале, что хранит с той поры в мастерской ветку багульника и засушенные оранжевые лепестки чудесных цветов, которые называются "жарки"...
Чтобы я в этом убедился, он, закончив этюд и свернув мольберт, меня в эту самую мастерскую под самую крышу, как мне казалось, "небоскреба" за собой увлек (так я впервые оказался в лифте!). Но в мастерской, куда через необъятное окно врывалось пол-Москвы, сразу поразили меня вовсе не знакомые с малолетства цветики-жарки и багульник, а холст на котором белокурая женщина в открытой машине ("ЗИС-101"!), обгоняя "газики", мчала по Охотному Ряду... Дело в том, что эту самую картину хорошо запомнил я с младенчества. Она была и в "Огоньке", и в "Родной речи", и на листке отрывного календаря, и в зале Дворца пионеров, и в фойе ТЮЗа. Даже - на маминой коробке с духами. Духи, как и сама картина, назывались "Новая Москва"...
Ошарашенный, повернулся к художнику:
- Дядя Юра, э т о в ы н а р и-с о в а л и?!
Он весело откликнулся:
- Ну честное пионерское - я! Впрочем, сама картина - в Третьяковке, а это - так, предварительный набросок, вариант, этюд...
Я был потрясен...
***
ВНОВЬ в этой мастерской оказался я лишь спустя четверть века и, помню, тогда сразу остро ощутил: Пименов должен работать вот именно здесь! Потому что в одно окно заглядывали башенные краны, под другим распластались динамовские трибуны, а это - его пейзаж, его тема, его место... Юрию Ивановичу было уже за шестьдесят, но фигурой по-прежнему напоминал гимнаста, рукопожатием - боксера (не зря же в углу висела боксерская груша, а под ней покоились боксерские перчатки), все так же заразительно смеялся и обязательно при этом хлопал собеседника по плечу.
Такая же резкость и обостренная экспрессия были и в его ранних работах... Москву с мальчишеских лет любил ревностно. Первые наброски делал на булыжной Ордынке. Потом - знаменитый ВХУТЕМАС. Он учился у Сергея Васильевича Малютина, Михаила Федоровича Шемякина, но главным наставником стал Владимир Андреевич Фаворский - человек огромного благородства и таланта. Студенты жадно вбирали в себя искусство. Сюда приходил Маяковский. Вечерами они шумели на спектаклях Мейерхольда, штурмом брали двери Политехнического... Такой была их юность, и та Москва теперь вспоминалась Пименову разрытой, заваленной кирпичом, но уже со строгими линиями новых зданий, с самыми первыми стадионами, по которым бежали сухопарые бегуны Дейнеки...
Александр Дейнека учился с ним на одном курсе. Был там и Андрей Гончаров. Потом они создали "Объединение трех" и устроили свою "дискуссионную" выставку. Через весь город в зал на Тверской носили на себе огромные полотна. В этих картинах было немало озорства, и пылкие художники, дожидаясь посетителей, беззаботно гоняли между стендами самодельный футбольный мяч. А со стендов на них смотрели тоже футболисты, но какие-то угловатые - вперемешку с резкими конструкциями заводских цехов.
Такое можно было увидеть и потом, на полотнах членов "Общества станковистов" - ОСТа, одним из создателей которого был Пименов. В этом "крайне левом" обществе новые сюжеты чередовались с нарочито надуманными схемами. Однако жизнь шла вперед - и вот явилось энергичное искусство Дейнеки, упруго заскользили по воде яхты Нисского, с полотен Вильямса глянули очень реальные и столь же разные Мейерхольд, Барнет, Шостакович... А Пименов написал полную лиризма "Новую Москву" (белокурая незнакомка - за рулем открытой машины; только что прошел теплый дождик - и теперь все залито солнцем). Да, ныне он был далек от отвлеченной рассудочности и нарочитости. Художник пристально наблюдал свое время, в котором для него запах расплавленного чугуна перемешался с ароматом сирени. (А про изображение Соловков, Колымы и строительства Беломор-канала тогда, в тех условиях, при том режиме, не могло быть и речи.)
Первую военную зиму провел в Москве. Рисовал ее - настороженную, затихшую, незнакомую. Обледенелые улицы. Надолбы. В подворотнях застыли очереди. На старушечьих и детских руках - чернильные номера. Руки сжимают драгоценные карточки. В ночном небе - "колбасы" аэростатов. На крышах - дежурные... Он тоже тушил зажигалки. А спустившись домой, натапливал кухню до семи градусов, приспосабливал к раковине холст и писал "Ночную улицу"... Потом уехал на фронт.
И вскоре мы опять увидели женщину за рулем. Старая знакомая, теперь она стала совсем иной: шапка-ушанка, полушубок. Вслед за пушками катит "виллис" по разбитой дороге. Юго-Западный фронт, сорок третий год...
Прошло семнадцать лет - и опять бежит, летит по Москве машина! А за рулем - девушка. И во всем - приметы уже другого времени: силуэты, ритм - именно шестидесятых! Нет, это был вовсе не штамп, а ТЕМА художника - новизна, движение, современность...
***
КАК-ТО на его выставке один зритель спросил Юрия Ивановича:
- Вот вы рисуете работниц в забрызганной спецодежде, строительные площадки с котлованами, трубами, известкой, а что же вы пишете для себя?
Наверное, так и не поверил ответу, что Пименов часто вынужден делать по заказу декорации с красивыми парками и фонтанами, а этих испачканных штукатуркой девочек, эти следы шин на изъезженных дорогах новостроек он действительно рисует "для себя". Потому что именно в них художник видит поэзию жизни.
Ах, каким он был непоседой! Исколесил всю страну, объехал полмира, а уж Москву-то исходил вдоль и поперек. Особенно любил Юго-Западный район - в ту пору край бурных новостроек. Шагал там крупно, легко перепрыгивая через траншеи. В кармане спортивных брюк - всегда блокнот и авторучка. Блокнота на день обычно не хватало: девушка-маляр поправляет прическу, пенсионер греется на солнышке, натруженная рука держит кошелку с покупками. Художнику очень дорога была неповторимость жеста, его сиюминутность.
Три сюжета с машинами. Лиц нигде не видно. На других его полотнах тоже не часто встретишь человека "анфас". Герои его картин так увлечены своим делом, так слиты с миром вещей или природой, что художник словно бы оберегает их от постороннего любопытства. В его картинах ничего не бывает "просто так". Здесь все существенно: ритм, свет, воздух, детали. Пименову вовсе не обязательно изображать людей, чтобы рассказать об их делах и характерах. Дымок паровоза, шубы и шапки в передней, снятая телефонная трубка, чемоданы на окне аэропорта очень точно поведают нам о многом. Вот почему его пейзажи, его натюрморты и ныне воспринимаются как сложные бытовые жанры...
Снова перелистываю его альбом: маляр орудует в весеннем парке; разносят новые номера домов; прохожие спрятались под зонты... Дождь. Пименов любил рисовать дождь - его свежесть, капли на стекле, вымытость природы...
***
С ВОСТОРГОМ вспоминаю, каким он был и вне своих полотен: скользил на лыжах, писал книги, преподавал во ВГИКе, шпарил наизусть Блока, Хемингуэя, Пастернака... Иногда присылал мне открытки - с Верхней Масловки, из Индии, из деревеньки на Оке... И непременно передавал на брега Невы приветы друзьям-художникам: Иосифу Серебряному, Алексею Пахомову, Андрею Мыльникову... Восхищался питерскими силуэтами, но первой и самой горячей его любовью все-таки оставалась Москва...
У Пименова были, пожалуй, все высшие награды и звания, но "солидности" это знаменитому художнику, "многажды" лауреату и академику, не прибавило: он для меня до конца дней оставался все тем же веселым, очень легким в общении, с фигурой гимнаста "дядей Юрой", который когда-то, в 1949-м, потащил почти неизвестного мальчишку в свою мастерскую, чтобы показать ветку багульника и лепестки жарков...
Лев Сидоровский
И вот однажды, прогуливаясь там вдоль трамвайных путей, я увидел, как из подъезда этой громадины вышел высокий, стройный человек с мольбертом через плечо, проследовал в соседний дворик (типично старомосковский, вроде того, что изображен на известной картине Поленова), раскрыл мольберт перед пышным кустом сирени и начал рисовать... Поскольку свидетелем такого процесса я оказался впервые, то, пристроившись рядом, боялся даже вздохнуть. Почувствовав мой немой восторг, художник поинтересовался - кто я, откуда... Узнав, что из Сибири, и даже с берегов Ангары, дядя Юра удивленно присвистнул (он это делал очень лихо) и сообщил, что бывал и на Ангаре, и на Байкале, что хранит с той поры в мастерской ветку багульника и засушенные оранжевые лепестки чудесных цветов, которые называются "жарки"...
Чтобы я в этом убедился, он, закончив этюд и свернув мольберт, меня в эту самую мастерскую под самую крышу, как мне казалось, "небоскреба" за собой увлек (так я впервые оказался в лифте!). Но в мастерской, куда через необъятное окно врывалось пол-Москвы, сразу поразили меня вовсе не знакомые с малолетства цветики-жарки и багульник, а холст на котором белокурая женщина в открытой машине ("ЗИС-101"!), обгоняя "газики", мчала по Охотному Ряду... Дело в том, что эту самую картину хорошо запомнил я с младенчества. Она была и в "Огоньке", и в "Родной речи", и на листке отрывного календаря, и в зале Дворца пионеров, и в фойе ТЮЗа. Даже - на маминой коробке с духами. Духи, как и сама картина, назывались "Новая Москва"...
Ошарашенный, повернулся к художнику:
- Дядя Юра, э т о в ы н а р и-с о в а л и?!
Он весело откликнулся:
- Ну честное пионерское - я! Впрочем, сама картина - в Третьяковке, а это - так, предварительный набросок, вариант, этюд...
Я был потрясен...
***
ВНОВЬ в этой мастерской оказался я лишь спустя четверть века и, помню, тогда сразу остро ощутил: Пименов должен работать вот именно здесь! Потому что в одно окно заглядывали башенные краны, под другим распластались динамовские трибуны, а это - его пейзаж, его тема, его место... Юрию Ивановичу было уже за шестьдесят, но фигурой по-прежнему напоминал гимнаста, рукопожатием - боксера (не зря же в углу висела боксерская груша, а под ней покоились боксерские перчатки), все так же заразительно смеялся и обязательно при этом хлопал собеседника по плечу.
Такая же резкость и обостренная экспрессия были и в его ранних работах... Москву с мальчишеских лет любил ревностно. Первые наброски делал на булыжной Ордынке. Потом - знаменитый ВХУТЕМАС. Он учился у Сергея Васильевича Малютина, Михаила Федоровича Шемякина, но главным наставником стал Владимир Андреевич Фаворский - человек огромного благородства и таланта. Студенты жадно вбирали в себя искусство. Сюда приходил Маяковский. Вечерами они шумели на спектаклях Мейерхольда, штурмом брали двери Политехнического... Такой была их юность, и та Москва теперь вспоминалась Пименову разрытой, заваленной кирпичом, но уже со строгими линиями новых зданий, с самыми первыми стадионами, по которым бежали сухопарые бегуны Дейнеки...
Александр Дейнека учился с ним на одном курсе. Был там и Андрей Гончаров. Потом они создали "Объединение трех" и устроили свою "дискуссионную" выставку. Через весь город в зал на Тверской носили на себе огромные полотна. В этих картинах было немало озорства, и пылкие художники, дожидаясь посетителей, беззаботно гоняли между стендами самодельный футбольный мяч. А со стендов на них смотрели тоже футболисты, но какие-то угловатые - вперемешку с резкими конструкциями заводских цехов.
Такое можно было увидеть и потом, на полотнах членов "Общества станковистов" - ОСТа, одним из создателей которого был Пименов. В этом "крайне левом" обществе новые сюжеты чередовались с нарочито надуманными схемами. Однако жизнь шла вперед - и вот явилось энергичное искусство Дейнеки, упруго заскользили по воде яхты Нисского, с полотен Вильямса глянули очень реальные и столь же разные Мейерхольд, Барнет, Шостакович... А Пименов написал полную лиризма "Новую Москву" (белокурая незнакомка - за рулем открытой машины; только что прошел теплый дождик - и теперь все залито солнцем). Да, ныне он был далек от отвлеченной рассудочности и нарочитости. Художник пристально наблюдал свое время, в котором для него запах расплавленного чугуна перемешался с ароматом сирени. (А про изображение Соловков, Колымы и строительства Беломор-канала тогда, в тех условиях, при том режиме, не могло быть и речи.)
Первую военную зиму провел в Москве. Рисовал ее - настороженную, затихшую, незнакомую. Обледенелые улицы. Надолбы. В подворотнях застыли очереди. На старушечьих и детских руках - чернильные номера. Руки сжимают драгоценные карточки. В ночном небе - "колбасы" аэростатов. На крышах - дежурные... Он тоже тушил зажигалки. А спустившись домой, натапливал кухню до семи градусов, приспосабливал к раковине холст и писал "Ночную улицу"... Потом уехал на фронт.
И вскоре мы опять увидели женщину за рулем. Старая знакомая, теперь она стала совсем иной: шапка-ушанка, полушубок. Вслед за пушками катит "виллис" по разбитой дороге. Юго-Западный фронт, сорок третий год...
Прошло семнадцать лет - и опять бежит, летит по Москве машина! А за рулем - девушка. И во всем - приметы уже другого времени: силуэты, ритм - именно шестидесятых! Нет, это был вовсе не штамп, а ТЕМА художника - новизна, движение, современность...
***
КАК-ТО на его выставке один зритель спросил Юрия Ивановича:
- Вот вы рисуете работниц в забрызганной спецодежде, строительные площадки с котлованами, трубами, известкой, а что же вы пишете для себя?
Наверное, так и не поверил ответу, что Пименов часто вынужден делать по заказу декорации с красивыми парками и фонтанами, а этих испачканных штукатуркой девочек, эти следы шин на изъезженных дорогах новостроек он действительно рисует "для себя". Потому что именно в них художник видит поэзию жизни.
Ах, каким он был непоседой! Исколесил всю страну, объехал полмира, а уж Москву-то исходил вдоль и поперек. Особенно любил Юго-Западный район - в ту пору край бурных новостроек. Шагал там крупно, легко перепрыгивая через траншеи. В кармане спортивных брюк - всегда блокнот и авторучка. Блокнота на день обычно не хватало: девушка-маляр поправляет прическу, пенсионер греется на солнышке, натруженная рука держит кошелку с покупками. Художнику очень дорога была неповторимость жеста, его сиюминутность.
Три сюжета с машинами. Лиц нигде не видно. На других его полотнах тоже не часто встретишь человека "анфас". Герои его картин так увлечены своим делом, так слиты с миром вещей или природой, что художник словно бы оберегает их от постороннего любопытства. В его картинах ничего не бывает "просто так". Здесь все существенно: ритм, свет, воздух, детали. Пименову вовсе не обязательно изображать людей, чтобы рассказать об их делах и характерах. Дымок паровоза, шубы и шапки в передней, снятая телефонная трубка, чемоданы на окне аэропорта очень точно поведают нам о многом. Вот почему его пейзажи, его натюрморты и ныне воспринимаются как сложные бытовые жанры...
Снова перелистываю его альбом: маляр орудует в весеннем парке; разносят новые номера домов; прохожие спрятались под зонты... Дождь. Пименов любил рисовать дождь - его свежесть, капли на стекле, вымытость природы...
***
С ВОСТОРГОМ вспоминаю, каким он был и вне своих полотен: скользил на лыжах, писал книги, преподавал во ВГИКе, шпарил наизусть Блока, Хемингуэя, Пастернака... Иногда присылал мне открытки - с Верхней Масловки, из Индии, из деревеньки на Оке... И непременно передавал на брега Невы приветы друзьям-художникам: Иосифу Серебряному, Алексею Пахомову, Андрею Мыльникову... Восхищался питерскими силуэтами, но первой и самой горячей его любовью все-таки оставалась Москва...
У Пименова были, пожалуй, все высшие награды и звания, но "солидности" это знаменитому художнику, "многажды" лауреату и академику, не прибавило: он для меня до конца дней оставался все тем же веселым, очень легким в общении, с фигурой гимнаста "дядей Юрой", который когда-то, в 1949-м, потащил почти неизвестного мальчишку в свою мастерскую, чтобы показать ветку багульника и лепестки жарков...
Лев Сидоровский
