Культура
Семен Злотников: «Бог ждет от нас творчества»
03 декабря
Его пьесы – «Пришел мужчина к женщине», «Уходил старик от старухи», «Вальс одиноких», «Мутанты», «Бег на месте с любовью» и другие – переведены на полтора десятка языков и регулярно ставятся в самых разных странах: от Испании и Израиля до России и от Японии до Аргентины. Только в Петербурге «Сцены у фонтана» в планах сразу двух театров – «Буфф» и «Молодежного на Фонтанке».
Драматург и прозаик Семен Злотников родился в Самарканде, рос и учился в Ташкенте, сложился как драматург в Ленинграде, был признан в Москве (премьеры в «Современнике», театрах на Таганке и на Покровке, в Пушкинском, «Школе современной пьесы», «Киноактера», «Эрмитаж», «Около Дома Станиславского» и других), построил дом в Иерусалиме, много путешествует по миру, а своей настоящей родиной считает русский язык.
– Семен, в 1973-м, вы приехали из далекого Ташкента в Питер, где вас никто не знал, а уже в 1977-м была поставлена ваша первая пьеса «Все будет хорошо», да не где-нибудь, а в Театре Комедии. Откуда вдруг такое счастье?
– Счастье – от Бога, но вот трудиться приходится самому. Со стороны мой видимый успех в 1977-м может показаться взлетом, для меня же – минимальным поощрением за предшествующее тринадцатилетнее рабство на литературных галерах. Читал и писал. Стихи и прозу. Однажды мою повесть «Записки альтруиста» прочел Сергей Юрский. Он, собственно, и был первым, кто посоветовал мне писать для театра. И потом было немало замечательных людей: журналистка Галина Силина, заведующий литературной частью Театра им. Комиссаржевской Виктор Новиков, писатель Натан Эйдельман, режиссеры Петр Фоменко, Ефим Падве, Юрий Любимов, Иосиф Райхельгауз, Геннадий Руденко, Давид Либуркин, Юрий Погребничко, Татьяна Казакова и другие, кому я по-настоящему обязан осознанием себя в профессии.
– Вы амбициозный человек?
– По жизни мне почти безразлично, на какой я ступени пьедестала. Все, не считая жены и детей, похоже на иллюзию или обман. В профессии, там, где я один на один с материалом, собственной совестью и моими представлениями о Гармонии и Красоте, для меня крайне важно добиваться максимума. В принципе, не столь существенно, насколько ты силен, но если ты внутренне не настроен на победу, бессмысленно выходить на ринг или беговую дорожку. Недавно сестра показала мне мое же письмо к ней, где я ей описывал пьесы, идущие в ленинградских театрах начала 70-х, и где я, тогда начинающий драматург, без всяких внешних на то оснований уверял ее, что эти пьесы никуда не годятся и я смогу лучше. Поначалу я удивился смелости, если не сказать наглости, себя тогдашнего, но тут же, впрочем, порадовался. Значит, я знал наперед, что у меня получится. И то хорошо, а то бы сегодня выглядел перед сестрой хвастунишкой.
– По ощущению – у вас получилось?
– Об этом, будем живы, я вам сообщу лет через сто. Было время, режиссеры разводили руками, не понимали, как ставить «Пришел мужчина к женщине», или «Команду», или «Дурацкую жизнь». У меня до сих пор хранится письмо Анатолия Васильевича Эфроса, где он сетует, что не может подобрать ключи к «Сценам у фонтана», которые ему очень нравятся. Сегодня, спустя 30 лет, эти и другие мои пьесы довольно успешно играются по миру и даже воспринимаются, цитирую критиков, как авангардные.
– Завышенные амбиции, получается, художнику не всегда во вред?
– Я свято верю, что наше спасение – в творчестве. Мы чего-то просим и ждем от Бога, а Ему-то от нас – чего надо? Думаю, творчества. Полагаю, все прочее Он знает и умеет получше нашего. Он и отпустил нашу волю на свободу, желая поглядеть, как мы ею воспользуемся. Я так и представляю, как Он радуется нашим озарениям, как Он жаждет нашего возвышения и как ждет, когда мы поднимемся с колен и станем с Ним вровень. В этом, по-моему, Замысел. А если на минуточку допустить, что это не так, – то мне, извините, скучно и неинтересно.
– Вы были настолько наивны, что верили, будто словом можно спасти мир?
– Я и сегодня верю, что можно спасти. Большому взрыву, в результате которого образовалась наша Вселенная, предшествовало Слово. Нет сомнения, существуют слова, способные уберечь людей от гибели. Вот только бы понять, что это за слова? То ли из Десяти заповедей, то ли из «Песни Песней», то ли из Пушкина: «Я вас любил»...
– Слова, слова, как говаривал известный всем принц. Уже столько слов было произнесено!
– Кто знает, возможно, благодаря вовремя сказанным словам, мы пока еще живы. То лоб расшибаем в молитве, а то сомневаемся сказанному в Святой Книге: «И слово было Бог». Величайшее, вселенского масштаба прозрение Иоанна. И меня, как любого, до одури укачивает на этом бушующем море бессмысленных словес и словечек, я тоже устал от бессмыслицы, несущейся на нас со страниц газет, с экранов телевизоров, из радиоприемников. Только ничего больше не остается, как – противостоять.
– Как?
– Пытаться зреть в корень, как учил нас Козьма Прутков. Увы, этот призыв величайшего мыслителя всех времен и народов был услышан не всеми. А он всего-то просил подумать хорошенько, прежде чем пишешь: для кого ты пишешь и с какой целью? Чтобы пожалеть человека? Посочувствовать ему? Поплакать над ним и с ним вместе? Рассказать о том, как ему нелегко? Или, к примеру, проникнуть в него до кишок и ему же поведать всю правду про него? Надсмеяться, пристыдить и заставить страдать? Или, скажем, открыть свою душу, как рану, и выпустить гной? Самому исповедаться в грехах, самому очиститься и тем самым очистить ближнего? Или еще путь – все-таки как-то помочь человеку выживать?
– Три десятка лет жизни вы отдали литературе для театра, и вдруг написали роман...
– Простите, руман...
– Кстати, почему руман? И что означает его название – «СтёБ»?
– Роман, в моем представлении, это нечто такое, недостижимое для человека. Только для Бога. Но Он уже свой роман написал – этот наш мир. Что касается названия румана, «СтёБ» – словечко недлинное, сочное и смешное. Я же хотел написать смешную книжку. Лишенную уныния и тоски по лучшей жизни. Стёб – это жанр. СтёБ – это попытка преодоления штампа.
– На обложке книги фотография младенца. Тоже стеб?
– Младенец – подсказка живому читателю. Все-таки я человек театра, и мне важно быть услышанным. А в театре все, начиная с пьесы и кончая табуреткой под героя, придумывается с одной только целью – чтобы больше походило на жизнь. Вот я и подумал, принимаясь за руман: только дитя не ведает штампов, только младенец не знает авторитетов, только ребенок не цепенеет от вида «священных коров». Когда-то давно моя четырехлетняя дочь отказалась пожать руку замечательной Нине Берберовой. Что, не скрою, вызвало мое сожаление. Но девочка не знала, что перед ней величайшая писательница! К счастью, детское сознание в ладу со Временем – оно, Время, для него вообще не существует. Младенец лишен комплексов, страхов, уныния и тоски, для него все возможно. Наивность за гранью абсурда, подлинная свобода и поистине безграничный полет фантазии. И еще я себе сказал: автор румана, этот ребенок, в отличие от нас, помнит опыты своих предыдущих воплощений и, разумеется, не понаслышке знаком с историей и культурой людей. И для него совсем не чужие имена, скажем, Сократа, Лао-Цзы, Будды, Иисуса Христа, Данте, Пушкина, Толстого, Шестова и многих других, кого лично я почитаю.
– То, что вы рассказали, похоже на театр в прозе...
– Именно, этот руман – что-то вроде персонального театра, в котором мне весело существовать во всех ролях, где у меня, слава Богу, нет соперников и конкурентов и где я умен и талантлив ровно настолько, насколько я умен и талантлив.
– Как вам живется в Иерусалиме?
– Нормально.
Беседовал Сергей Ачильдиев, Иерусалим – Петербург
Драматург и прозаик Семен Злотников родился в Самарканде, рос и учился в Ташкенте, сложился как драматург в Ленинграде, был признан в Москве (премьеры в «Современнике», театрах на Таганке и на Покровке, в Пушкинском, «Школе современной пьесы», «Киноактера», «Эрмитаж», «Около Дома Станиславского» и других), построил дом в Иерусалиме, много путешествует по миру, а своей настоящей родиной считает русский язык.
– Семен, в 1973-м, вы приехали из далекого Ташкента в Питер, где вас никто не знал, а уже в 1977-м была поставлена ваша первая пьеса «Все будет хорошо», да не где-нибудь, а в Театре Комедии. Откуда вдруг такое счастье?
– Счастье – от Бога, но вот трудиться приходится самому. Со стороны мой видимый успех в 1977-м может показаться взлетом, для меня же – минимальным поощрением за предшествующее тринадцатилетнее рабство на литературных галерах. Читал и писал. Стихи и прозу. Однажды мою повесть «Записки альтруиста» прочел Сергей Юрский. Он, собственно, и был первым, кто посоветовал мне писать для театра. И потом было немало замечательных людей: журналистка Галина Силина, заведующий литературной частью Театра им. Комиссаржевской Виктор Новиков, писатель Натан Эйдельман, режиссеры Петр Фоменко, Ефим Падве, Юрий Любимов, Иосиф Райхельгауз, Геннадий Руденко, Давид Либуркин, Юрий Погребничко, Татьяна Казакова и другие, кому я по-настоящему обязан осознанием себя в профессии.
– Вы амбициозный человек?
– По жизни мне почти безразлично, на какой я ступени пьедестала. Все, не считая жены и детей, похоже на иллюзию или обман. В профессии, там, где я один на один с материалом, собственной совестью и моими представлениями о Гармонии и Красоте, для меня крайне важно добиваться максимума. В принципе, не столь существенно, насколько ты силен, но если ты внутренне не настроен на победу, бессмысленно выходить на ринг или беговую дорожку. Недавно сестра показала мне мое же письмо к ней, где я ей описывал пьесы, идущие в ленинградских театрах начала 70-х, и где я, тогда начинающий драматург, без всяких внешних на то оснований уверял ее, что эти пьесы никуда не годятся и я смогу лучше. Поначалу я удивился смелости, если не сказать наглости, себя тогдашнего, но тут же, впрочем, порадовался. Значит, я знал наперед, что у меня получится. И то хорошо, а то бы сегодня выглядел перед сестрой хвастунишкой.
– По ощущению – у вас получилось?
– Об этом, будем живы, я вам сообщу лет через сто. Было время, режиссеры разводили руками, не понимали, как ставить «Пришел мужчина к женщине», или «Команду», или «Дурацкую жизнь». У меня до сих пор хранится письмо Анатолия Васильевича Эфроса, где он сетует, что не может подобрать ключи к «Сценам у фонтана», которые ему очень нравятся. Сегодня, спустя 30 лет, эти и другие мои пьесы довольно успешно играются по миру и даже воспринимаются, цитирую критиков, как авангардные.
– Завышенные амбиции, получается, художнику не всегда во вред?
– Я свято верю, что наше спасение – в творчестве. Мы чего-то просим и ждем от Бога, а Ему-то от нас – чего надо? Думаю, творчества. Полагаю, все прочее Он знает и умеет получше нашего. Он и отпустил нашу волю на свободу, желая поглядеть, как мы ею воспользуемся. Я так и представляю, как Он радуется нашим озарениям, как Он жаждет нашего возвышения и как ждет, когда мы поднимемся с колен и станем с Ним вровень. В этом, по-моему, Замысел. А если на минуточку допустить, что это не так, – то мне, извините, скучно и неинтересно.
– Вы были настолько наивны, что верили, будто словом можно спасти мир?
– Я и сегодня верю, что можно спасти. Большому взрыву, в результате которого образовалась наша Вселенная, предшествовало Слово. Нет сомнения, существуют слова, способные уберечь людей от гибели. Вот только бы понять, что это за слова? То ли из Десяти заповедей, то ли из «Песни Песней», то ли из Пушкина: «Я вас любил»...
– Слова, слова, как говаривал известный всем принц. Уже столько слов было произнесено!
– Кто знает, возможно, благодаря вовремя сказанным словам, мы пока еще живы. То лоб расшибаем в молитве, а то сомневаемся сказанному в Святой Книге: «И слово было Бог». Величайшее, вселенского масштаба прозрение Иоанна. И меня, как любого, до одури укачивает на этом бушующем море бессмысленных словес и словечек, я тоже устал от бессмыслицы, несущейся на нас со страниц газет, с экранов телевизоров, из радиоприемников. Только ничего больше не остается, как – противостоять.
– Как?
– Пытаться зреть в корень, как учил нас Козьма Прутков. Увы, этот призыв величайшего мыслителя всех времен и народов был услышан не всеми. А он всего-то просил подумать хорошенько, прежде чем пишешь: для кого ты пишешь и с какой целью? Чтобы пожалеть человека? Посочувствовать ему? Поплакать над ним и с ним вместе? Рассказать о том, как ему нелегко? Или, к примеру, проникнуть в него до кишок и ему же поведать всю правду про него? Надсмеяться, пристыдить и заставить страдать? Или, скажем, открыть свою душу, как рану, и выпустить гной? Самому исповедаться в грехах, самому очиститься и тем самым очистить ближнего? Или еще путь – все-таки как-то помочь человеку выживать?
– Три десятка лет жизни вы отдали литературе для театра, и вдруг написали роман...
– Простите, руман...
– Кстати, почему руман? И что означает его название – «СтёБ»?
– Роман, в моем представлении, это нечто такое, недостижимое для человека. Только для Бога. Но Он уже свой роман написал – этот наш мир. Что касается названия румана, «СтёБ» – словечко недлинное, сочное и смешное. Я же хотел написать смешную книжку. Лишенную уныния и тоски по лучшей жизни. Стёб – это жанр. СтёБ – это попытка преодоления штампа.
– На обложке книги фотография младенца. Тоже стеб?
– Младенец – подсказка живому читателю. Все-таки я человек театра, и мне важно быть услышанным. А в театре все, начиная с пьесы и кончая табуреткой под героя, придумывается с одной только целью – чтобы больше походило на жизнь. Вот я и подумал, принимаясь за руман: только дитя не ведает штампов, только младенец не знает авторитетов, только ребенок не цепенеет от вида «священных коров». Когда-то давно моя четырехлетняя дочь отказалась пожать руку замечательной Нине Берберовой. Что, не скрою, вызвало мое сожаление. Но девочка не знала, что перед ней величайшая писательница! К счастью, детское сознание в ладу со Временем – оно, Время, для него вообще не существует. Младенец лишен комплексов, страхов, уныния и тоски, для него все возможно. Наивность за гранью абсурда, подлинная свобода и поистине безграничный полет фантазии. И еще я себе сказал: автор румана, этот ребенок, в отличие от нас, помнит опыты своих предыдущих воплощений и, разумеется, не понаслышке знаком с историей и культурой людей. И для него совсем не чужие имена, скажем, Сократа, Лао-Цзы, Будды, Иисуса Христа, Данте, Пушкина, Толстого, Шестова и многих других, кого лично я почитаю.
– То, что вы рассказали, похоже на театр в прозе...
– Именно, этот руман – что-то вроде персонального театра, в котором мне весело существовать во всех ролях, где у меня, слава Богу, нет соперников и конкурентов и где я умен и талантлив ровно настолько, насколько я умен и талантлив.
– Как вам живется в Иерусалиме?
– Нормально.
Беседовал Сергей Ачильдиев, Иерусалим – Петербург
