Культура
Армен Джигарханян: «Самое разрушительное – нищета»
30 декабря
Предновогодние дни народный артист СССР Армен Джигарханян провел в Петербурге, где снимался в телефильме с рабочим названием «Родительский день». В своем театре в Москве он теперь играет лишь одну роль – руководителя, обремененного не только творчеством, репертуаром, атмосферой в коллективе, но и финансово-хозяйственными вопросами. Зато кинематограф своими актерскими работами иногда балует. Но говорить с любимым актером в силу «веяния времени» пришлось не только о творческих планах и предновогодней суете.
Мы должны родить ребенка!
– В одном из недавних интервью вы сказали: «Каждый актер, играя Отелло, плачет о своей Дездемоне». В роли отставного полковника в картине «Родительский день» вы нашли нечто близкое себе?
– Не знаю. Актер, если сказать нежно, в кино самый незащищенный. В театре я более или менее соображаю, как моя роль идет, куда я выскочу, а в кино я этого не знаю. Я не вижу, как снимает меня оператор. А потом режиссер все это смонтирует. Поэтому в процессе съемки я и не понимаю, во что это выльется. Здесь можно говорить только о намерениях. Да, есть какие-то точки соприкосновения: герой – человек моего возраста, моего поколения, я мог бы оказаться в такой же ситуации с сыном, женой, с продажей квартиры. И эти точки должны в результате во что-то вылиться. Но во что? Честное слово – не знаю! Потому-то я и слежу за режиссером, смотрю за оператором, иногда как актер стараюсь ему понравиться, чтобы он меня хорошо снял, чтобы постарался мне помочь. Изобразительный ряд – самая важная вещь в кинематографе. Ведь сценарий, который вы мне даете, – это произведение литературы, а кино – произведение живописи. Мой учитель так и говорил: «Мы идем в театр и кино смотреть, а не слушать».
– В свое время Валентин Гафт в своем шутливом двустишии сказал: «Гораздо меньше на земле армян, чем фильмов, где сыграл Джигарханян». Сегодня у вас почти 300 ролей в кино. Нет ощущения, что сыграны все характеры? Или же кем-то так и не побыли, осталась тривиальная «мечта о Гамлете»?
– Я не должен быть кем-то. Суть актерства одна: я в предлагаемых обстоятельствах. И в этом предложении все слова пишутся с большой буквы. Там все важно. И во всех обстоятельствах быть нельзя. Есть лишь предлагаемые. Кто-то сказал, что существует 30 вариантов драматургии: герои умирают, влюбляются, женятся, расстаются и так далее. Так что количество предлагаемых ситуаций очень мало.
– Вам приходится много работать с молодыми режиссерами, особенно если речь идет о телевизионном кино. По-прежнему ощущаете себя зависимым от режиссера, даже если он вам во внуки годится?
– А без этого невозможно! Мой пример примитивен до неприличия: мы должны родить ребенка. Поэтому от нашего желания, от нашего супержелания он только и может родиться! А если я буду вставать в позицию, мол, что этот идиот тут устраивает, а режиссер будет думать, мол, эта старая задница о себе много мнит, у нас ребенок не родится. Я о 300 фильмах говорю как профессионал. Вы же не сыграли ни в одном. Между тем это надо прожить, а видеть – это абсолютно другая логика. У армян есть пословица: если бы можно было видеть и научиться, собака мясника уже давно была бы мясником.
– Некоторые актеры, вынужденные оставить театральную сцену, говорят, что им не хватает энергетики зала, зрительских эмоций. Вы четыре года по своей воле не выходите на театральную сцену. Ностальгии не испытываете, как некоторые ваши коллеги?
– Тут дело в другом: есть проблема потенции и импотенции. Более или менее соображающий человек понимает, о чем я говорю. Энергетика – это из области рассуждений. А я сейчас в свои 74 года знаю, что от меня в театре «дети» уже не родятся. Да, если наступит кризис, если заставят обстоятельства, я продержусь и, может быть, что-то сыграю на сэкономленном топливе. Не дай бог, конечно, но такое может быть. Но я, по сути, знаю, что это так. Скажу вам, возможно, чудовищную мысль: я думаю, что искусство актера... Нет, не буду говорить. Могу обидеть кого-то.
– Может быть, лучше горькая правда?
– Надо говорить правду, если она твоя правда. Поэтому я и говорю: это касается только меня. А вот Петров? Не знаю! Я в таких случаях говорю: моя фамилия – Джигарханян.
– Вас порой мягко упрекают за то, что вы соглашаетесь играть не в самых глубоких картинах, например в том же «Самом лучшем фильме», который раскритиковали все кому не лень. Вас это не обижает?
– Я даже не слышу этого. Мне важно, что в эту минуту родился ребенок. Но если он не будущий нобелевский лауреат, это пусть они страдают. А я знаю, что мой ребенок не будет нобелевским лауреатом. Одна из самых гениальных для меня формул, определяющая, что такое «я»: я – это я и мои обстоятельства. Вот и все. Мои обстоятельства! Не ваши, не его!
Мои!
Лишь бы не было войны?
– Вы не раз говорили, что вас многое не устраивает в современном кино и театре. Что тревожит больше всего?
– Нищета. Это самое разрушительное. Мы в принципе нищие, я говорю сейчас об искусстве. Я это знаю. Вы мне можете сказать, что это связано с объективными причинами. Не могу судить, потому что это достаточно серьезная проблема. Более того, нам замыливают мозги, говоря обо всем мире, что это происходит везде. Не могу судить, как это делается в Голландии, потому что живу сейчас конкретно в этом холодном грим-вагоне. И то, что тяжело, я знаю. Более того, было время, когда готовили какую-то театральную реформу, и мы уже были на грани того, чтобы нам сказали, что театр пока не нужен. И могли сказать это и про кино. Вот что страшновато!
– Влияние финансового кризиса ощущаете?
– Каждый день, даже не читая газет. Приведу пример: за ноябрь я получил квартплату на 1400 рублей больше, чем за октябрь. Вот вам и экономический кризис.
– На вашем театре он сказывается?
– Конечно, это же взаимосвязанные вещи. У театра есть спонсоры, но сейчас все, начиная с правительства, разводят руками, мол, давайте потерпим. У меня работает сотрудница, которая уже взяла кредит, купила квартиру. Ипотека, пупулека, тятялюма! И как ей быть? А нам говорят: «Потерпите до марта, а пока мы не знаем, может быть, вырастут цены, может, нет». Нас уже предупреждают, что возможны сокращения штата. Я, например, большую часть своей жизни прожил так: ничего не боялся и думал, что, если не заплатят здесь, заработаю в другом месте. Пока вроде ничего кардинального не делал в своей жизни, не менял. Но сейчас кроме меня лично в театре есть больше 120 человек... Что ты так на меня смотришь, будто мы с разных планет? Что тебя удивляет?
– Да уже ничего...
– И в этом мы очень сильны. Давно не удивляемся. О возмущении не может быть и речи! Понимаешь, о чем я? Ладно, как нас учили, лишь бы не было войны. Но ведь ловкачи очень попользовались нами, вот этой формулой и нашим страхом. Не надо ничего! Не платите! Только бы войны не было!
– Идея поставить «Дядю Ваню» не отложится в связи с такой непростой ситуацией?
– Нет! Потому что если она отложится из-за этого, тогда мне надо вообще уходить из театра и жить активным пенсионером. Скажу жесткую вещь: ОНИ этого и добиваются. Зомби, момби – почему это создается? Чтобы создать ТАКОЕ общество. Почему нам сказали, что кухарка может управлять государством? По этой причине. Я недавно смотрел по телевизору вручение премии имени Сахарова в Страсбурге. Выступали умные люди, говорили, что Сахаров один. Ну, может быть, второй такой столп в нашей жизни – Солженицын. Ну, может быть, еще Ростропович. Но смотри – всего трое! Мы же освистали Сахарова, помнишь? И все равно человечество понимает, что спасение – в Сахарове. Пусть нам не нравится, как он говорит, что он говорит. Но если его не будет, будет очень плохо.
– Значит, есть что пожелать под бой курантов. Кстати, что пожелаете лично для себя?
– Здоровья.
Беседовала Анна Кострова
Мы должны родить ребенка!
– В одном из недавних интервью вы сказали: «Каждый актер, играя Отелло, плачет о своей Дездемоне». В роли отставного полковника в картине «Родительский день» вы нашли нечто близкое себе?
– Не знаю. Актер, если сказать нежно, в кино самый незащищенный. В театре я более или менее соображаю, как моя роль идет, куда я выскочу, а в кино я этого не знаю. Я не вижу, как снимает меня оператор. А потом режиссер все это смонтирует. Поэтому в процессе съемки я и не понимаю, во что это выльется. Здесь можно говорить только о намерениях. Да, есть какие-то точки соприкосновения: герой – человек моего возраста, моего поколения, я мог бы оказаться в такой же ситуации с сыном, женой, с продажей квартиры. И эти точки должны в результате во что-то вылиться. Но во что? Честное слово – не знаю! Потому-то я и слежу за режиссером, смотрю за оператором, иногда как актер стараюсь ему понравиться, чтобы он меня хорошо снял, чтобы постарался мне помочь. Изобразительный ряд – самая важная вещь в кинематографе. Ведь сценарий, который вы мне даете, – это произведение литературы, а кино – произведение живописи. Мой учитель так и говорил: «Мы идем в театр и кино смотреть, а не слушать».
– В свое время Валентин Гафт в своем шутливом двустишии сказал: «Гораздо меньше на земле армян, чем фильмов, где сыграл Джигарханян». Сегодня у вас почти 300 ролей в кино. Нет ощущения, что сыграны все характеры? Или же кем-то так и не побыли, осталась тривиальная «мечта о Гамлете»?
– Я не должен быть кем-то. Суть актерства одна: я в предлагаемых обстоятельствах. И в этом предложении все слова пишутся с большой буквы. Там все важно. И во всех обстоятельствах быть нельзя. Есть лишь предлагаемые. Кто-то сказал, что существует 30 вариантов драматургии: герои умирают, влюбляются, женятся, расстаются и так далее. Так что количество предлагаемых ситуаций очень мало.
– Вам приходится много работать с молодыми режиссерами, особенно если речь идет о телевизионном кино. По-прежнему ощущаете себя зависимым от режиссера, даже если он вам во внуки годится?
– А без этого невозможно! Мой пример примитивен до неприличия: мы должны родить ребенка. Поэтому от нашего желания, от нашего супержелания он только и может родиться! А если я буду вставать в позицию, мол, что этот идиот тут устраивает, а режиссер будет думать, мол, эта старая задница о себе много мнит, у нас ребенок не родится. Я о 300 фильмах говорю как профессионал. Вы же не сыграли ни в одном. Между тем это надо прожить, а видеть – это абсолютно другая логика. У армян есть пословица: если бы можно было видеть и научиться, собака мясника уже давно была бы мясником.
– Некоторые актеры, вынужденные оставить театральную сцену, говорят, что им не хватает энергетики зала, зрительских эмоций. Вы четыре года по своей воле не выходите на театральную сцену. Ностальгии не испытываете, как некоторые ваши коллеги?
– Тут дело в другом: есть проблема потенции и импотенции. Более или менее соображающий человек понимает, о чем я говорю. Энергетика – это из области рассуждений. А я сейчас в свои 74 года знаю, что от меня в театре «дети» уже не родятся. Да, если наступит кризис, если заставят обстоятельства, я продержусь и, может быть, что-то сыграю на сэкономленном топливе. Не дай бог, конечно, но такое может быть. Но я, по сути, знаю, что это так. Скажу вам, возможно, чудовищную мысль: я думаю, что искусство актера... Нет, не буду говорить. Могу обидеть кого-то.
– Может быть, лучше горькая правда?
– Надо говорить правду, если она твоя правда. Поэтому я и говорю: это касается только меня. А вот Петров? Не знаю! Я в таких случаях говорю: моя фамилия – Джигарханян.
– Вас порой мягко упрекают за то, что вы соглашаетесь играть не в самых глубоких картинах, например в том же «Самом лучшем фильме», который раскритиковали все кому не лень. Вас это не обижает?
– Я даже не слышу этого. Мне важно, что в эту минуту родился ребенок. Но если он не будущий нобелевский лауреат, это пусть они страдают. А я знаю, что мой ребенок не будет нобелевским лауреатом. Одна из самых гениальных для меня формул, определяющая, что такое «я»: я – это я и мои обстоятельства. Вот и все. Мои обстоятельства! Не ваши, не его!
Мои!
Лишь бы не было войны?
– Вы не раз говорили, что вас многое не устраивает в современном кино и театре. Что тревожит больше всего?
– Нищета. Это самое разрушительное. Мы в принципе нищие, я говорю сейчас об искусстве. Я это знаю. Вы мне можете сказать, что это связано с объективными причинами. Не могу судить, потому что это достаточно серьезная проблема. Более того, нам замыливают мозги, говоря обо всем мире, что это происходит везде. Не могу судить, как это делается в Голландии, потому что живу сейчас конкретно в этом холодном грим-вагоне. И то, что тяжело, я знаю. Более того, было время, когда готовили какую-то театральную реформу, и мы уже были на грани того, чтобы нам сказали, что театр пока не нужен. И могли сказать это и про кино. Вот что страшновато!
– Влияние финансового кризиса ощущаете?
– Каждый день, даже не читая газет. Приведу пример: за ноябрь я получил квартплату на 1400 рублей больше, чем за октябрь. Вот вам и экономический кризис.
– На вашем театре он сказывается?
– Конечно, это же взаимосвязанные вещи. У театра есть спонсоры, но сейчас все, начиная с правительства, разводят руками, мол, давайте потерпим. У меня работает сотрудница, которая уже взяла кредит, купила квартиру. Ипотека, пупулека, тятялюма! И как ей быть? А нам говорят: «Потерпите до марта, а пока мы не знаем, может быть, вырастут цены, может, нет». Нас уже предупреждают, что возможны сокращения штата. Я, например, большую часть своей жизни прожил так: ничего не боялся и думал, что, если не заплатят здесь, заработаю в другом месте. Пока вроде ничего кардинального не делал в своей жизни, не менял. Но сейчас кроме меня лично в театре есть больше 120 человек... Что ты так на меня смотришь, будто мы с разных планет? Что тебя удивляет?
– Да уже ничего...
– И в этом мы очень сильны. Давно не удивляемся. О возмущении не может быть и речи! Понимаешь, о чем я? Ладно, как нас учили, лишь бы не было войны. Но ведь ловкачи очень попользовались нами, вот этой формулой и нашим страхом. Не надо ничего! Не платите! Только бы войны не было!
– Идея поставить «Дядю Ваню» не отложится в связи с такой непростой ситуацией?
– Нет! Потому что если она отложится из-за этого, тогда мне надо вообще уходить из театра и жить активным пенсионером. Скажу жесткую вещь: ОНИ этого и добиваются. Зомби, момби – почему это создается? Чтобы создать ТАКОЕ общество. Почему нам сказали, что кухарка может управлять государством? По этой причине. Я недавно смотрел по телевизору вручение премии имени Сахарова в Страсбурге. Выступали умные люди, говорили, что Сахаров один. Ну, может быть, второй такой столп в нашей жизни – Солженицын. Ну, может быть, еще Ростропович. Но смотри – всего трое! Мы же освистали Сахарова, помнишь? И все равно человечество понимает, что спасение – в Сахарове. Пусть нам не нравится, как он говорит, что он говорит. Но если его не будет, будет очень плохо.
– Значит, есть что пожелать под бой курантов. Кстати, что пожелаете лично для себя?
– Здоровья.
Беседовала Анна Кострова
