«Сначала надо возрождать себя, а потом – свою страну»
Михаил
Шемякин приехал в Петербург, как обычно, на несколько дней – решить деловые
вопросы, а заодно и получить премию имени Людвига Нобеля, принять участие в
мистерии «Гоголь» и в вернисаже в редакции журнала «Звезда», где
47 лет назад прошла его первая выставка. Там же, в «Звезде», состоялась презентация
книги Владимира Иванова «Петербургский метафизик. Фрагмент биографии Михаила
Шемякина» (издательство «Вита Нова»). С одного из размещенных в монографии
рисунков молодого Шемякина мы и начали наш разговор.
– Михаил, рисунок «С чего начинается Родина?» датирован 73м годом. Вы уже два
года находились за пределами Советского Союза…
– Да, совершенно верно, 73й год. А годом позже была моя первая выставка на
Западе с моим присутствием. Ну, естественно, не без присмотра определенных
органов, которые во все страны были внедрены. Конечно, такая фигура, как
Шемякин, не могла оставаться без внимания. Хотя никаким диссидентом я никогда
не был, политикой не занимался. Просто был инакомыслящим. Но в то время и
мыслить инако от партии было грешно и преступно. И, естественно, на мою
выставку первыми пришли искусствоведы в штатском, которые были при посольстве
Советского Союза. Я сразу вычислил трех гэбэшников, которые толклись с мрачными
физиономиями, разглядывая мои работы. Но больше всего их поразили не работы, а
то, что в зале звучала – постоянно крутили песню из кинофильма «Щит и меч» – «С
чего начинается Родина?». Гэбэшники както переглянулись между собой, очень
хитро на меня посмотрели и вышли. И больше не появлялись. Может, они песню
приняли как какойто знак, а меня за разведчика или за «крота», которого
внедряют во Французскую Республику.
Нам с моим другом, философом и искусствоведом Владимиром Ивановым, очень
нравился фильм «Щит и меч». И в то время многие мои рисунки (начинал я их
делать в России, а продолжил на Западе, в эмиграции) носили название – рефрен
популярной песни – «С чего начинается Родина?..». Там и зарисовки моего
детства, которое проходило в Кенигсберге, и те, что связаны с романтической,
нищенской юностью в Петербурге.
– Так с чего же всетаки для вас начинается Родина? Я так понимаю: у Шемякина
есть все основания сказать: «Со старой отцовской буденновки…»
– Совершенно верно. В том числе и со старой отцовской буденновки. Отец мой
служил в Гражданскую, и его буденновка у нас хранилась дома. Я ее таскал. То,
что сейчас иногда под видом буденновки втюхивается иностранцам на сувенирных
лотках, – натуральные «фальшаки». Буденновский шлем – утепленный, в нем не
страшны никакие морозы, и он необычайно тяжелый.
Хотя по рождению я и принадлежу к старинным дворянским родам (по матери – к
Предтеченским), в душе всегда был революционером. Я с детства помню почти все
песни времен Гражданской войны. Я слышал рассказы отца, который фактически был
воспитанником маршала Жукова. Человеком, как вы знаете, имеющим шесть боевых
орденов Красного Знамени. А три – у меня есть документы – были, как говорят в
России, простонапросто зажилены. Потому что иначе это был бы «перебор» и у
людей возникал бы естественный вопрос: почему же полковник Шемякин, имея
столько высших наград, не получил генеральские погоны?
– Михаил, вы родились в Москве, но, по большому счету, для вас Родина должна
была начаться в подростковом возрасте, когда вы вместе с отцом вернулись в
Советский Союз из Германии.
– Да. Гдето с 12 лет. Я рос в Саксонии, среди гор и фантастических замков;
некоторые были руинами, некоторые – в прекрасном состоянии, те, которым удалось
избежать бомбежек. И попав в прямой, вычерченный Петром I по линейке город, я
себя чувствовал в нем предельно неуютно. Я, безусловно, привыкал к Петербургу
долго. Мне он не очень нравился. А потом, когда я его понял и разгадал,
влюбился на всю жизнь. И он стал одним из любимейших моих городов.
– У вас была возможность сравнивать и уровень жизни в Германии и Советском
Союзе…
– Ну, конечно, в Германии была иная жизнь. Спокойная. Тем более что мой отец
занимал должности коменданта нескольких городов, у него были некоторые
привилегии: большой дом, адъютанты… Охота на кабанов, на оленей, зайцев.
Послевоенные леса Германии были заполнены дичью. Немцам запрещалось иметь
оружие, даже охотничье. Поэтому русские солдаты возвращались с охоты – машины
загружены оленями, кабанами. Отец обычно брал меня с собой на охоту. Я приходил
в восторг от природы, совершенно сказочной. И в общем, любой город на меня
действовал удручающе. А прямые улицы – это то, к чему я не привык. Да и
немецкого уюта в Питере не было.
– В Питере вас ждала коммуналка, где, как пел ваш друг Владимир Высоцкий, «на
сорок восемь комнаток всего одна уборная…».
– Да, здесь – коммунальная квартира! Отец был уволен из армии за то, что
проявил верность маршалу Жукову, оказавшемуся в опале. Четверо офицеров – помоему,
все они были северокавказцами, и отец в их числе – поехали навестить Георгия
Константиновича. Поехали, понимая всю ответственность этого своего шага. Но
отец иначе поступить не мог. И через две недели его попросили из армии. И когда
мы приехали в Россию, нас запихнули в шестиметровую комнату. А мы – отец, мама,
я и сестра – приехали с 12 охотничьими собаками. Представляете: в шестиметровой
комнате?! И проход в комнату был через кухню!
– Так за что же можно было полюбить Родину? Там – особняк, охота поцарски, а
здесь – шестиметровая комната, проход через кухню…
– Когда я поступил в художественную школу, для меня открылся Эрмитаж, Русский
музей, Этнографический музей. Я настолько был увлечен искусством, что влюблялся
во все, что с ним связано. В конце концов, кабаны – это не самое главное.
– От одного из ваших соучеников по СХШ я слышал, что вы тогда уже, 15летним
подростком, утверждали, что хотите и будете великим художником… Помните, тот же
Высоцкий в анкете писал: «Хочешь ли ты быть великим?» – «Хочу и буду». И второе
– что вы уже тогда мечтали жить во Франции.
– О Франции я мечтал и никогда не скрывал этого. А вот что я буду великим – это
явное преувеличение.
– Художником, художником! Не просто великим человеком, а художником.
– Нет, нет, – я просто хотел стать профессионалом. Мании величия у меня нет и
не было. К счастью. Что дает мне возможность экспериментировать, отказываться
от какихто поисков, которые я считаю неудачными. Сегодня Шемякин работает,
допустим, в технике акварели, завтра он переключается на театральные костюмы.
Мне удается избегать однообразия. Когда художник изобретает один стиль и
настолько боится, что его не узнают, он всю жизнь его придерживается. Мой
старший товарищ и учитель Леонард Баскин называл это самоедством. Он Шагала
называл самоедом. Многих художников. Войдите, допустим, на громадную экспозицию
Уорхолла, от скуки просто сядете на пол. Для меня всегда был идеалом Пабло
Пикассо. То есть человек, который сегодня мог заниматься голубым периодом,
послезавтра – кубизмом, абстракционизмом.
– В данном случае меня больше интересует, в самом ли деле вы мечтали о Франции.
– О Франции? Да. Почему? Потому что для нас, молодых, в 60е годы «Париж – это
праздник, который всегда с тобой», «увидеть Париж и – умереть!». Конечно, все
мы бредили Парижем. Сезан, Ван Гог… «Письма Ван Гога» в то время были
опубликованы. Душа рвалась именно во Францию, в Париж, в котором я… прожил
десять лет, и оттуда, изрядно разочаровавшись, бежал в Америку. На долгие три
десятилетия.
– Вам «предложили» уехать не в Германию, не в ФРГ, Австрию, а именно во
Францию?
– Нет, мне КГБ предложил любую страну, я выбрал, естественно, Францию. Хотя,
скажу вам по правде, если бы мне, знаете, как говорится, снова была подарена
жизнь и было бы, допустим, 27 лет, я бы снова уехал в Америку. Потому что я попрежнему
считаю, что это одна из самых динамичных стран. Пусть там не совершенная
демократия – совершенного ничего нет на этом свете. Но для меня самое главное,
что там можно все время с чемто экспериментировать. Это страна нескончаемых
экспериментов. Чего про Россию не скажешь. Ибо здесь – один и тот же
нескончаемо повторяющийся эксперимент.
– Владимир Семенович Высоцкий пел: «Не волнуйтесь, я не уехал, и не надейтесь,
я не уеду!» Вы уехали. Не будем говорить, по каким причинам. Хотя скажем!
Почему? Потому, что прозвучало: я инакомыслящий. А один умный человек сказал: я
не инакомыслящий – я мыслящий.
– Гм. Это хорошо сказано.
– Высоцкий в силу того, чем он занимался, для чего он был предназначен, не смог
бы жить вне России. Художник может. Может жить в любой точке мира и…
– Вы знаете, мы с Володей говорили об этом много раз. И Володя знал с моих слов
печальную судьбу в эмиграции Александра Галича. Галич как певец кончился
раньше, нежели его убил ток. Первый концерт Галича – в престижнейшем зале,
аншлагпереаншлаг. Не пробиться. Еще была жива эмиграция первой волны. Когда
Галич стал петь о сортирах, многие пожилые дамы, княгини, принцессы,
демонстративно поднеся платок к носу, выходили из зала. Ихние ушки не могли это
слушать, да и то, о чем он пел, не воспринимали, не понимали. Второй концерт –
зал наполовину. Третий концерт – не собрали и четверти зала. Галич поехал в
Израиль. Потом – полная бездеятельность. И он решил сам выпускать свои
пластинки, потому что никто ничего не предлагал. Вот он и купил сложнейшую
аппаратуру и решил сам ее освоить…
Володя знал это все. И он мне говорил: «Мишка, ну что я могу? Я бы хотел,
допустим, жить, условно скажем, на Западе и работать. Языка не знаю. Как Галич
дам дватри концерта, а потом что? Петь гденибудь в ресторанах? Я этого не
хочу». Но когда он вернулся из Америки, она настолько его увлекла, что он стал
говорить (помоему, у меня гдето даже письмо есть): «Мишка, мы с тобой должны
жить в Америке!» В Америку он просто влюбился. Так же, как влюбился я. Его уже
мало интересовало: будет он петь, не будет он петь. Наверное, это был просто
такой душевный порыв. Никуда он, конечно бы, не уехал. Это было незадолго до
его смерти.
– Я знаю, что Россия вам близка не только как историческая родина. Вы
интересуетесь всем, что здесь происходит. Даже сериалы наши смотрите…
– В любом случае я все равно в России бы не остался. Потому что тратить свою
молодость на борьбу с этим бюрократическим аппаратом, который разрастается день
и ночь, я все равно бы не стал. И не стал бы рисковать. Потому что я все равно
персона, не совсем угодная многиммногим власть имущим. И по сегодняшний день.
Не скажу, что я себя чувствую уютно здесь. Не скажу, что я не опасаюсь за свою
жизнь. И у меня есть все основания за нее опасаться. Но я считаю, что понятие
родины – высокое чувство людей, которые обладают определенными духовными
качествами. Может, это слишком сложное и слишком большое понятие. А понятие
служения родине – это еще более сложное понятие. Я фактически всю свою жизнь
служил и служу России. В области изобразительного искусства нельзя не заметить
мое постоянное подчеркивание, что я – русский художник, российский художник.
Уже долгие годы, где бы мне ни хотелось жить, в Америке – не в Америке, я знаю:
я нужен родине. И я совершил сложнейший переезд из Америки во Францию.
Девятнадцать контейнеров – представляете? Никто не думал, что можно решиться на
такой переезд! Для того чтобы не мотаться через океан.
– Я понимаю, что вы по Петербургу не ходите пешком…
– А я не могу ходить пешком. По одной причине – меня узнают!
– Но и из окна машины видны разрушения в исторической части города…
– Я полностью согласен с Даниилом Граниным, который сказал, что немцы во время
войны не нанесли Петербургу такого ущерба. Но говорить, кричать, орать кажется
уже бессмысленным. К тому же, как только начинаешь этим возмущаться, начинаются
угрозы. У меня пытались отнять помещения фонда – то, что дал мне Путин,
Сокурова выбросили из театра, ну и так далее.
– Михаил, интервью вы даете не только в России. Говорите ли вы там о том, что
творится в Петербурге? Насколько людям на Западе близки наши проблемы?
– Ну, вы знаете, простые французы вообще не знают, что Петербург существует.
Слышали, что Наполеон ходил на Москву. А интеллигентные люди, особенно те, кто
бывал и бывает в Петербурге, пытаются както повлиять на происходящее. В том
числе и через ЮНЕСКО. Но это опять же узкая группа людей. Ктото из них имеет
вес, а ктото из них простонапросто очень любит Петербург, и только.
Я недавно читал об одной англичанке, которая долгие годы живет в Ковенском
переулке. И когда там взорвали несколько домов ради того, чтобы построить какойто
пятизвездочный отель, она написала: «Я англичанка, но я так люблю этот город,
что я не понимаю, как вы можете допускать этот вандализм».
– Существует две вечные российские беды – дураки и дороги…
– Только две, считаете?
– Я как раз и хотел спросить: с течением времени количество бед не
увеличивается? Вы еще назвали чиновников, которые далеко не всегда дураки, чаще
– негодяи.
– К несчастью, у советского человека, так же как и у постсоветского, нет
понятия того, что у него должна быть своя земля, свой дом. Своя родина. Что
должен существовать и исполняться закон. Все эти аля патриотические лозунги
типа «Мы возродим Россию!» – ерунда. Надо возрождать прежде всего самого себя.
А потом уже будем говорить о возрождении великой России. Россия из чего
состоит? Она состоит из нас, верно? А здесь что? Раскованность начинают путать
с распущенностью. Свободу и демократию – с анархией. Это все, к сожалению,
«наследие прошлых времен».
– Сколько, повашему, должно смениться поколений, чтобы в России наконецто был
наведен относительный порядок?
– Думаю, что, если будет продолжаться то, что сейчас продолжается, очень много.
Оптимисты говорили: одно, два, три. Но, наблюдая, что происходит, я думаю (не
дай, конечно, бог!): процесс может затянуться.
