Культура
Владимир Спиваков: «Хожу в плаще ученика»
21 май
Владимир Спиваков 30 лет назад создал свое «лицейское братство» – камерный оркестр «Виртуозы Москвы». Не все гладко было в жизни ставшего буквально в одночасье знаменитым оркестра. Но все же и через три десятилетия, как говорит сам маэстро, «Виртуозы» несут по миру звание Москвы».
В преддверии юбилейного концерта «Вирутозов», который пройдет 26 мая в Большом зале Филармонии, Владимир Спиваков ответил на вопросы нашего корреспондента.
– Владимир Теодорович, на этом концерте вы исполните сочинение Шёнберга «Просветленная ночь» (в программу также входит хоральная прелюдия Баха – Регера и Концерт № 1 для фортепиано с оркестром Бетховена). А ведь, насколько я знаю, в самом начале «Виртуозы Москвы» предпочитали музыку XVII–XVIII и немножко – XIX века.
– Да. Но все меняется. Сейчас, вы видите, мы исполняем Шёнберга – представителя нововенской школы, которую прежде нам вообще запрещали исполнять и сочинений которых мы просто не знали и совершенно в этой стилистике не разбирались. Но за три десятилетия я стал очень хорошо себя чувствовать. Можно сказать, я стал более современным человеком. И теперь я исполняю и Губайдуллину, и Пярта, и Шедрина, и Шнитке, и, конечно, Шостаковича. И знаете, замечательно, что все не стоит на месте – спустя годы исполнения какого-то произведения могут вдруг случиться прозрения. Однажды меня озарило, что в Пятой симфонии Шостакович отождествляет себя с Иисусом Христом. И неспроста – накануне написания симфонии, в 1936 году, композитор прошел через тяжелое испытание. Его, как Христа, унижали и оплевывали. Вообще, современная музыка гораздо более «интеллектуальная». Играя того же Шёнберга, невозможно не знать трудов Фрейда, Юнга, не понимать истоков идеи немецкого экспрессионизма. И вот это постоянное постижение чего-то дает замечательное ощущение, что я по-прежнему, по образу Марины Цветаевой, «хожу в плаще ученика».
– Но Шёнберга я упомянула в связи с названием его сочинения. Я помню, как однажды вы надписали книгу с пожеланием «просветленного взгляда на мир». Вам самому удается сохранить такой взгляд?
– Конечно. Благодаря музыке, тому духовному миру, к которому я имею счастье прикоснуться и почувствовать вечность. Мандельштам говорил: «Поэзия – это осознание правоты». А для меня – музыка. Даже больше, музыка для меня – это религия. Бывает невозможно остановить хотя бы на миг это внутреннее звучание. Вслушиваешься даже в тишину. Один из великих поэтов сказал: «Слушайте тишину, она окружает вещи». Уметь ее слушать – большое искусство...
И как это ни странно звучит, но «просветленный взгляд на мир» мне удается сохранить благодаря осознанию того, как тонка грань между жизнью и смертью. Осознав это, стараешься отдать людям как можно больше любви, испытать любовь ко всему – к солнцу, морю, дереву. Это дает ощущение духовного умиротворения.
– Я почему-то думала, вы скажете: «Это и есть счастье…»
– Знаете, Чайковский в одном письме к Надежде Филаретовне фон Мекк написал: «Я счастлив и свободен, но почему-то ужасно хочется плакать...»
– Кстати о Чайковском – вы столько его играли. В ХХI веке отношение к нему изменяется?
– Изменяется в сторону еще большего восторга. Потому что так, как этот человек сумел выразить человеческую душу, мало кто сделал, тем более душу русского человека. Ведь то чувство, о котором композитор писал фон Мекк, – оно очень близко нам всем.
– В «Караване историй» как-то была ваша фотография «под Чайковского» – вы были чрезвычайно похожи.
– Да, Катя Рождественская так меня увидела. Но, кстати, в первый раз я услышал, что похож на композитора от музыкантов «Ла Скала». Они принесли фотографию, где ему лет сорок. Действительно, схожесть некоторая наблюдалась. А ту фотографию Кати Рождественской я однажды, шутя, подарил всем членам жюри конкурса Чайковского.
– Уже известно, что в сентябре в Москве состоится очередной фестиваль «Владимир Спиваков приглашает…» Когда-то вы подчеркивали, что фестивальная форма принципиальна, что вы избегаете конкурсов…
– Да. Не люблю судить.
– Потому что «да не судимы будете»?
– Я вообще не считаю для себя возможным судить других. И потом, мне не нравится, что на этих конкурсах сталкивают интересы, далекие собственно от музыки.
– А вам трудно соглашаться на компромиссы?
– Трудно. Конечно, мне приходится на них идти, без этого просто невозможно прожить жизнь. Но все же – только если они не идут вразрез с моими убеждениями.
– Судя по всему, вы не очень-то удобны для организаторов конкурсов.
– В общем-то, да, я трудный член жюри. Все время пытался противостоять закулисным интригам. К примеру, на конкурсе имени Жака Тибо в Париже при последнем голосовании и распределении премий, увидев несправедливость, я отказался ставить под решением жюри свою подпись. И я помню, на конкурсе скрипачей имени Карла Флеша мой друг Иегуди Менухин приезжал, как почетный президент, к 3-му туру и после одного из заседаний брал меня под руку и говорил: «Отойдем куда-нибудь в сторонку, я хочу узнать всю правду, что же здесь происходит...»
– В общем, в мире классической музыки – как и везде – достаточно и корысти, и зависти…
– Да, поэтому я очень люблю маленьких музыкантов. В детях есть то главное качество, которое теряют люди с постижением профессии, – искренность. Я вообще, когда смотрю на детское лицо, испытываю внутренний восторг. Любовь к детям – это прообраз нашей любви к Богу.
– Поэтому вы почти 15 лет назад создали благотворительный фонд помощи одаренным детям.
– Я просто не хотел и не хочу, чтобы исчезло культурное поле. Знаете, существует восточная притча, смысл которой в том, что люди слишком быстро убирают опавшие листья под деревьями, забывая, что это может быть и почва для новых растений.
У нас все слова потеряли смысл, и все же скажу – фонд был создан, чтобы сеять добро, как это ни странно звучит. Я уверен, что да, ценности сегодня изменились, но эти изменения – искусственны. В глубине души ценности остаются прежними. И вообще, почему надо видеть что-то необычное, странное в стремлении помочь другим? Я думаю, каждый нормальный человек должен со своей стороны делать что-то хорошее для других людей.
Знаете, по одной программе фонда дети играют в детских исправительных колониях. И дорогого стоит, когда после концерта к музыкантам подходят дети, волей судеб попавшие в колонию, – подходят со слезами на глазах и говорят: «Это была ошибка, что мы здесь». Так что эта благотворительная линия будет продолжаться, пока я на этой земле.
– Владимир Теодорович, вы приезжаете в родной Петербург накануне его дня рождения. Часто тянет в Питер?
– Он мне очень часто снится. Снятся места, по которым я гуляю, кони Клодта, дом на Мойке, 12. Я помню, как приехал в Музей-квартиру Пушкина Игорь Стравинский, и когда он склонился над посмертной маской Пушкина, у всех навернулись слезы.
В Петербурге прошло мое детство – и с этой «страной» мне не хочется расставаться. Как дерево, куда бы его ни пересаживали потом, помнит свое первое место.
Беседовала Елена Боброва
В преддверии юбилейного концерта «Вирутозов», который пройдет 26 мая в Большом зале Филармонии, Владимир Спиваков ответил на вопросы нашего корреспондента.
– Владимир Теодорович, на этом концерте вы исполните сочинение Шёнберга «Просветленная ночь» (в программу также входит хоральная прелюдия Баха – Регера и Концерт № 1 для фортепиано с оркестром Бетховена). А ведь, насколько я знаю, в самом начале «Виртуозы Москвы» предпочитали музыку XVII–XVIII и немножко – XIX века.
– Да. Но все меняется. Сейчас, вы видите, мы исполняем Шёнберга – представителя нововенской школы, которую прежде нам вообще запрещали исполнять и сочинений которых мы просто не знали и совершенно в этой стилистике не разбирались. Но за три десятилетия я стал очень хорошо себя чувствовать. Можно сказать, я стал более современным человеком. И теперь я исполняю и Губайдуллину, и Пярта, и Шедрина, и Шнитке, и, конечно, Шостаковича. И знаете, замечательно, что все не стоит на месте – спустя годы исполнения какого-то произведения могут вдруг случиться прозрения. Однажды меня озарило, что в Пятой симфонии Шостакович отождествляет себя с Иисусом Христом. И неспроста – накануне написания симфонии, в 1936 году, композитор прошел через тяжелое испытание. Его, как Христа, унижали и оплевывали. Вообще, современная музыка гораздо более «интеллектуальная». Играя того же Шёнберга, невозможно не знать трудов Фрейда, Юнга, не понимать истоков идеи немецкого экспрессионизма. И вот это постоянное постижение чего-то дает замечательное ощущение, что я по-прежнему, по образу Марины Цветаевой, «хожу в плаще ученика».
– Но Шёнберга я упомянула в связи с названием его сочинения. Я помню, как однажды вы надписали книгу с пожеланием «просветленного взгляда на мир». Вам самому удается сохранить такой взгляд?
– Конечно. Благодаря музыке, тому духовному миру, к которому я имею счастье прикоснуться и почувствовать вечность. Мандельштам говорил: «Поэзия – это осознание правоты». А для меня – музыка. Даже больше, музыка для меня – это религия. Бывает невозможно остановить хотя бы на миг это внутреннее звучание. Вслушиваешься даже в тишину. Один из великих поэтов сказал: «Слушайте тишину, она окружает вещи». Уметь ее слушать – большое искусство...
И как это ни странно звучит, но «просветленный взгляд на мир» мне удается сохранить благодаря осознанию того, как тонка грань между жизнью и смертью. Осознав это, стараешься отдать людям как можно больше любви, испытать любовь ко всему – к солнцу, морю, дереву. Это дает ощущение духовного умиротворения.
– Я почему-то думала, вы скажете: «Это и есть счастье…»
– Знаете, Чайковский в одном письме к Надежде Филаретовне фон Мекк написал: «Я счастлив и свободен, но почему-то ужасно хочется плакать...»
– Кстати о Чайковском – вы столько его играли. В ХХI веке отношение к нему изменяется?
– Изменяется в сторону еще большего восторга. Потому что так, как этот человек сумел выразить человеческую душу, мало кто сделал, тем более душу русского человека. Ведь то чувство, о котором композитор писал фон Мекк, – оно очень близко нам всем.
– В «Караване историй» как-то была ваша фотография «под Чайковского» – вы были чрезвычайно похожи.
– Да, Катя Рождественская так меня увидела. Но, кстати, в первый раз я услышал, что похож на композитора от музыкантов «Ла Скала». Они принесли фотографию, где ему лет сорок. Действительно, схожесть некоторая наблюдалась. А ту фотографию Кати Рождественской я однажды, шутя, подарил всем членам жюри конкурса Чайковского.
– Уже известно, что в сентябре в Москве состоится очередной фестиваль «Владимир Спиваков приглашает…» Когда-то вы подчеркивали, что фестивальная форма принципиальна, что вы избегаете конкурсов…
– Да. Не люблю судить.
– Потому что «да не судимы будете»?
– Я вообще не считаю для себя возможным судить других. И потом, мне не нравится, что на этих конкурсах сталкивают интересы, далекие собственно от музыки.
– А вам трудно соглашаться на компромиссы?
– Трудно. Конечно, мне приходится на них идти, без этого просто невозможно прожить жизнь. Но все же – только если они не идут вразрез с моими убеждениями.
– Судя по всему, вы не очень-то удобны для организаторов конкурсов.
– В общем-то, да, я трудный член жюри. Все время пытался противостоять закулисным интригам. К примеру, на конкурсе имени Жака Тибо в Париже при последнем голосовании и распределении премий, увидев несправедливость, я отказался ставить под решением жюри свою подпись. И я помню, на конкурсе скрипачей имени Карла Флеша мой друг Иегуди Менухин приезжал, как почетный президент, к 3-му туру и после одного из заседаний брал меня под руку и говорил: «Отойдем куда-нибудь в сторонку, я хочу узнать всю правду, что же здесь происходит...»
– В общем, в мире классической музыки – как и везде – достаточно и корысти, и зависти…
– Да, поэтому я очень люблю маленьких музыкантов. В детях есть то главное качество, которое теряют люди с постижением профессии, – искренность. Я вообще, когда смотрю на детское лицо, испытываю внутренний восторг. Любовь к детям – это прообраз нашей любви к Богу.
– Поэтому вы почти 15 лет назад создали благотворительный фонд помощи одаренным детям.
– Я просто не хотел и не хочу, чтобы исчезло культурное поле. Знаете, существует восточная притча, смысл которой в том, что люди слишком быстро убирают опавшие листья под деревьями, забывая, что это может быть и почва для новых растений.
У нас все слова потеряли смысл, и все же скажу – фонд был создан, чтобы сеять добро, как это ни странно звучит. Я уверен, что да, ценности сегодня изменились, но эти изменения – искусственны. В глубине души ценности остаются прежними. И вообще, почему надо видеть что-то необычное, странное в стремлении помочь другим? Я думаю, каждый нормальный человек должен со своей стороны делать что-то хорошее для других людей.
Знаете, по одной программе фонда дети играют в детских исправительных колониях. И дорогого стоит, когда после концерта к музыкантам подходят дети, волей судеб попавшие в колонию, – подходят со слезами на глазах и говорят: «Это была ошибка, что мы здесь». Так что эта благотворительная линия будет продолжаться, пока я на этой земле.
– Владимир Теодорович, вы приезжаете в родной Петербург накануне его дня рождения. Часто тянет в Питер?
– Он мне очень часто снится. Снятся места, по которым я гуляю, кони Клодта, дом на Мойке, 12. Я помню, как приехал в Музей-квартиру Пушкина Игорь Стравинский, и когда он склонился над посмертной маской Пушкина, у всех навернулись слезы.
В Петербурге прошло мое детство – и с этой «страной» мне не хочется расставаться. Как дерево, куда бы его ни пересаживали потом, помнит свое первое место.
Беседовала Елена Боброва
