Культура
«Спасибо, что оставили меня с носом»
18 июля
Художник-скульптор Юрий Кряквин несколько лет назад выступил с предложением установить в Зеленогорске памятник своей любимой актрисе – Фаине Раневской. Местная власть отнеслась с пониманием, но предложила вначале создать памятник уроженцу Териок (Зеленогорска) Георгию Вицину, а уж потом… На сегодняшний день нет памятника Раневской, но есть портреты, написанные Юрием Дмитриевичем с натуры, и есть эксклюзивный рассказ о том, как они создавались.
–Я давно мечтал познакомиться с Фаиной Георгиевной, меня готовы были рекомендовать наши общие знакомые, – рассказывает Юрий Дмитриевич. – Евгений Алексеевич Лебедев просил передать ей свою фотографию в образе Холстомера. А с другой стороны, Виктор Мережко настойчиво говорил: «Старик, она больна и никого не принимает».
И все же я позвонил Раневской, позвонил из Питера: «Здравствуйте, Фаина Георгиевна, это художник Юрий Кряквин…» В ответ услышал: «Ну и что?» Я самоуверенно заявил: «А то, что я могу написать ваш портрет – так, как никто не напишет. Я вас давно знаю!» И рассказал, что, когда мне было семь лет, я посмотрел фильм «Золушка» и уже тогда с детской дерзостью при родителях провозгласил, что обязательно когда-нибудь познакомлюсь с ней.
Мы договорились о встрече дома у Раневской… на следующее же утро. Фаина Георгиевна предупредила, что дверь квартиры будет открыта, но встретит меня злая собака.
Отобрав некоторые свои работы, которые хотелось показать Раневской, я отправился в столицу. С утра купил букет роз на Белорусском вокзале и ровно в 10 часов был у Фаины Георгиевны.
Под «злой собакой» подразумевался очаровательный вислоухий пес с изумительными добрыми глазами – дворняга по имени Мальчик.
Окинув меня взглядом, Раневская сказала: «Таким я вас и представляла».
Мы с Фаиной Георгиевной долго не могли найти вазу для роз, в итоге решили поставить цветы в какой-то термос. Для этого я даже подрезал стебли, на что Раневская эмоционально воскликнула: «Им же больно!» Термос к тому же протекал, и его поместили в большую кастрюлю. И только после этого, усевшись друг против друга, мы стали разговаривать. Я ей показывал свои работы. Первой достал картину со скрипкой – посвящение моему отцу. Фаина Георгиевна внимательно посмотрела и сказала: «С такой скрипкой я хотела бы умереть». Это была для меня высшая похвала. Конечно же, я подарил «Скрипку» Раневской.
Так началось наше совместное путешествие в некий особый мир – мир Раневской. Я видел перед собой открытую, милую, очаровательную женщину, светящуюся изнутри, но изможденную болезнью. Фаина Георгиевна совершенно не была властной, как на экране. Она жила как хотела, ей ничего не нужно было в жизни выстраивать, вела себя как «большой чистый ребенок» и эту чистоту пронесла до гробовой доски. Умела шутя выходить из любой ситуации. Была очень одинокой, но никому своего одиночества не выказывала, а несла его в себе.
Мы работали не только глаза в глаза, но и душа в душу. Если она понимала, что я волнуюсь, начинала со мной разговаривать, чтобы перебить мое волнение. Мне кажется, она умела «читать» другого человека. Однажды спросила, сколько мне лет. Я ответил: «Тридцать с хвостиком». И вдруг она заявляет: «Если бы взять этот «хвостик» да приставить к моим годам и развернуть его в обратную сторону, у нас бы с вами могло что-нибудь получиться». У меня за секунду до этого родилась аналогичная мысль: «Если бы я родился пораньше, то наверняка бы завладел сердцем этой женщины». Мы с ней чувствовали друг друга, были созвучны и говорили о многих вещах откровенно. Она рассказывала о своей любви и даже показывала шрам на губе от страстных поцелуев ее пылкого возлюбленного.
Также рассказала о том, как попыталась устроиться в труппу к Мейерхольду: «Пришла я к нему, а он сидит за столом в комиссарской куртке (только маузера не хватало!) и, не поднимая на меня глаз, все время чего-то пишет, как Ленин. Вдруг поднял глаза и дал листок с текстом роли. А там была одна короткая фраза, что-то вроде «Кушать подано». Тогда я его спрашиваю: «Ты знаешь рояль Steinway?» Он удивленно смотрит на меня и говорит: «Конечно, знаю. А в чем дело?» Я ему заявляю: «Представь себе, что здесь стоит этот самый рояль с открытой крышкой, а ты взял и нас… в него. Вот так ты нас… в мою душу!» Я бросила ему этот листок на стол и ушла».
В наших разговорах Фаина Георгиевна о многих артистах отзывалась трепетно. Считала Марину Неелову очень талантливой актрисой. А про Олега Табакова сказала просто: «Он вечный мальчик».
Работа над первым портретом Раневской заняла три дня. Я рисовал без резинки, не делал никаких поправок по ходу и мог бы сделать его и за день, но специально растягивал удовольствие. Два года общения с потрясающей актрисой (последняя наша встреча состоялась в начале 1983 года) – очень значимый период в моей жизни.
Фаина Георгиевна подарила мне фотографию с подписью: «Спасибо, что оставили меня с носом». Дело в том, что она с самого начала попросила сделать ей не такой нос, как в жизни. «Голубчик, я бы хотела вот такой аккуратный носик, а то у меня баклажан какой-то!» – восклицала она. Я ей сказал: «Фаина Георгиевна, если вам не понравится, уйду без всяких обид». Она согласилась.
Вообще, Раневская изменила мой путь в жизни и открыла глаза на многое. У меня в то время был недолгий роман с одной балериной – корыстной и меркантильной женщиной-карьеристкой. Отношения наши складывались напряженно. Она тогда следом за мной приехала в Москву. Мы жили в гостинице «Мосфильмовская». Как-то она сказала: «Ну, покажи, что ты с Фаечкой сделал!» Такая фамильярность в моем представлении была оскорбительной. Мне стало стыдно от того, что я погряз в другом мире, чуждом мне. После той поездки мы расстались, и я сделал этот шаг под воздействием личности Раневской.
Всего мы сделали два портрета. Первый я хотел подарить Фаине Георгиевне, но воздержался – уж слишком он мне был дорог, этот портрет до сих пор хранится у меня и согревает душу. Второй – в Нью-Йорке. Некий американский коллекционер под честное слово попросил несколько моих вещей для выставки в одной из галерей. Среди них был портрет Раневской. Все они где-то затерялись.
Нашу работу с Раневской я записывал на видеокамеру. Разумеется, с ее разрешения. Просьбу мотивировал тем, что потом интересно будет посмотреть, как рождается портрет. Удивительно, но Фаина Георгиевна с легкостью дала согласие.
Печальной оказалась судьба тех видеоматералов. В Рождество 1991 года в Мариинском театре проходил телемарафон «Возрождение Петербурга», во время которого я пожертвовал миллион рублей на возрождение Валаамского монастыря (у меня тогда была своя фирма – «Пейзаж», благодаря которой я смог заработать какие-то деньги). Я прямо на сцене вручил соответствующий чек представителю обители. Проводивший акцию мэр Анатолий Собчак пообещал, что пожертвование не будет облагаться налогами и уйдет по назначению. Не знаю, пошли ли деньги «по назначению», но налоги все же вычли.
Сразу после марафона я уехал в Сочи, и моя квартира оставалась без присмотра. Конечно же, я не предполагал, что грабители меня вычислят. Они взломали квартиру, порезали мебель, как в знаменитом романе Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев». Наверное, думали, что, если человек пожертвовал миллион монастырю, значит, он сказочно богат. Но ворам в голову не могло прийти, что человек жертвует монастырю чуть ли не последние сбережения. И пришлось им довольствоваться только коллекцией палехских ларцов и шкатулок (около 100 предметов), а также видеокассетами. Будто в них могли быть запрятаны деньги!.. Ничего мне так не жалко, как видеозаписи, и особенно уникальные кадры с Фаиной Георгиевной Раневской…
Записал Константин Глушенков
–Я давно мечтал познакомиться с Фаиной Георгиевной, меня готовы были рекомендовать наши общие знакомые, – рассказывает Юрий Дмитриевич. – Евгений Алексеевич Лебедев просил передать ей свою фотографию в образе Холстомера. А с другой стороны, Виктор Мережко настойчиво говорил: «Старик, она больна и никого не принимает».
И все же я позвонил Раневской, позвонил из Питера: «Здравствуйте, Фаина Георгиевна, это художник Юрий Кряквин…» В ответ услышал: «Ну и что?» Я самоуверенно заявил: «А то, что я могу написать ваш портрет – так, как никто не напишет. Я вас давно знаю!» И рассказал, что, когда мне было семь лет, я посмотрел фильм «Золушка» и уже тогда с детской дерзостью при родителях провозгласил, что обязательно когда-нибудь познакомлюсь с ней.
Мы договорились о встрече дома у Раневской… на следующее же утро. Фаина Георгиевна предупредила, что дверь квартиры будет открыта, но встретит меня злая собака.
Отобрав некоторые свои работы, которые хотелось показать Раневской, я отправился в столицу. С утра купил букет роз на Белорусском вокзале и ровно в 10 часов был у Фаины Георгиевны.
Под «злой собакой» подразумевался очаровательный вислоухий пес с изумительными добрыми глазами – дворняга по имени Мальчик.
Окинув меня взглядом, Раневская сказала: «Таким я вас и представляла».
Мы с Фаиной Георгиевной долго не могли найти вазу для роз, в итоге решили поставить цветы в какой-то термос. Для этого я даже подрезал стебли, на что Раневская эмоционально воскликнула: «Им же больно!» Термос к тому же протекал, и его поместили в большую кастрюлю. И только после этого, усевшись друг против друга, мы стали разговаривать. Я ей показывал свои работы. Первой достал картину со скрипкой – посвящение моему отцу. Фаина Георгиевна внимательно посмотрела и сказала: «С такой скрипкой я хотела бы умереть». Это была для меня высшая похвала. Конечно же, я подарил «Скрипку» Раневской.
Так началось наше совместное путешествие в некий особый мир – мир Раневской. Я видел перед собой открытую, милую, очаровательную женщину, светящуюся изнутри, но изможденную болезнью. Фаина Георгиевна совершенно не была властной, как на экране. Она жила как хотела, ей ничего не нужно было в жизни выстраивать, вела себя как «большой чистый ребенок» и эту чистоту пронесла до гробовой доски. Умела шутя выходить из любой ситуации. Была очень одинокой, но никому своего одиночества не выказывала, а несла его в себе.
Мы работали не только глаза в глаза, но и душа в душу. Если она понимала, что я волнуюсь, начинала со мной разговаривать, чтобы перебить мое волнение. Мне кажется, она умела «читать» другого человека. Однажды спросила, сколько мне лет. Я ответил: «Тридцать с хвостиком». И вдруг она заявляет: «Если бы взять этот «хвостик» да приставить к моим годам и развернуть его в обратную сторону, у нас бы с вами могло что-нибудь получиться». У меня за секунду до этого родилась аналогичная мысль: «Если бы я родился пораньше, то наверняка бы завладел сердцем этой женщины». Мы с ней чувствовали друг друга, были созвучны и говорили о многих вещах откровенно. Она рассказывала о своей любви и даже показывала шрам на губе от страстных поцелуев ее пылкого возлюбленного.
Также рассказала о том, как попыталась устроиться в труппу к Мейерхольду: «Пришла я к нему, а он сидит за столом в комиссарской куртке (только маузера не хватало!) и, не поднимая на меня глаз, все время чего-то пишет, как Ленин. Вдруг поднял глаза и дал листок с текстом роли. А там была одна короткая фраза, что-то вроде «Кушать подано». Тогда я его спрашиваю: «Ты знаешь рояль Steinway?» Он удивленно смотрит на меня и говорит: «Конечно, знаю. А в чем дело?» Я ему заявляю: «Представь себе, что здесь стоит этот самый рояль с открытой крышкой, а ты взял и нас… в него. Вот так ты нас… в мою душу!» Я бросила ему этот листок на стол и ушла».
В наших разговорах Фаина Георгиевна о многих артистах отзывалась трепетно. Считала Марину Неелову очень талантливой актрисой. А про Олега Табакова сказала просто: «Он вечный мальчик».
Работа над первым портретом Раневской заняла три дня. Я рисовал без резинки, не делал никаких поправок по ходу и мог бы сделать его и за день, но специально растягивал удовольствие. Два года общения с потрясающей актрисой (последняя наша встреча состоялась в начале 1983 года) – очень значимый период в моей жизни.
Фаина Георгиевна подарила мне фотографию с подписью: «Спасибо, что оставили меня с носом». Дело в том, что она с самого начала попросила сделать ей не такой нос, как в жизни. «Голубчик, я бы хотела вот такой аккуратный носик, а то у меня баклажан какой-то!» – восклицала она. Я ей сказал: «Фаина Георгиевна, если вам не понравится, уйду без всяких обид». Она согласилась.
Вообще, Раневская изменила мой путь в жизни и открыла глаза на многое. У меня в то время был недолгий роман с одной балериной – корыстной и меркантильной женщиной-карьеристкой. Отношения наши складывались напряженно. Она тогда следом за мной приехала в Москву. Мы жили в гостинице «Мосфильмовская». Как-то она сказала: «Ну, покажи, что ты с Фаечкой сделал!» Такая фамильярность в моем представлении была оскорбительной. Мне стало стыдно от того, что я погряз в другом мире, чуждом мне. После той поездки мы расстались, и я сделал этот шаг под воздействием личности Раневской.
Всего мы сделали два портрета. Первый я хотел подарить Фаине Георгиевне, но воздержался – уж слишком он мне был дорог, этот портрет до сих пор хранится у меня и согревает душу. Второй – в Нью-Йорке. Некий американский коллекционер под честное слово попросил несколько моих вещей для выставки в одной из галерей. Среди них был портрет Раневской. Все они где-то затерялись.
Нашу работу с Раневской я записывал на видеокамеру. Разумеется, с ее разрешения. Просьбу мотивировал тем, что потом интересно будет посмотреть, как рождается портрет. Удивительно, но Фаина Георгиевна с легкостью дала согласие.
Печальной оказалась судьба тех видеоматералов. В Рождество 1991 года в Мариинском театре проходил телемарафон «Возрождение Петербурга», во время которого я пожертвовал миллион рублей на возрождение Валаамского монастыря (у меня тогда была своя фирма – «Пейзаж», благодаря которой я смог заработать какие-то деньги). Я прямо на сцене вручил соответствующий чек представителю обители. Проводивший акцию мэр Анатолий Собчак пообещал, что пожертвование не будет облагаться налогами и уйдет по назначению. Не знаю, пошли ли деньги «по назначению», но налоги все же вычли.
Сразу после марафона я уехал в Сочи, и моя квартира оставалась без присмотра. Конечно же, я не предполагал, что грабители меня вычислят. Они взломали квартиру, порезали мебель, как в знаменитом романе Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев». Наверное, думали, что, если человек пожертвовал миллион монастырю, значит, он сказочно богат. Но ворам в голову не могло прийти, что человек жертвует монастырю чуть ли не последние сбережения. И пришлось им довольствоваться только коллекцией палехских ларцов и шкатулок (около 100 предметов), а также видеокассетами. Будто в них могли быть запрятаны деньги!.. Ничего мне так не жалко, как видеозаписи, и особенно уникальные кадры с Фаиной Георгиевной Раневской…
Записал Константин Глушенков
