Спорт
«Дзержинского расстрелять не удалось»
06 октября
Леонид Ламм уехал из России в 1980-е. Сейчас он живет в Нью-Йорке, выставляется в крупных галереях по всему миру. Но путь к славе был нелегким. Художник, которого называют первым акционистом в нашей стране и чьи картины теперь покупает Русский музей, делал книжные иллюстрации, сидя за решеткой, и писал вертухаев с натуры.
– Леонид Израилевич, в России вас помнят в первую очередь по акции у памятника Маяковскому, который вы облили красной краской…
– Почему все каждый раз спрашивают про Маяковского? Мы, например, после Маяковского собирались расстрелять памятник Дзержинскому. Но не вышло.
– Почему?
– Потому что его здорово охраняли.
– А вы пытались?
– Только присматривались. Это было в 1960-х годах. Мы с моим другом Гельбахом искали, где бы можно было снять квартиру, а оттуда уже расстрелять Дзержинского. Но не получилось.
– Квартиры не сдавали?
– Нет, просто это было настолько опасно… С Маяковским-то было опасно. А это могло бы кончиться совсем плохо. На самом деле с Маяковским по нашему замыслу это была никоим образом не протестная акция, скорее художественная: посмотреть, каким будет неожиданное воздействие новой художественной среды на зрителя. Мы не ожидали, что эффект будет таким.
– Эта история как-то сказалась на вашей судьбе?
– Тогда мы убежали, и долгое время никто не знал, что это сделали мы. Может, кто-то прознал, когда сделали провокацию на улице Горького… Мне как бы устроили «хулиганку» – провокацию. Дело было в том, что мы с семьей подали документы на выезд в Израиль 30 ноября. А 18 декабря произошла эта история. Я шел по улице Горького, рядом со станцией метро «Маяковская» и памятником Маяковскому, кстати говоря, и ко мне подошли два здоровых мужика, дружинники. Передо мной шла девочка, они набросились сначала на нее, а когда я на это отреагировал – на меня. А я шел с зонтиком из «Известий», с Пушкинской площади. Они свернули мой зонтик и стали меня бить. А потом появился милиционер. Затащили меня в ментовскую, усадили, стали смотреть документики. У меня как раз пропуск из «Известий» с собой был. «Ламм – кто такой? Ах, еврей? Ну сейчас мы тебе нарисуем художника!» Посадили перед столом (а позади меня под стеклом стоял портрет Дзержинского) и со всей силы толкнули этот стол! И я упал прямо на портрет. Он упал, и стекло разбилось. А меня потом обвинили, что я топтал ногами портрет Дзержинского. Меня отвезли на Петровку, стращали, показывали, как пытают людей, подвешивают…
– К своим рисункам тюремных надзирателей вы делали подписи, в которых рассказывали об этих людях. Откуда вы узнали детали их биографий? Вы с ними разговаривали?
– А как же! И потом, тюрьма знает все – что на улице и что внутри. Вот этот парень, допустим, вертухай Николай – он был корпусной. Старшина, который руководит всеми вертухаями. Он приходил точить мне карандаши, потому что бритву держать в камере нельзя, а мне нужно было рисовать. Я как раз тогда рисовал на тетрадных листах иллюстрации к Салтыкову-Щедрину, потом они были изданы. И он упросил меня сделать его портрет. Вызывал периодически меня к себе в «тумбочку», и я его рисовал. А когда я уже нарисовал его, он исчез: кто-то настучал. И картинка осталась у меня. Так же появился и портрет Подреза, начальника Бутырки. В Бутырке я рисовал тюремное руководство, лозунги писал. Мне дали отдельную камеру, жена прислала акварель, цветные карандаши – все это разрешили, потому что у них самих не было этих материалов. Однажды попросили сменить лозунг в главном зале. А я прикинулся дурачком, говорю: «А как я сделаю? Мне же надо посмотреть масштаб букв. Нельзя ли меня отвести в этот зал? Надо сделать набросочек». Меня отвели, и я сделал карандашный набросок. А потом в камере, где за мной никто не следил, ночью сделал рисунок. Так появилась картина «Бутырская тюрьма».
– У них к художнику было уважительное отношение?
– Конечно. Они же могли меня использовать. Персональный художник! Я им там расписал ментовскую – огромное панно а-ля Куинджи, с березками.
– А какие у вас были отношения с заключенными?
– Нормальные. Вот была одна история, очень смешная. Я делал рисунки к Салтыкову-Щедрину. В библиотеке давали книжки, я пришел, попросил «Историю одного города» и сразу начал делать иллюстрации. Дал себе задание, что каждый день должен делать хоть какой-то рисунок. Я не знал, что будет завтра, пытался как-то себя собрать, а поскольку все знали, что я художник-иллюстратор, профессионал, член Союза художников, никто не мог сказать: «Не рисуй». В камере со мной сидел поначалу один грузин. Его поймали, когда он продавал ботинки чешского производства на Комсомольской площади. Так он мне говорит: «Слушай, зачем рисуешь?» Я говорил: «Как зачем? Нарисую, передам жене, она отнесет в издательство, книгу напечатают, она получит деньги». Он так на меня обиделся: «У, какой еврей-художник! Сидит здесь, кушает, спит и еще деньги зарабатывает!»
– Почему вы решили уехать именно в Америку?
– Потому что Америка – это центр искусства Нью-Йорк. Я в Израиль не хотел. Во-первых, потому что это достаточно провинциальное искусство. А потом я в общем знал искусство Америки.
– Вы там бывали раньше?
– Никогда. Я вообще за границей до этого не был.
– То есть вы ехали фактически в чисто поле?
– Сейчас объясню. В Америке уже выходило ревю на книжку с моими рисунками. Один крупнейший экономист и коллекционер периодически приезжал в Москву и через американское посольство вывез все мои тюремные рисунки. Хотя поначалу было непросто. Во-первых, я не знал ни одного слова по-английски. И жена моя тоже. Она пошла работать – сначала сидела с больной старухой. Дочка устроилась в магазин – ей было всего 12 лет. А я учился в колледже. Английский освоил, но не очень. У меня появился агент. Ходили везде, в результате первый, кто откликнулся, были «Нью-Йорк Таймс». Дают мне текст, завтра утром им нужен рисунок. А текст же перевести надо! Мы с Инной (жена художника, Иннеса Левкова-Ламм. – Прим. ред.) с помощью словаря переводим всю ночь огромный текст, а утром за час я делаю рисунок. Вот с чего все начиналось. Потом я делал марки, очень дешево. Всякое было. Потом в «Ассошиэйтед Пресс» поступил, причем мне там платили меньше, чем девочке, которая только школу окончила. Ей тридцать тысяч, а мне всего двадцать, хотя я делаю рисунок за полчаса, а девочка – неделю.
– Ругаться не пробовали?
– Ругаться? Вы что! Я с трудом туда попал работать, да еще и языка почти не было. С трудом переводил тексты, разговаривал с людьми. Поэтому взяли на низкую позицию, хотя делать я мог быстро и хорошо.
– Не возникала мысль, что в России было бы лучше?
– Я никогда не вернусь, никогда не прощу советскую власть: у меня отец умер в Бутырке. Он был изобретателем и какую-то работу никак не мог реализовать. В какой-то момент он передал ее в Польшу. Там реализовали. А когда в СССР это дело обнаружили – дали отцу 10 лет. Он умер в Бутырке от рака.
– Как вы оцениваете русское искусство сегодня?
– На мой взгляд, оно еще очень провинциальное. Так исторически сложилось: у нас поздно зародилась светская живопись, в Европе уже Возрождение было, а у нас еще иконы писали. Потом было много подражания, копирования иностранных образцов…
Беседовала Алина Циопа
– Леонид Израилевич, в России вас помнят в первую очередь по акции у памятника Маяковскому, который вы облили красной краской…
– Почему все каждый раз спрашивают про Маяковского? Мы, например, после Маяковского собирались расстрелять памятник Дзержинскому. Но не вышло.
– Почему?
– Потому что его здорово охраняли.
– А вы пытались?
– Только присматривались. Это было в 1960-х годах. Мы с моим другом Гельбахом искали, где бы можно было снять квартиру, а оттуда уже расстрелять Дзержинского. Но не получилось.
– Квартиры не сдавали?
– Нет, просто это было настолько опасно… С Маяковским-то было опасно. А это могло бы кончиться совсем плохо. На самом деле с Маяковским по нашему замыслу это была никоим образом не протестная акция, скорее художественная: посмотреть, каким будет неожиданное воздействие новой художественной среды на зрителя. Мы не ожидали, что эффект будет таким.
– Эта история как-то сказалась на вашей судьбе?
– Тогда мы убежали, и долгое время никто не знал, что это сделали мы. Может, кто-то прознал, когда сделали провокацию на улице Горького… Мне как бы устроили «хулиганку» – провокацию. Дело было в том, что мы с семьей подали документы на выезд в Израиль 30 ноября. А 18 декабря произошла эта история. Я шел по улице Горького, рядом со станцией метро «Маяковская» и памятником Маяковскому, кстати говоря, и ко мне подошли два здоровых мужика, дружинники. Передо мной шла девочка, они набросились сначала на нее, а когда я на это отреагировал – на меня. А я шел с зонтиком из «Известий», с Пушкинской площади. Они свернули мой зонтик и стали меня бить. А потом появился милиционер. Затащили меня в ментовскую, усадили, стали смотреть документики. У меня как раз пропуск из «Известий» с собой был. «Ламм – кто такой? Ах, еврей? Ну сейчас мы тебе нарисуем художника!» Посадили перед столом (а позади меня под стеклом стоял портрет Дзержинского) и со всей силы толкнули этот стол! И я упал прямо на портрет. Он упал, и стекло разбилось. А меня потом обвинили, что я топтал ногами портрет Дзержинского. Меня отвезли на Петровку, стращали, показывали, как пытают людей, подвешивают…
– К своим рисункам тюремных надзирателей вы делали подписи, в которых рассказывали об этих людях. Откуда вы узнали детали их биографий? Вы с ними разговаривали?
– А как же! И потом, тюрьма знает все – что на улице и что внутри. Вот этот парень, допустим, вертухай Николай – он был корпусной. Старшина, который руководит всеми вертухаями. Он приходил точить мне карандаши, потому что бритву держать в камере нельзя, а мне нужно было рисовать. Я как раз тогда рисовал на тетрадных листах иллюстрации к Салтыкову-Щедрину, потом они были изданы. И он упросил меня сделать его портрет. Вызывал периодически меня к себе в «тумбочку», и я его рисовал. А когда я уже нарисовал его, он исчез: кто-то настучал. И картинка осталась у меня. Так же появился и портрет Подреза, начальника Бутырки. В Бутырке я рисовал тюремное руководство, лозунги писал. Мне дали отдельную камеру, жена прислала акварель, цветные карандаши – все это разрешили, потому что у них самих не было этих материалов. Однажды попросили сменить лозунг в главном зале. А я прикинулся дурачком, говорю: «А как я сделаю? Мне же надо посмотреть масштаб букв. Нельзя ли меня отвести в этот зал? Надо сделать набросочек». Меня отвели, и я сделал карандашный набросок. А потом в камере, где за мной никто не следил, ночью сделал рисунок. Так появилась картина «Бутырская тюрьма».
– У них к художнику было уважительное отношение?
– Конечно. Они же могли меня использовать. Персональный художник! Я им там расписал ментовскую – огромное панно а-ля Куинджи, с березками.
– А какие у вас были отношения с заключенными?
– Нормальные. Вот была одна история, очень смешная. Я делал рисунки к Салтыкову-Щедрину. В библиотеке давали книжки, я пришел, попросил «Историю одного города» и сразу начал делать иллюстрации. Дал себе задание, что каждый день должен делать хоть какой-то рисунок. Я не знал, что будет завтра, пытался как-то себя собрать, а поскольку все знали, что я художник-иллюстратор, профессионал, член Союза художников, никто не мог сказать: «Не рисуй». В камере со мной сидел поначалу один грузин. Его поймали, когда он продавал ботинки чешского производства на Комсомольской площади. Так он мне говорит: «Слушай, зачем рисуешь?» Я говорил: «Как зачем? Нарисую, передам жене, она отнесет в издательство, книгу напечатают, она получит деньги». Он так на меня обиделся: «У, какой еврей-художник! Сидит здесь, кушает, спит и еще деньги зарабатывает!»
– Почему вы решили уехать именно в Америку?
– Потому что Америка – это центр искусства Нью-Йорк. Я в Израиль не хотел. Во-первых, потому что это достаточно провинциальное искусство. А потом я в общем знал искусство Америки.
– Вы там бывали раньше?
– Никогда. Я вообще за границей до этого не был.
– То есть вы ехали фактически в чисто поле?
– Сейчас объясню. В Америке уже выходило ревю на книжку с моими рисунками. Один крупнейший экономист и коллекционер периодически приезжал в Москву и через американское посольство вывез все мои тюремные рисунки. Хотя поначалу было непросто. Во-первых, я не знал ни одного слова по-английски. И жена моя тоже. Она пошла работать – сначала сидела с больной старухой. Дочка устроилась в магазин – ей было всего 12 лет. А я учился в колледже. Английский освоил, но не очень. У меня появился агент. Ходили везде, в результате первый, кто откликнулся, были «Нью-Йорк Таймс». Дают мне текст, завтра утром им нужен рисунок. А текст же перевести надо! Мы с Инной (жена художника, Иннеса Левкова-Ламм. – Прим. ред.) с помощью словаря переводим всю ночь огромный текст, а утром за час я делаю рисунок. Вот с чего все начиналось. Потом я делал марки, очень дешево. Всякое было. Потом в «Ассошиэйтед Пресс» поступил, причем мне там платили меньше, чем девочке, которая только школу окончила. Ей тридцать тысяч, а мне всего двадцать, хотя я делаю рисунок за полчаса, а девочка – неделю.
– Ругаться не пробовали?
– Ругаться? Вы что! Я с трудом туда попал работать, да еще и языка почти не было. С трудом переводил тексты, разговаривал с людьми. Поэтому взяли на низкую позицию, хотя делать я мог быстро и хорошо.
– Не возникала мысль, что в России было бы лучше?
– Я никогда не вернусь, никогда не прощу советскую власть: у меня отец умер в Бутырке. Он был изобретателем и какую-то работу никак не мог реализовать. В какой-то момент он передал ее в Польшу. Там реализовали. А когда в СССР это дело обнаружили – дали отцу 10 лет. Он умер в Бутырке от рака.
– Как вы оцениваете русское искусство сегодня?
– На мой взгляд, оно еще очень провинциальное. Так исторически сложилось: у нас поздно зародилась светская живопись, в Европе уже Возрождение было, а у нас еще иконы писали. Потом было много подражания, копирования иностранных образцов…
Беседовала Алина Циопа
