«Отец не был ни отшельником, ни затворником»
Игнат Солженицын родился в Советском Союзе, который покинул вместе с родителями, когда ему было полтора года. На Западе он сделал блестящую карьеру как пианист и дирижер. В Россию впервые приехал в 1993-м с Национальным оркестром США. А с 1995 года регулярно выступает в Большом зале Санкт-Петербургской филармонии. На сей раз под его управлением оркестр Филармонии (солистка Полина Осетинская) исполнил произведения его любимых композиторов – Бетховена, Моцарта, Берлиоза. В перерыве между репетициями он побеседовал с корреспондентом «НВ».
– Игнат, извините, но начну с вопроса, который наверняка вам уже надоел. Помогало или, напротив, мешало имя Александра Солженицына в начале вашей карьеры?
– Мне раньше казалось, что когда-то это кончится, но, очевидно, нет: и в 70, и в 80, если Бог даст мне дожить до таких лет, я буду сыном Солженицына. И имя отца будет продолжать играть роль в моей жизни. Позитивную или негативную? Мне кажется, и так и так. Слишком известная фамилия. В самом начале моей творческой карьеры она вызывала естественный интерес к моей персоне. Но одновременно присутствовал и
элемент предвзятости, недоверия: «Ну, раз сын Солженицына!» Или: «На детях гения природа отдыхает». А я, как мне кажется, пытаюсь идти своим путем. С огромным уважением отношусь к отцу, к тому, что он значит для миллионов людей, но живу с ясным пониманием того, что имя его правильно сбалансировать оркестр не помогает.
– Что повлияло на ваш выбор профессии?
– В нашем доме в Вермонте всегда звучала музыка, родители слушали либо проигрыватель, либо радио. Но однажды, мне было лет шесть, наверное, я услышал музыку, доносившуюся из отцовского кабинета, которая была как магнит. Я зашел. Я стоял, зачарованный, и слушал, пока пластинка не доиграла до конца. Это был Бетховен. К сожалению, не смогу сказать, что именно, какая симфония.
– Наверняка на ваше становление музыканта в какой-то степени повлияло тесное общение Александра Исаевича с Мстиславом Ростроповичем?
– Не знаю, повлияло ли. Я считаю, что в музыку нельзя идти по чьему-то наставлению или в результате воспитания. Музыкантом нужно становиться только по зову души. Это настолько тяжелая профессия, что я никому никогда, в том числе и своим детям, не стал бы советовать ею заниматься. Берусь утверждать только одно: Мстислав Леопольдович знал меня с самого рождения. И действительно я ему очень благодарен. Он помог мне лучше понять многие элементы того, из чего, собственно, ткется искусство. Мое общение с Ростроповичем продолжалось почти до самой его кончины: в Вермонте, в Лондоне, где я жил много лет, в Париже, где жил он. Мы также общались при первой возможности: в Вене, в Токио, в Москве, в Петербурге – всюду, где бы ни встретились.
– Вы профессор одного из лучших музыкальных заведений мира – Кэртис Института Филадельфийской консерватории. Педагогический дар унаследовали от отца?
– Все наше детство, мое и братьев, даже юность, он нам преподавал буквально каждый день, ну, может, кроме выходных. Преподавал огромное количество предметов: физику, математику, химию, астрономию, историю России, историю Церкви. Преподавал с огромным увлечением, я бы даже сказал, с азартом. Тогда я не задумывался, а теперь понимаю: отец серьезно готовился к урокам. И когда я в воспоминаниях его учеников времен ссылки в Казахстане или десятилетнего школьного учительствования в Рязани читаю, как он увлекательно преподавал, у меня нет ни капли сомнений в достоверности и искренности этих слов. Но говорить о какой-либо наследственности или педагогическом даре я бы не стал.
– Скажите, не тянется ли у вас рука к перу? Не пробовали писать?
– Нет. Конечно, я пишу много. Письма. Кое-что для себя, для своих друзей, но чтобы писать с большой буквы, слава Богу, такого влечения никогда не было.
– А стихи в юношеские годы?
– Как любой молодой человек, какие-то стихи я писал. Может быть, даже пишу сегодня, но делаю это строго для себя.
– И не считаете их достойными публикации?
– Нет, конечно! О чем разговор? Я даже не помышляю о публикации.
– А если бы вы не были сыном Александра Солженицына, рискнули бы что-то опубликовать?
– Я бы рискнул опубликовать и будучи сыном Солженицына, если бы у меня были талант и потребность.
– Потребность, как мы выяснили, есть.
– Да, но – внутренняя. Для какого-то самоудовлетворения. Потребность жить литературным трудом – другое дело. Вот этого не было и не будет. Как мне кажется.
– Я знал, что Александр Исаевич преподавал вам и вашим братьям – Ермолаю и Степану – точные науки, но, что он преподавал еще и историю Церкви, для меня новость. Почему он не пригласил, скажем, священнослужителя?
– Одно время мы занимались со священником, но не забывайте: мы жили в глуши, в Вермонте. Откуда там православные священнослужители?! Мы и молились не в церкви. Молились все вместе. Вместе с папой. Вместе с мамой.
– Александр Исаевич помимо библейских заповедей придерживался еще и им самим сформулированных. Например, такой: в жизни много зла, но оно не должно идти через тебя. У вас получается жить не по лжи, как призывал Солженицын?
– Бог будет судить, получалось или нет. Про себя такое нехорошо говорить и даже, может быть, трудно сказать, потому что жить не по лжи, это значит в первую очередь не лгать самому себе. Так мне кажется. Посмотреть в глаза самому себе, наверное, труднее, чем смотреть в глаза другим. На самом деле это очень трудно. Хотя вроде бы, как говорится, свидетелей нет – ты наедине с самим собой.
– Есть произведения отца, которые вы перечитываете?
– Конечно. Александр Исаевич так много написал, что в общем я постоянно нахожусь в процессе перечитывания его книг. Но не всех сразу. Сейчас я читаю, запоздало читаю, биографию Солженицына, написанную Людмилой Ивановной Сараскиной. Интересная очень книга. И уже себе наметил, что следом мне нужно немедленно перечитать «Бодался теленок с дубом», которого я читал в последний раз уже лет, наверное, десять назад.
– Когда вы поняли, что Александр Исаевич большой писатель?
– По мере того как мы, его сыновья, взрослели, по мере того как знакомились с его произведениями, по мере того как видели, слышали, читали об отношении к нему других выдающихся писателей, общественности.
– Что-нибудь новое узнали об отце после его кончины?
– До сих пор о нем говорят как об отшельнике, затворнике вермонтском, но он не был таким. Александр Исаевич о себе рассказал в своих произведениях как никто другой много и откровенно. И хорошего, и нехорошего, так что, по-моему, ничего сенсационного появиться не должно.
– Ваша мать, Наталья Дмитриевна, рассказывала, что Александр Исаевич был очень точен и требовал этого от остальных, в том числе от детей. Насколько пунктуальность вошла в вашу жизнь?
– Пунктуальность, я бы сказал, важное, хорошее качество, но из второстепенных. Все-таки оно само по себе не определяет ни доброты, ни глубины. Люди, которые всегда пунктуальны, не всегда заслуживают похвалы. Хорошо быть точным, хорошо быть пунктуальным, но не могу про себя сказать, что я всегда пунктуален, хотя и стараюсь.
– Солженицын был склонен к аскетизму? Галина Павловна Вишневская в книге «Галина» вспоминает, как он жил у них с Ростроповичем в Жуковке: полупустой холодильник, питание из расчета по рублю на день, из вещей – только самое необходимое. Воспитывал ли он аскетизм в сыновьях?
– Я не думаю, что отец сам себя считал склонным, как вы сказали, к аскетизму. Это была необходимость того непростого времени. Но это была и черта его характера, и самодисциплина. Александр Исаевич, как вы знаете, много писал и говорил о самоограничении. Вот тот принцип, которого он придерживался в своей жизни и как мог настойчиво рекомендовал нам. Отец считал, что любой человек может помочь сам себе, помочь своей душе, если станет себя ограничивать и не будет давать себе во всем волю. Этот принцип очень важный, и его по мере возможности и сил я пытаюсь придерживаться.
