Семен Альтов: «На сцену меня погнала жажда наживы»
Известность Семен Альтов получил благодаря произведениям, которые исполняли едва ли не все юмористы отечественной эстрады, в том числе Геннадий Хазанов, Клара Новикова, Ефим Шифрин. Он был автором последнего спектакля Аркадия Райкина «Мир дому твоему». Своего «Золотого Остапа» на одноименном международном фестивале сатиры и юмора он получил вслед за Сергеем Довлатовым и Михаилом Жванецким. О том, как Семену Альтову удалось обрести и сохранить свой стиль в юморе, и о том, как делается современная телевизионная эстрада, гостя расспрашивали ведущий клуба писатель Дмитрий Каралис, редактор отдела культуры «НВ» Владимир Желтов и корреспондент Алина Циопа.
Дмитрий Каралис (Д. К.): Семен Теодорович, на вашем творчестве отчетливо видна «петербургская печать». Ваш стиль – сдержанность, корректность при безусловном смехопоражающем факторе текстов. Вспоминается Михаил Зощенко, Аркадий Райкин, с которым вы работали…
Семен Альтов (С. А.): Москвичи называют меня «юморист из Петербурга». Что-то, наверное, за этим стоит. Аркадий Исаакович – законодатель хорошего вкуса и определенного уровня литературы в этом жанре всегда отличал питерских авторов. Хотя по рождению я свердловчанин, поскольку был в эвакуации и первые шесть месяцев жизни провел в Свердловске, а потом собрал вещи и рванул в Ленинград.
Владимир Желтов (В. Ж.): Вам помогали собирать вещи?
С. А.: Это я плохо помню. Знаю лишь, что вместо кроватки у меня был эмалированный таз и вместо соски я сосал хвост селедки. Это осталось в памяти, может, с этой селедкой что-то и связано.
Алина Циопа (А. Ц.): А как вы вышли на сцену?
С. А.: Признаюсь совершенно честно: меня погнала на сцену жажда наживы. Жена, ребенок, денег не хватает, а на эстраде можно было получить хорошую ставку в шесть рублей пятьдесят копеек! Пришли мы с ребятами, молодыми сатириками, в Театр эстрады посмотреть, как на тарификацию сдают другие. И тут из комиссии говорят: «А ну-ка, мальчики, давайте на сцену!» А на мне были джинсы – совсем не концертный наряд. Дали мне костюм на три размера больше – иди! Выхожу на сцену и чувствую, что сползают штаны. Держу бумажку с текстом и придерживаю локтем штаны, чтобы не упали. Комиссия решила, что это актерское мастерство такое. Говорят: «Смотрите, парень первый раз на сцене, а уже какой типаж!» Мне сразу дали ставку девять пятьдесят. Так что иногда вовремя спущенные штаны приводят к неожиданному результату.
Д. К.: Можно ли сейчас говорить о юмористических школах, например, одесского юмора, московского, петербургского?..
С. А.: Безусловно, в хорошем, высоком смысле присутствует одесская школа юмора, сохранившая теплоту и аромат южного языка – об этом можно судить хотя бы по журналу «Фонтан». Свердловск дал неплохие «Уральские пельмени», журнал «Красная Бурда». Ну, Михал Михалыч Жванецкий стоит отдельно – это лучшее и от Одессы, и от Питера, и от Москвы. Возможно, московская школа – это Анатолий Трушкин. А в основном Москва – это сейчас кузница бизнес-проектов. Оказалось, что на юморе можно неплохо зарабатывать. «Наша Russia», «Comedy Club» – это холдинг, очень серьезный, большой, «Кривое зеркало» тоже холдинг. Но это все предприятия, фабрики: одни занимаются диалогами, другие сюжетами. Юмор – это бизнес, золотая жила, и Москва аккумулирует все большие телевизионные производства. Такие одиночки, как я, сейчас исключение.
Д. К.: Вас называют экстрасенсом юмора, но в первую очередь вы литератор, вас можно не только слушать с эстрады, но и читать. Не задумываетесь ли вы о мемуарах? Времена в юморе были интересные – от жесткой цензуры до бесцензурья, и персонажи вокруг вас были удивительные – один Аркадий Райкин чего стоит! Есть что вспомнить?
С. А.: Есть что вспомнить, а чем вспомнить – нет. У меня с детства полное отсутствие памяти, именно поэтому мне не страшен возрастной склероз – я с ним родился. Чудовищно! Так получилось, что, когда я работал с Аркадием Райкиным, мы по требованию врачей много гуляли – ходили кругами в районе Тверской улицы. Я шел рядом, поддерживая Аркадия Исааковича, и он все время что-то рассказывал. Райкин был замечательный рассказчик! Но я ничего не помню! Поэтому до мемуаров дело не дойдет. Тут я свалял дурака. Все, что Райкин успел мне поведать, ушло в никуда…
Что касается прозы, у меня довольно странный диапазон – от 2–3 строк до 15 страниц… И юмор почти всегда ситуационный, реприз в буквальном смысле у меня нет. Всегда придумываю хоть какую-то крохотную, но историю, интрижку.
В. Ж.: Я своими глазами видел, как вы во время выступлений смеялись над своими рассказами. Для человека на сцене – это вроде бы недопустимо.
С. А.: Я никогда не смеюсь специально, чтобы дать понять залу: ребята, вот здесь будет смешно. Просто некоторые вещи давно не читал и вдруг вижу – смешно. Не могу удержаться… Говорю искренне: то, что я работаю на сцене, для меня самого поразительно. Я же вижу коллег за кулисами – они готовятся, как боксеры перед выходом на ринг, лучше к ним не подходить. И Жванецкий, и Задорнов. А я стою, разговариваю с пожарником или осветителем, вдруг: «Сеня, иди!» И я выхожу. Что это такое? Обычно люди, выходя на сцену, подавляют зал. Я по своей лени пользуюсь обратным приемом: запускаю зал в себя. Люди видят эту бесхитростность, и через минуту-другую тот же самый контакт установлен, но без давления на зал, естественным путем.
Д. К.: Возможно действует ваша харизма? Особый голос?
С. А.: Врач сказал, что у меня неправильный, утробный голос, на грани медицинского фола – я очень выматываю себя и неправильно говорю. Вдруг оказалось, что это фишка, какой-то особый знак, носитель черт знает чего! Вот признался в этом и подумал: кто-то прочтет мои откровения и специально сделает операцию на связках, чтобы приобрести этот утробный голос и харизму.
Д. К.: Это вряд ли, тогда надо и непредсказуемую операцию на мозгах делать. Но второй Семен Альтов все равно не появится.
А. Ц.: А как вы угадываете, что «запустили зал в себя»?
С. А.: По реакции зала. Я не очень люблю сборные концерты – юмористы, певцы, фокусники, – но когда участвую в них, то всегда завидую певцу: вот он выходит с гитарой или с оркестром и поет так громко, что не слышит, что делается в зале. Люди в это время разговаривают, едят конфеты, отвечают на телефонные звонки. Он закончил – и аплодисменты! У меня другая история – когда я читаю, мне нужно ежесекундно слышать зал, нужна постоянная обратная связь. Зал – партнер. Радость и любовь зала передаются мне – это такое эротическое состояние. Иногда думаешь: выйти бы с гитарой, напеть, наорать, быстро сорвать аплодисменты – и все! Я догадываюсь, как трудно настоящим актерам расставаться со сценой, какая это драма – жить без успеха у зрителя. И уход со сцены для многих – вообще уход. Я могу месяц-другой совершенно спокойно прожить без выхода на сцену.
А. Ц.: А связаны ли экономический кризис и тяга людей к юмору – к этому «спасательному кругу на волнах жизни»?
С. А.: С одной стороны, мне сказали, что рейтинги радио «Юмор FM» выросли. С другой стороны, все поджались, стали считать деньги, и концертов стало несколько меньше. У меня публика достаточно демократичная, я не работаю на публику, скажем, уровня Барвихи или Рублевки – там если дешево, то они вообще не пойдут. Что это за цена – 300–500 рублей за билет? Это как оскорбить. Желание, конечно, есть всегда, при любой жизни, а при нашей тем более – улыбнуться и засмеяться, хоть на какое-то время протереть мозги, которые заполнены черт знает чем.
Д. К.: Почему исчезла сатира как жанр? Аркадия Райкина ценили в первую очередь за сатиру, а не за юмор. Авторы боятся критиковать или считают критику бессмысленным занятием?
С. А.: Сатира – это такой фонарик, прожектор, который освещает: смотрите, ребята, вот там в углу тараканы ползают! А когда засвечено все и все все знают… Премьер-министр и президент не употребляют матерные слова, но по их лицам видно, что они иной раз едва сдерживаются. Читаешь газеты – «Известия», «Коммерсант», «Невское время», – серьезные, острые, сатирические статьи людей, которые владеют вопросом. Все понимают – надо что-то делать! У меня была неплохая фраза: «Чем отличается замысел от воплощения? Безукоризненностью». Замысел понятен – вперед! А воплощение?.. Не знаю, что делать с жанром. Просто не знаю.
В. Ж.: Считается, что писатели подпитываются у простого народа. Где вы подпитываетесь?
С. А.: Дома, у жены. И в прямом, и в переносном смысле. Иногда подпитываюсь в метро или в толпе, которая не может перейти улицу, потому что она завалена снегом или мчатся машины с мигалками. Такие заковыристые словечки слышишь, что хочется достать блокнот и записать! В Стрельне прекрасный дворец отреставрировали, почему высокопоставленным чиновникам там нельзя встречаться? Мне приятель рассказывал: едут они по утреннему Осло, вдруг норвежец тормозит на перекрестке и пропускает машину. По правилам ехать можно, а он пропускает. Товарищ говорит норвежцу: «Чего ты пропускаешь машину?» Он пожимает плечами: «Неудобно, король все-таки». Все знают машину короля, но его водитель ездит по общим правилам.
В. Ж.: А есть для вас запретные темы?
С. А.: Я доверяю себе, своему воспитанию, которое, очевидно, связано с нашим городом. Я знаю, что никогда не возьмусь за то, за что браться нельзя. Не возьмусь интуитивно, никогда не взвешиваю: «А может быть, не стоит?» То, что для меня – табу, оно на стол не попадает, с эстрады не прозвучит. Для меня это органика. Пошлость может быть и в пафосе. Я интуитивно это чувствую.
Д. К.: Наверное, это и называется петербургской школой – чувствовать пошлость и не приближаться к ней.
Подготовили
