«От салюта вздрагиваю!»
Накануне дня полного освобождения Ленинграда от вражеской осады известная петербургская актриса Кира Крейлис-Петрова рассказала читателям «НВ» о своем военном детстве.
«Ноябрь 1942 года. Наблюдала воздушный бой в районе Лиговки. Нашего летчика сбили. Горько плакала…
…Пилили с сестрой дубовое бревно для печурки. Оно – как железное. Представили, что это Гитлер, – распилили…
…1943 год. Бомбоубежище 337-й школы. Наверху обстрел, малыши, мои одноклассники, громко ревут от страха. Натягиваю чью-то ушанку на голову, рисую себе усики а-ля Гитлер и пою частушки: «Сверху сыплется горох, хоть бы Гитлер скоро сдох!» Имею успех, малыши смеются…»
Эти строки, стилизованные под дневниковые записи, размещены в буклете-программке спектакля «Надоело бояться!», поставленного компанией «Театральный дом» по пьесе актрисы Александринского театра Киры Крейлис-Петровой. В спектакле вместе с Кирой Александровной заняты Ирина Соколова, Ирина Вознесенская, Александр Панкратов-Черный. С вопроса, с чего это вдруг каждый из них со сцены рассказывает правдивую, очень личную историю своего детства, и началась наша беседа. А затем был монолог о войне и блокаде, который я не смею прерывать…
«Среди зрителей нет равнодушных»
– У нас весь спектакль «очень личный». Когда мы над ним работали, невольно возникали воспоминания, каждому было что рассказать о своем непростом детстве. Вот мы и решили, что спектакль только выиграет, если в него включить документальные фрагменты. Так, в игровую картину врезаются кадры кинохроники. Саша и Ира со сцены проникновенно делятся со зрителем своими воспоминаниями. Говорят не по написанному. Это незаученные тексты. Когда вызубриваешь текст, он может звучать фальшиво.
И среди зрителей нет равнодушных. Люди и смеются, и плачут. Недавно позвонила актриса нашего, Александринского, театра Оля Калмыкова, позвонила только на следующий день после просмотра. Чтобы поблагодарить: «Ты знаешь, Кира, я после спектакля не могла разговаривать – такой ком подкатил к горлу! Я так все прочувствовала». Такие слова дорогого стоят. А когда я после спектакля вижу лица незнакомых мне людей со слезами на глазах, понимаю: ради этого стоит жить. Для этого надо было выжить в блокаду…
«В каждой квартире – своя трагедия»
– Я никогда не вела дневники. Тем более в блокаду. С той поры вообще мало что сохранилось. Каким-то чудом сохранилась фотография, сделанная 22 июня 41-го года. Кто снимал, не помню. Может быть, сестра Надя – она старше меня на четыре года. На снимке мы с мамой. Дома. На окне тюлевые занавески, за которые советские женщины чуть ли не дрались в очередях. Судя по выражениям лиц, мы уже знаем о случившемся.
Тот воскресный день был жарким. Я с сестрой и с другими детьми гуляла во дворе. Вдруг бежит мама, она плачет. «Война!» – сказала мама и упала. Потеряла сознание. Мы, дети, так этим были поражены…
Вскоре отец, он шофер по профессии, ушел на фронт.
Жили мы на проспекте Обуховской Обороны. Промышленный район, совсем рядом завод «Большевик». Немцы обстреливали нас с Пулковских высот, по ночам интенсивно бомбили. Конечно же, были и раненые, и погибшие. Но наш дом – вымер!
Одну из комнат в нашей коммунальной квартире занимал инженер завода «Большевик» Валериан Иванович, жил он с сыном Володей, моим ровесником, и двумя пожилыми сестрами, старыми девами. Валериан Иванович был мужчина толстый-претолстый. До войны я часто бывала у них. Мы с Володей часто играли, иногда почему-то под роялем (люди они были обеспеченные). Из-под рояля я видела, как Валериан Иванович, вернувшись с работы, обедал. Один съедал целую курицу. Взрослые говорили, что врачи предупреждали Валериана Ивановича: надо прекратить так много есть, иначе, мол, умрет от ожирения. А умер он от голода! Во время блокады Валериан Иванович вначале резко начал худеть. Худел, худел, худел и похудел так, что кожа свисала складками. Однажды вечером к нам в комнату постучала одна из его сестер. «Катя, Катя, – сказала она маме, – умер брат…» Мама пошла к ним. Я за ней. Оставаться одной было страшно. А там оказалось еще страшнее. Валериан Иванович лежал с открытыми глазами. Мне казалось, что смотрит он на меня. Жуткое впечатление!
Его долго не хоронили – хоронить было некому. Мы бегали на кухню мимо его комнаты, зажимая нос. Наконец дворнику дали сколько-то хлеба, и он буквально лопаточкой сгреб Валериана Ивановича…
А рядом разыгрывалась трагедия еще страшнее. Сын старенькой школьной учительницы Серафимы Антоновны Каменноградской Борис перед самой войной женился на женщине намного моложе себя. Звали ее Вера. Боря был железнодорожником, у них – бронь. Боря писал заявления с просьбой отправить его на фронт. Писал, пока были силы. Потом сил не стало, и он слег. Что делает Вера? Она забрала себе все продуктовые карточки и забила дверь квартиры досками. Все, никого нету дома! Вскоре из заколоченной квартиры послышались какие-то звуки. Вроде бы кто-то крикнул – как из последних сил, вроде бы что-то стукнуло. Мы ничего не понимали. В конце концов мама с сестрой – я, конечно, за ними увязалась – оторвали доски и вошли в квартиру. И Серафима Антоновна, и Боря еще были живы, они лежали в соседних комнатах на кроватях, а по одеялам (или чем они там были укрыты?) ползали огромные вши.
Тогда у нас еще была дуранда. Блокадники знают, что это такое. Фуражный корм для скота. Жмых в брикетах, твердых как камень. Мама размачивала брикет и делала из дуранды фрикадельки.
Сварила мама «суп с фрикадельками», и первую миску мы с сестрой понесли Серафиме Антоновне. У кровати стоял венский стул с продавленным сиденьем. Поставили мы миску в это углубление, она чуточку наклонилось, и буквально капелька супа пролилась. Серафима Антоновна аж закричала на нас. Покормили мы ее совсем немножко – мама говорила: нельзя много давать, пищевод не справится. Потом покормили Борю.
Раз в день теперь они из наших рук ели горячее. Но спасти их не удалось. Первым умер Боря. Зашили труп в мешковину и поволокли по лестнице вниз. Никогда не забуду, как желтая пятка постукивала по ступеням… Серафима Антоновна нашла в себе силы встать. Стояла, смотрела вслед сыну и шептала: «Боря, вернись! Боря, вернись!» Перед смертью она велела позвать управдома и переписала на маму все свое имущество. «Зачем, Серафима? – отказывалась мама. – Нам и самим-то недолго осталось…» – «Нет, нет, – настаивала Серафима Антоновна. – Эта мерзавка вернется. Я не хочу, чтобы ей что-то досталось». «Мерзавка» появилась, когда пришло время получать карточки на новый месяц. «Какое вы имели право вскрывать квартиру?! Вы меня обокрали! – заявила она маме, а потом спохватилась: – Где я буду ночевать? Я не могу вместе с покойницей». (Серафиму Антоновну тоже долго не хоронили.) Никто в доме не пустил Веру к себе переночевать. Никто!..
В каждой квартире была своя трагедия.
И в то же время ленинградцы помогали другу другу как могли. Мы с мамой не прошли мимо ни одного упавшего на улице человека. Всегда поднимали. «Где вы живете?» – спрашивала мама и отводили его по названному адресу.
«Чтобы не привить жестокость»
– Помню, пошла я однажды за хлебом. Дали кусок с маленьким довеском. Иду и думаю: съесть – не съесть, съесть – не съесть довесок. Вдруг сзади, из-за спины, чья-то рука стала вырывать хлеб. Обернулась – мальчишка. Я закричала. Кто-то подбежал, заступился за меня. Домой я принесла хлебную пайку с глубокими вмятинами от пальцев.
Одно время мы жили на Лиговке у папиных сестер. Ближе к центру города; думали, там безопаснее. Когда стало полегче, вернулись в свой дом.
Какое-то время сестра продолжала ходить отовариваться на Лиговку. Надя рассказывала, как она, девчонка, шла ночью с рюкзаком по пустынным улицам. Ярко-ярко светила луна. У Финляндского моста стоял грузовик, порыв ветра откинул брезент, и она увидела трупы. Совершенно голые… Много-много… Надежда говорила: «Мне совершенно не было страшно, прошла мимо, и все. Чего мертвых-то бояться! Страшнее живые люди. Могли ограбить, убить, съесть…» Тогда в Ленинграде уже были случаи каннибализма. Я никогда не была худенькая. Несмотря на блокаду, я была девчонка толстая, румяная. За мной охотились. А Бог хранил!..
...Я до сих пор не люблю немецкий язык. Во время салюта вздрагиваю. У меня всегда холодильник набит продуктами. И суп всю жизнь ем без хлеба. Хлеб есть отдельно – блокадная привычка. Когда смотрю документальное кино про войну – плачу. В игровом кино я против кровавых сцен. Мне кажется, надо найти какую-то золотую середину, чтобы показать войну и блокаду так, чтобы люди знали правду, и при этом не привить жестокость. Нельзя бросаться из крайности в крайность. При советской власти воспевали мужество и героизм, потом вдруг заговорили о чуть ли не поголовном каннибализме. А ведь было и то и другое.
Человек очень доверчив по природе. И по незнанию. Даже от своих ровесниц мне приходилось слышать: «Подумаешь, блокада! Мы тоже в Куйбышеве голодали!» Это говорилось на полном серьезе. Смешно сравнивать! Люди не знают и не понимают, что такое блокада. Блокаду тяжело вспоминать. Но ее надо вспоминать. Хотя бы из благодарности тем, кто умирал за нас.
