«Оскорблять публику спектаклем нельзя!»
Художественному руководителю театра «Санктъ-Петербургъ Опера» Юрию Александрову исполняется 60 лет. Он постоянно пребывает в режиме экстремальной творческой активности, с сумасшедшей скоростью ставит спектакли по всему миру. Его последний спектакль «Дон Жуан» выдвинут на фестиваль-конкурс «Золотая маска» по пяти номинациям. Недавно Юрий АЛЕКСАНДРОВ возглавил кафедру оперной режиссуры в Консерватории. А еще он руководит театрами в столицах Карелии и Казахстана.
– Юрий Исаакович, в преддверии юбилея грех не спросить: как вы пришли в профессию?
– Театром я поначалу интересовался очень осторожно, потому что начинал как профессиональный музыкант. И до сих пор себя считаю прежде всего профессиональным музыкантом. Хотя семья, в которой вырос, была театральная: моя мама, тетя и дядя работали на театральном комбинате. Дядя делал декорации, тетя – костюмы, цветы, шляпки. Я сызмальства присутствовал на всех оперных премьерах Мариинского театра, потому что родственники всегда имели контрамарки на спектакли.
Потом поступил в школу-десятилетку при Консерватории. Сдал все экзамены на «отлично», не взять меня было нельзя. Но для поступления на фортепианное отделение нужно было дать взятку, это было почти официально.
– Даже в те времена?
– Да, в 1957 году. У мамы моей денег не было, она была мать-одиночка. Но так как совсем отказать мне было невозможно – меня взяли в класс виолончели. Туда можно было поступить без взятки. В семь лет я начал играть на виолончели и, может быть, играл бы до сего времени, если бы не обстоятельства. У меня был замечательный педагог, Наташа Гуткина. Но начался период антисемитизма, и ее выжили из десятилетки. Когда она ушла, началась чехарда с педагогами. Меня учили какие-то странные беременные девушки или уже родившие, которым занятия со мной были глубоко неинтересны. Виолончель мне обрыдла до того, что я уже хотел бросить школу. Но на рояле продолжал играть, билось все-таки во мне сердце пианиста. И тогда, в 8-м классе, великий педагог Лия Ильинична Зелихман, жена Моисея Яковлевича Хальфина и педагог Гриши Соколова, сказала: «Я возьму этого мальчика, и сделаю из него пианиста».
К тому времени у меня были уже абсолютно искореженные виолончелью руки, время было упущено – но она тем не менее подготовила меня за 4 года, и я поступил в Консерваторию как пианист. Наверное, она это сделала потому, что была очень амбициозна. И она действительно была великим педагогом. Ей хотелось доказать, что она из урода может сделать пианиста.
Я поступил в Консерваторию к педагогу Людмиле Борисовне Уманской – ее класс называли «кузницей лауреатов». Она пыталась со мной что-то сделать – было самое лауреатское время. Но не хватало пианизма, техники, хотя музыкальность была. Я окончил с отличием фортепианный факультет, получил квалификацию «концертный исполнитель». Однако уже с третьего курса начал заниматься параллельно на факультете музыкальной режиссуры. И Мишка Боярский сыграл тут свою роль. Он после десятилетки поступил в театральный институт. А мы учились вместе в школе, он был на класс старше.
Мы стали ходить на ночные репетиции: богема, девочки, вино… Но профессия артиста была не для меня: я заикался, картавил, да и сейчас делаю и то и другое. Мне посоветовали факультет музыкальной режиссуры. В профессию я влюбился моментально и с 3-го курса уже твердо знал, что стану режиссером. Окончил Консерваторию сначала как пианист, потом как режиссер. Мое знание рояля мне и сегодня очень помогает: сам играю клавиры, читаю партитуры. Отсюда и мой музыкантский критерий оценки спектакля.
Потом стажировался у Пасынкова на постановке «Дон Жуана» в Малеготе. На середине процесса он меня выставил, послал работать в Минск. Я там поставил «Дона Паскуале» – мою дипломную работу. Хотел уже пускать корни в Минске: но появилась возможность поступить стажером в Кировский театр. Меня пригласил Юрий Хатуевич Темирканов. За первый год я поставил четыре спектакля. После чего замолк на несколько лет и стал работать в других театрах страны.
– А с Гергиевым вы познакомились в театре или раньше, в Консерватории?
– В Консерватории: мы с ним сидели рядом на гражданской обороне и на общеполитических предметах. В Кировский театр пришли почти одновременно: он на полгода раньше меня. Во всяком случае, у нас была общая первая работа – постановка «Дона Паскуале», мы вместе его делали. А в общей сложности я поставил в Мариинском театре больше 15 опер. Двадцать пять лет там проработал, без двух месяцев.
– Какие качества нужны для того, чтобы стать режиссером?
– Во-первых, режиссер должен быть диктатором, если он позиционирует себя как режиссер. Режиссура – это больше чем умение ставить спектакль. Режиссер – это человек, который может придумать свою историю. Не пересказать чужую – это, я считаю, что-то вроде изложения, литературного перевода, – а сочинить свою сказку. В этом смысле режиссер – профессия божественная, авторская. Ты берешь повод – и на основании его сочиняешь спектакль. А поводом является музыка, партитура. И ты начинаешь рассказ о том, что тебя сегодня тревожит, душит. Находишь тему, о которой хотел бы поразмышлять вместе со зрителем.
Пример – «Поругание Лукреции» в Камерном театре. Персонажи оперы Бриттена, согласно либретто, сидят на двух возвышениях с древними книгами и, наблюдая за действием, чего-то там бухтят. У меня в спектакле они превратились в двух живых страдающих людей, гораздо непосредственнее переживающих происходящее на сцене. Вот моя история. А из чего она возникла? На основании музыки и исторического контекста. Бриттен писал оперу после войны, когда тысячи беженцев возвращались домой, на насиженные места. И у меня в спектакле появляются беженцы – мужчина и женщина с рюкзаками за спиной, из которых вываливаются какие-то книжечки, перевязанные бечевой. И ты понимаешь, что это был театр нищих, – но теперь война закончилась…
Следующий аспект режиссерской личности – энергетика. Режиссер должен подчинить себе всех, заразить своим видением актеров. Он обязан быть глубоко неравнодушным человеком. Недавно присутствовал на заседании кафедры и был возмущен до глубины души. Молодые режиссеры показывали экспозиции спектаклей – неинтересно, скучно. Я им говорю: «Вы должны своим рассказом завести людей, которые понятия не имеют об этом произведении. У которых дома проблемы и дети голодные. Но после вашего рассказа они должны выйти озаренные вашей идеей». Вот если человек может зажечь актеров – он будет режиссером. Такое умение дается не всем: оно требует огромных энергозатрат. Но энергетику нужно иметь, чтобы ее отдавать. Вот тогда на репетициях люди начинают выкладываться, работая на тебя. Это важно.
– А третье? Режиссер должен уметь правильно использовать ресурсы – вы же работаете с людьми как с материалом. А еще сценография, оркестр – это краски, которые нужно уметь накладывать на холст спектакля.
– То, о чем ты говоришь, – это профессия, этому можно научиться. От таланта это не зависит. Талант – знать, почувствовать слабинку того или иного коллектива и попытаться это обойти. Мне часто говорят: «Нет денег на постановки…» Я в моем Камерном театре доказал: не всегда количество вложенных денег определяет качество спектакля. Помните, как мы ставили «Белую розу» Циммермана? Там вообще ничего на сцене не было – только белая марля, проволочки, мусор какой-то. Творческая идея не имеет к деньгам никакого отношения. В момент ее реализации, конечно, понимаешь: сцена, ее размер и объем диктуют решение. Скажем, работа на фестивале «Арена ди Верона» принесла мне огромный положительный опыт. Я ставил на «Арене» и в своем театре, сцена три на три метра. Огромный масштаб «Арены» – когда там стоит толпа, и ты командуешь: «Так, вот эти двести человек – пятнадцать шагов вниз. Упасть, одну ногу поднять. – Есть!» И Камерный театр, где ты сидишь и вышиваешь, стежок за стежком: «Нет, не так. Нет, не так!» Рукоделие такое. Это нюансы профессии, но владеть ими режиссер обязан. Опять же чутье: то, что я называю врачебным принципом «Не навреди!». Я сам авангардист, я сам концептуалист. Но оскорблять публику своим спектаклем нельзя! Пускай она самая косная; все равно, приходя в театр, она ожидает, что там будет хорошо пахнуть, а не вонять кислой капустой. И пусть она увидит что-то из своего генетического ряда – то, что отвечает ее представлениям об опере, о том, что красиво.
– Однако у вас в спектаклях часто бывают рискованные, прямо скажем фривольные сцены…
– Бывают! Но я их дозирую и стараюсь не оскорблять публику. Исходить из принципа «Тебе не нравится – пошел вон!» нельзя. Он уйдет из театра, его ребенок уйдет из театра, дети его детей уйдут – и с кем мы останемся? Мы не имеем права отталкивать от театра людей.
