В гостях у Шварца
Его мелодии давно и прочно вошли в нашу всенародную память. Их любят все, даже те несчастные, кто музыку вообще не любит. Просто многие, напевая или слушая в исполнении знаменитых артистов «Ваше благородие, госпожа удача…», «Капли датского короля пейте, кавалеры!», «Две вечных подруги – любовь и разлука – не ходят одна без другой», а также множество других популярных песен из кинофильмов, и не подозревают, что всеми этими изумительными мелодиями одарил нас Исаак Шварц. Выдающийся мелодист, ушедший от нас чуть больше месяца назад.
Я познакомился с Исааком Иосифовичем десять лет назад, а кажется, будто вчера…
…Мне было сказано быть к полудню. За четверть часа до назначенного срока я въехал на своей старенькой «шестерке» в Сиверскую и приткнулся к обочине на указанной мне улочке.
Шварц прогуливался перед своим домом. В старомодном, видавшем виды плаще, вязаной шерстяной кепке, какие носили еще в эпоху волюнтаризма, и в брюках чуть не той же поры. Я знал: он живет здесь, «вдали от шума городского», с шестидесятых годов, терпеть не может давать интервью, выступать, а уж тем более участвовать в модных тусовках. Художник должен заниматься творчеством – все остальное от лукавого.
Я подошел и представился. Шварц, прекрасный своей библейской седой красотой, посмотрел на меня очень внимательно, как мне показалось, даже придирчиво внимательно, и только потом ответил на приветствие.
– Не возражаете, если мы сперва немного погуляем? – спросил он.
И мы стали неспешно прохаживаться туда-сюда по асфальтовой дороге. Разговор складывался вполне интеллигентский – вроде обо всем и ни о чем. Но постепенно я начал замечать, что вопросы, которые мне задает Шварц, не так уж безобидны. Отвечая, надо было неминуемо обозначить свое отношение к тем или иным общественным и культурным событиям, а плюс к тому и к разным известным людям, даже если не был знаком с ними лично. Это была проверка: кто ты таков, можно ли тебя пускать в свой дом, тем более для интервью?
– Тут одна журналистка, – Шварц назвал собкора одной из ведущих центральных газет, – дважды обещала приехать и дважды так и не приехала. Правда, оба раза позвонила, извинилась, что не успевает. Но разве так можно? Получается, на меня, хотя мы договорились раньше, у нее времени нет, а на других есть?
Я стал объяснять тяжкую долю собкора, который не принадлежит себе и круглые сутки зависит от московского начальства. Шварц терпеливо выслушал этот адвокатский монолог и подытожил:
– Значит, своих не продаем… – Затем, помолчав, добавил: – Ну что же, пойдемте в дом.
В тот раз я провел у Шварца почти весь день. За столь высокую честь следовало благодарить хозяев, которые были рады свежему человеку. Тоня, всегда спокойная и немногословная жена Исаака Иосифовича, угощала гостя обильным обедом, а сам он потчевал такими же обильными рассказами о людях, с которыми ему довелось вместе работать и дружить, – о Дмитрии Шостаковиче и Иване Пырьеве, Акире Куросаве и Георгии Товстоногове, Булате Окуджаве и Александре Галиче, Михаиле Светлове и Натане Эйдельмане… Вспоминал смешное и грустное, озорное и трагическое.
Но о чем бы он ни говорил, неизменно возвращался к музыке и «Желтым звездам», своему последнему симфоническому произведению, посвященному памяти Рауля Валленберга. Вскоре в Москве должна была состояться премьера этого концерта в исполнении Российского национального оркестра, и, по всему чувствовалось, Шварц очень волновался. Не только перед коллегами, слушателями, но и перед самой темой. А еще – перед собственной музой, ведь чистую, неприкладную музыку он писал в основном в молодости.
«Желтые звезды» – кстати, это название подсказал автору «мудрый Горин» – родились после того, как Шварц прочитал воспоминания узницы Вильнюсского гетто, и особенно тот эпизод, в котором описывалось, как на краю смерти обитатели гетто отмечали Пурим, самый веселый иудейский праздник, с песнями и танцами. Но это был лишь один из немногих случаев, когда Шварц мог объяснить, каким образом рождается у него мелодия.
– Бог вкладывает ее мне в душу, – сказал он. Сказал просто, как о чем-то обыденном, словно давая понять, что слушать Всевышнего – послушание, а не гордыня. – В моем понимании мелодическое начало – основа основ и в балете, и в симфонии, и в популярной песне. Я ежедневно слушаю или играю моих самых любимых – Баха, Моцарта, и эти «старики» для меня крайне современны!
Выходит, композиторы-классики, живи они в наше время, согласились бы работать в кино? Услышав мой вопрос, Шварц даже привскочил в кресле. Мне показалось, от моей бесцеремонности по отношению к великим. Но нет – такой поворот в разговоре ему очень даже понравился:
– Да! – вскрикнул он радостно. – Да! Лично я уверен: большинство из них делали бы это с удовольствием! Чайковский, Мусоргский, Рахманинов – просто наверняка. Ведь это очень интересно! И к тому же не менее трудно. В прикладном жанре можно достичь многого. Вот ведь и Дмитрий Шостакович писал для кино.
Нам всем несказанно повезло. Творческая карьера молодого Шварца складывалась как нельзя успешно: его симфонические произведения исполняли лучшие дирижеры страны – Александр Гаук, Курт Зандерлинг, Арвид Янсонс, Карл Элиасберг, Эдуард Грикуров… Правда, с обоими балетами ему не посчастливилось. Один – «Страна чудес», с хореографией Леонида Якобсона, где главные роли исполняли Наталья Макарова и Валерий Панов, оказавшиеся потом на Западе, – был вскоре снят с репертуара. А другой – «Накануне», по повести Тургенева, – запретили по требованию… супруги тогдашнего посла Турции. Ей не понравилось, что в спектакле «некорректно обошлись с поверженным турецким знаменем». Впрочем, тогда такие «неудачи» были в порядке вещей, и не только в мире музыки…
– Но тут, – Шварц, изумительный рассказчик, выдержал эффектную паузу, – мне, никому тогда не известному молодому композитору, вдруг решил поручить ответственнейшую работу сам Товстоногов. Предложил написать музыку к спектаклю «Идиот». И потом он принял ее и определил мою судьбу. Именно Георгий Александрович был первым режиссером, который дал мне ощутить, что это такое – работать для театра и кино. Так я и стал композитором прикладного жанра. И никогда этого не стеснялся. Хотя мои коллеги говорили: «Что ты так себя обедняешь?» Нет, я никогда себя не обеднял.
Через несколько дней я вновь приехал в Сиверскую – вычитывать готовое, как мне казалось, интервью. И был обласкан пуще прежнего. До того самого момента, когда Шварц сел читать привезенный текст.
Боже, что тут началось! Крик стоял такой, что я боялся, сейчас сбежится весь поселок. Половина того, что Шварц сам наговорил мне на диктофон, теперь ему категорически не нравилось. Слова, фразы, целые абзацы перелетали с места на место, что-то вычеркивалось, потом опять вписывалось и опять вычеркивалось, чтобы потом снова быть вписанным, но уже в измененном виде. За два с лишним часа этой бешеной работы на всем тексте не осталось ни одного живого места. Я был совершенно уничтожен и в каком-то полуобморочном состоянии начал догадываться, на каком нерве, с какими муками рождается по-гениальному легкая, воздушная музыка Шварца.
Сам он сидел вконец измочаленный, из последних сил стараясь найти, что еще надо исправить в нашем интервью. И вдруг – нашел! Вот она, реплика журналиста по поводу того, что «на киностудиях страны ходили легенды о требовательности Шварца к самому себе и многие режиссеры его откровенно боялись»:
– Да, я знаю, это было так! Но вычеркните, вычеркните эту фразу!
Фразу было жаль, но я вычеркнул ее уже почти спокойно. Мне наконец открылось самое важное: Шварц, по-настоящему великий композитор, думал не о минутной славе мелькания в газетах и на телевидении, он заботился о вечном. И он хотел предстать перед читателями таким, каким обязан быть Артист, – всегда соответствующим своему таланту. Публике нужно видеть и слышать результат, а то, как он достигается, должно оставаться за кадром. Главное – мелодия, будь то музыка, стихи, роман или театральная роль. И в этой мелодии, больше ни в чем, – сам автор.
