Михаил Шемякин: «Моя первая работа – клеймо для галош»
В День народного единства президент России Дмитрий Медведев вручил ордена иностранным гражданам «за вклад в укрепление дружбы с Россией». В числе награжденных был и американский подданный Михаил Шемякин. За несколько последующих за этим событием дней, проведенных рядом с художником, автор этих строк так и не увидел ордена на его груди.
– Михаил Михайлович, вы теперь – орденоносец. Как вы прокомментируете то, что вас наградили орденом Дружбы, а не «За заслуги перед Отечеством»?
– Вы знаете, многие мои знакомые, конечно, спрашивают, что это за орден, почему именно он. Вместе со мной получали награды человек шесть, в основном иностранцы. Конечно, разумнее было бы и логичнее, если бы я получил орден или медаль – я не разбираюсь в этом – «За заслуги перед Отечеством». Наверное, у меня заслуг перед Отечеством побольше, чем у многих, которые эти ордена – или медали – уже получили. Но я – американский подданный, к тому же становиться русским подданным не собираюсь. Вообще, сам факт того, что меня наградили, некоторых озадачил: «Ну зачем тебе это?» А некоторые, например мои друзья-кабардинцы, говорили: «А мы так рады, потому что именно ты тот человек, который так бережно относится к дружбе. Взять хотя бы для примера твою дружбу с Владимиром Высоцким, с нами, кабардинцами. Мы воспринимаем орден Дружбы именно как награду, которую должен иметь такой человек, как ты». Эти их слова меня греют.
По большому счету, ко всем орденам и медалям я отношусь довольно иронично. Тем более что их иногда дают не тем людям. Вот я получил Государственную премию России, и у меня много раз появлялось желание ее вернуть – когда среди лауреатов Госпремии оказывались люди, с которыми я, как говорится, в столовой за одним столом сидеть бы не захотел. Но просто не хочется шуметь, чтобы не подумали, что я хочу этим привлечь к себе внимание прессы.
– Как часто вы надеваете ордена и медали? Насколько бережно вы к ним относитесь?
– Лежат они где-то в ящике. Кстати, я уже два года не был в Америке (Шемякин проживает во Франции. – Прим. ред.), вот сейчас съездил, выяснилось, что я все свои ордена и медали там оставил, в каком-то ящике. Я постоянно ношу только значок в честь моего расстрелянного деда, казачьего офицера – просто казачий значок. Мне он дорог. А так, вы же знаете, – никаких орденов и медалей… Да, иногда во Франции надеваю ленту «Рыцарь искусств», потому что она тоже, пожалуй, из тех наград, которыми дорожу.
– Не секрет, что награды сами не приходят. Кто-то кого-то представляет. Можно узнать, кто вас представлял?
– Я не знаю, кто представлял.
– Хотите сказать, что награждение было полной неожиданностью?
– Я не могу так сказать. Я краем уха слышал, что была довольно большая борьба, что предпринимались меры, чтобы ордена я не получил. Есть же люди, которые очень не хотели, чтобы я возникал на горизонте, тем более – в Кремле, у президента.
– Давайте поговорим о том далеком времени, когда начинался художник Михаил Шемякин. Недавно, рассматривая ваш альбом, я обратил внимание, что Ленинград на ваших акварелях, как у Анны Петровны Остроумовой-Лебедевой, пустынен.
– Да.
– Неужели вам хотелось видеть наш город пустынным?
– Нет, конечно, просто мне хотелось его видеть другим. Та серятина, которая нас тогда окружала, которую с удовольствием изображали Саша Арефьев и его группа, меня, как романтика, не устраивала.
– Первый раз слышу, чтобы вы о себе говорили – романтик!
– Мое детство, как вы знаете, прошло в послевоенном Кенигсберге. Меня окружали не только советские офицеры, но и немцы в своих знаменитых баварских штанах, башмаках с кисточками, шляпах. И когда я попал в город, где по улицам брели совершенно иные персонажи, мне не захотелось их включать в мои пейзажи.
– Очень часто, отвечая на вопросы журналистов, вы рассказываете о своей работе такелажником в Эрмитаже. А я неожиданно узнаю, что вы делали этикетки для грампластинок.
– Не этикетки, это целые конверты были. Большие конверты, которые использовали для пластинок классической музыки.
– Так на доходы от этих конвертов, наверное, можно было безбедно жить.
– Нет, художники получали копейки. Кстати, моей первой работой в Худфонде вообще был штамп, клеймо для галош. А конверт для пластинки – вторая. Я долго над ним работал, это была настоящая метафизика.
– Почему вы об этом никогда не рассказываете?
– Не спрашивают. Обычно журналисты задают одни и те же вопросы.
– Галоши фабрики «Красный треугольник»?
– «Красный треугольник». Совершенно верно.
– Значит, у вас дома где-то на почетном месте – галоши?
– Нет. Я только сделал эскиз. Но кто-то наверняка до сих пор ходит в галошах с шемякинскими клеймами.
– Эскиз-то у вас хоть сохранился?
– Нет, я сделал его и сдал.
– Что он из себя представляет?
– Такие изящные в духе XVIII века сапожки. Нужно было поднять статус галош до уровня сапог.
– А конверт для пластинок поднять до Баха?
– Да, конверт мне был заказан для музыки Баха. Я сделал семь вариантов конвертов, изумительно выписывал, но их постоянно заворачивали, говорили: «Бах не вписывается в круг». Почему не вписывается в круг? Почему Бах должен вписываться в круг? У меня в кругу – музыканты. Под конец я нарисовал органиста, который играет на органе, а люди в париках подыгрывают ему на скрипочках. Просто сделал эскиз фломастером. Принес и спрашиваю: «Может быть, в таком ключе оформить пластинку?» И члены приемной комиссии, многие из которых меня ненавидели, сказали: «Так вы уже все сделали!» «Нет, так это всего лишь эскиз», – пытаюсь спорить. «Вы ничего не понимаете, молодой человек. Дайте сюда!» Подписано! Печать! Потом смотрю, в эти конверты стали вкладывать и Вивальди, и Моцарта, и прочих больших композиторов. У меня получился один из самых популярных в грамзаписи конвертов. Вот конверт у меня дома где-то хранится.
– Авторские права на конверт и клеймо у вас имеются?
– Никаких! Если бы это было сделано в Америке, да, я бы уже имел приличные деньги. Потому что мои конверты были распечатаны миллионными тиражами. Чем я был очень недоволен.
– Почему?
– Да потому что для меня это был всего лишь эскиз. Я хотел сделать действительно уникальный конверт.
– Что же к вам с таким непониманием отнеслись?
– Я был белой вороной.
– И продолжаете ею оставаться. К счастью. Какой еще нормальный художник ходит по ночному Парижу и делает зарисовки… мусора!
– Мусора, да, да. Я снимаю. Я не делаю зарисовки – фотографирую. Я очень много работаю с фотографией. А потом уже по фотографиям рисую. У меня целые циклы – танцующие бумажки, танцующие листья, танцующие бумажные носовые платки. Идешь, смотришь по сторонам, и вдруг перед тобой – летящий ангел. Мы с Сарой (жена Шемякина. – Прим. ред.) проходим за ночь километров по пятнадцать. И я все это время что-то снимаю.
– Почему ночью? Танцующая бумажка превращается в ангела только ночью?
– Дело не в этом. Потому что днем люди обычно интересуются: что вы снимаете? Даже вежливые французы. Снял какой-то окурок раздавленный – подходит француз, долго стоит, смотрит и ничего не понимает. А когда человек что-то не понимает, он становится злобным. Вот он и бросает нам вслед: «Что этот дурак нашел здесь? Я не понимаю, что он снимал».
