Игорь Шадхан «У человека есть право на личные ошибки»
Игорь Шадхан многим российским телезрителям известен как создатель популярной в 1970–1980-е годы передачи «Контрольная для взрослых», а также документальных кинокартин о войне, о человеческих судьбах и об искусстве. После того как он снял два фильма о Владимире Путине – еще за несколько лет до его прихода к власти и потом уже в президентском кресле, – Шадхана стали называть «придворным документалистом». Но сам режиссер относится к этому без энтузиазма, говоря, что в его жизни было еще немало интересных историй.
– Игорь Абрамович, можно ли сказать, что вы – человек, крещенный войной?
– Мне был год, когда началась война. Папа ушел на фронт, мама взяла нас с сестрой в охапку, и мы поехали в Ташкент. Жили там в глинобитном домике, спали на цветных коврах на полу у стены. Конечно, многие вещи, в первую очередь плохие, не отложились, но осталось ощущение, что я с детства воспитывался в доброй атмосфере. Хорошо помню обратную дорогу, когда мама везла мешок грецких орехов – рассчитывая, что здесь сможет их продать.
Когда мне было, наверное, уже к 40 годам, ко мне вдруг обратилось ташкентское телевидение с просьбой помочь им снять фильм-балет. И я отправился в Ташкент. Ступил на ту землю с большим трепетом – я уже много знал об этом городе, что там в эвакуации была и Ахматова, и консерватория, много знаменитых актеров, любимых мной.
И вот когда я, спустя годы, шел по вечернему Ташкенту, со мной произошла странная, почти мистическая история. По одной из улиц навстречу мне шел седой пожилой человек, и вдруг он обратился ко мне: «Наконец-то ты приехал!» Я совершенно очумел, понимаю, что он, наверное, обознался. А он так настойчиво говорит: «Да-да, мы же тебя все ждали! И ты приехал!» Это было странное ощущение. Я до сих пор чувствую за собой должок, что я должен был сделать фильм об этом городе.
Конечно, по возвращении в Ленинград запомнились немцы. Они тогда уже были поверженные, пленные, замерзающие, на них жалко было смотреть. Они разбирали разбомбленные дома. Однажды такой немец стал звонить в нашу квартиру. Мне было 5–6 лет, и я был один дома, потому что мама работала, а нянька куда-то ушла (у меня была нянька, которая вырастила мою маму). Я встал на табуретку, чтобы открыть дверь. А немец мне говорит: «Хлеба, хлеба!» – и дает мне вертушку (знаете, такая детская игрушка, которая вертится от ветра?). Я побежал на кухню и отрезал ему полбуханки.
Вертушка вообще немецкое изобретение, и потом много лет спустя в фильме «По гамбургскому счету» я использовал этот образ. Это картина о немце, который был ранен на русском фронте, а потом организовал среди немецких семей (в 90-х годах, когда в России есть было нечего) большой посылочный пункт. В Гамбурге собирали посылки – с едой, с одеждой – и высылали нашим вдовам. Кстати говоря, я снял этот фильм по подсказке Владимира Путина, который хорошо знал Германию.
Если говорить, крещен ли я как-то войной, – безусловно. Мы старались быть добрыми с окружающими людьми, но не подумайте, что весь мир был добрый. Бандитизм, воровство, грабежи – было все что угодно.
– Вы как-то рассказывали, что сами чуть не стали воришкой…
– Я бы никогда не стал воришкой. Я бы не смог им стать. Потому что меня туда не пускало, наверное, то, что называют нравственностью. Мне давали с собой завтраки – я их выбрасывал по дороге в школу, я не мог их есть. Мне было стыдно, что я разверну завтрак и буду его жрать на глазах у ребят, у которых ничего нет. Меня учили не папины или мамины слова – меня учила действительность, в которой было много добрых людей, которые внушили, что воровать нехорошо. Сегодня порог нравственности размыт. И воровство уже почти официальное.
– Сегодняшние дети – другие. Я недавно разговаривала со своей сестрой, которая ходит в начальную школу в Москве. Они там считают, что тот, кого не привозят в школу на машине, – «не наш человек».
– Бывает так, но бывает и иначе. Не надо всю молодежь под одну гребенку! Я знаю школьников, которые занимаются литературоведением, пишут замечательные рефераты о Есенине, Маяковском. Все это есть, просто… Что делают СМИ? Вы напишете про то, что машинами хвастаются, и не заметите девочку, которая стесняется этой самой машины.
– Это же единицы…
– Кто-то меня когда-то учил, что типично не большинство, а тенденция. Девять так, а один иначе. И оказывается, что типичен тот один, потому что завтра победит то, что делает он. Вот Сахаров типичен или нет? А посмотрите, скольких Сахаров разбудил? Может быть, больше всех, больше Горбачева, призывал к гражданству, призывал к правде – так же как и Собчак, кстати говоря. Типичен он или не типичен? Вроде бы по численности – не типичен, а по тенденции – типичен. Правда? По заразительности своей типичен.
– Нет ли в этом какого-то идеализма?
– Так а что ж плохого? Разве вас не привлекает человек, который не может пройти мимо больной старухи или помогает детскому дому? Или человек, который верит в то, что мир может быть лучше? Мир-то меняется к лучшему. Мы становимся свободнее. Думал ли я когда-нибудь, что у меня будет своя мастерская и не будет начальника? Но это же случилось! Так вот и я тоже выбираю, что мне делать: идти орать с экрана телевизора то, что орут все, или пытаться увидеть в человеке, в обществе другую тенденцию, увидеть людей, способных на благие поступки? Я не хочу называть фамилию, но один человек, который содержит школу в Павловске, тратит на нее около двух миллионов долларов в год. Зачем? Он хочет, чтобы в ней росла элита, как в пушкинском лицее. Значит, и сегодня есть люди, которыми руководит тяга к благородным поступкам.
– У вас пятеро детей. О чем вы для них мечтаете?
– О порядочности. Им должно быть за себя не стыдно. Хотя невозможно прожить жизнь абсолютно чисто, и у человека есть право на личные ошибки. Но все-таки стоит как-то понимать, что «тут я, в общем-то, дерьмо». И мучаться. Это тоже все человеческое. А как тогда бы родились произведения Бетховена, Малера или Толстого, Достоевского, Фолкнера, Шекспира?
– Мы не можем в нашем разговоре обойти такой знаменательный эпизод вашей биографии, как съемки фильма о Путине…
– Дело было в первой половине 1990-х. Мне передали, что меня ищет Путин – я даже не знал, кто он такой. Но меня уговорили пойти к нему, и мы познакомились. И я стал отговаривать его со мной иметь дело: «Зачем я вам нужен? Почему вы меня выбрали?» – «Потому что я смотрел «Контрольную для взрослых». Этим он меня, конечно, «завербовал», потому что, раз человеку понравилась эта работа, которую я сделал со Светланой Волошиной, тогда, наверное, у нас какие-то общие взгляды. Вот и все, что связано с Путиным.
Но до Путина я снимал Косыгина – этого никто не знает! Это была совсем другая история. Норильск, 1968 год. Должен приехать Председатель Совета Министров СССР Алексей Николаевич Косыгин. Долго решалось, кому же поручить снять кино – а я был беспартийный, я даже комсомольцем никогда не был, но все равно решили, что снимать должен я. В Норильске Алексей Николаевич ездил на Талнах – рудник в 30 километрах от Норильска. Где-то там же находится Хантайская ГЭС, которая тогда только начинала строиться.
А до этого в Норильск прибыло восемь «Волг» с форсированными двигателями, для особо важных персон. Они развивали какую-то бешеную скорость. А мне дали газик. И я не поспевал за ними на съемки. Я понимаю, что мне каюк, я ничего не сниму. Они в полукилометре от меня, на этой Хантайской ГЭС, а тут стоит ряд машин и один охранник, сопровождающий Косыгина. Я ему говорю: «Слушай, что мне делать? Я только подъехал». Он мне говорит: «А ты к Косыгину подойди». А это был январь, морозы под 40 градусов – и я пошел по заснеженной тундре.
А они уже возвращаются: идет Алексей Николаевич Косыгин, а рядом с ним тогдашний директор комбината Владимир Иванович Долгих. Потом он стал секретарем ЦК партии. Я подхожу. Что, вы думаете, делает человек в 40 градусов мороза, подходя к двум большим недостижимым начальникам? Я снимаю шапку в традиции русского холопа. Только что не поклонился, не сказал «ваше высокоблагородие». И обращаюсь к Косыгину. «Вы знаете, я не успеваю. Я режиссер, я должен про вас снять кино, – говорю уже железным режиссерским голосом. – Мне дали газик, а вы на этих машинах с форсированными двигателями».
Он посмотрел на Долгих, поворачивает голову ко мне и говорит: «Что я должен сделать?» Я говорю: «Вернуться». И он вернулся. Вместе с Долгих, и всей этой кавалькадой чиновников, с ненавистью смотрящих на меня. Но когда все закончилось, я отснял кадры, меня уже ждала пустая «Волга» – с водителем и форсированным двигателем. Вот какие бывают истории.
