Владимир Дашкевич: «Авангард убил европейскую культуру»
С Владимиром Дашкевичем, автором музыки к фильмам «Бумбараш», «Шерлок Холмс и доктор Ватсон», «Зимняя вишня», симфоний, опер и оратории, мы встретились у него дома в Москве. Квартиру классика в Замоскворечье украшают награды-статуэтки, портрет учителя – Арама Хачатуряна, старые фотографии, часы с маятником, шахматный столик и рояль «Бехштейн». Спокойствие и академическую атмосферу в квартире нарушает только не в меру ласковая и суетливая собачка Долли. А так кажется, что только в подобной атмосфере и могла родиться «самая английская музыка на свете» – к картине об уникальном сыщике со страниц Конан-Дойля.
– Владимир Сергеевич, читая вашу биографию, изумляешься: о вашем прадеде Вячеславе Дашкевиче-Карвовском писал Герцен, ваш дед Леонид Дашкевич был знаком со Львом Толстым, прадеду по материнской линии раввину Шнеерберу Шнеерсону как праведнику посвятили молельню. Потом советское время принесло вашей семье несчастья – доносы, аресты, обыски… Ваши предки чуть не эмигрировали. А вам самому никогда не хотелось уехать? Ваши предки достигали больших высот, а вам фактически самому пришлось начинать с нуля.
– В нашей стране все начинают с нуля, и это даже хорошо. Благодаря этому остается хоть небольшой процент самостоятельно мыслящих людей. Это, конечно, не более пяти процентов, но среди них бывают очень и очень интересные и толковые люди. Конечно, их зажимают везде, где можно, но такие люди – большая ценность, и они очень притягательны. А насчет других стран… Да, мне нравятся многие страны, где я побывал, где работал, но все-таки творчество – это особое состояние. Для этого надо быть не в хорошем или плохом месте, а в своем.
– А что такое для композитора – свое место? Я понимаю – для писателя, он работает с языком…
– У каждого народа – своя ментальность, и чтобы в нее вписаться, надо потратить не один год. Вопрос не в том, любят нас там или не любят. К человеку, который знает свое дело, везде относятся хорошо.
У нас есть неверные стереотипы, что американцы глупые, а немцы – холодные и расчетливые. На самом деле все как раз наоборот: немцы очень мягкие и среди них, особенно среди молодежи, довольно сильно выражается протест против техногенного воспитания. Мы не интересуемся, скажем, голодом в Африке. Для русских – это не тема. Наш человек ужаснется, что в Афганистане погибли 14,5 тысячи наших солдат, но никогда не спросит, сколько же было убито афганцев. А афганцев было убито больше миллиона, причем мирных людей, которые не воевали. Так что во многом, приезжая в другие страны, ты чувствуешь себя в изоляции не потому, что люди там плохие или хорошие, а потому, что они очень сильно продвинулись в ощущении целостности человечества. А русские продолжают лелеять какую-то свою особость, которая является абсолютной выдумкой.
– А композитору, с творческой точки зрения, приходится адаптироваться? Или уже не к чему: как таковой национальной музыки почти не осталось, авангард стер все различия?
– Прямо скажем, авангард убил европейскую культуру. И сейчас успешно убивает русскую. Но русской культуре привычнее, потому что ее всегда убивают, и она так просто не сдается. Авангард уже практически сам подыхает. Нельзя же 100 лет называться авангардом, это нелепо. У дедушки уже выросла большая борода.
– А как тогда называть?
– Не знаю, нафталином, например. Потому что все, чем занимаются нынешние авангардисты, уже было, причем ужасно давно. И сейчас это очень бездарные упражнения на темы, которые давно прошли.
– Так, а в итоге авангард победил?
– Понимаете, авангард – огнемет. Он побеждает тем, что после себя оставляет выжженное культурное пространство. В Европе, особенно в музыке, это ощущается очень сильно. То, что пишут европейские композиторы, в значительной степени не просто плохо, а чудовищно. Лет 50–60 назад можно было говорить о талантливых одиночках – Янис Ксенакис, Пьер Булез, Луиджи Ноно… Сейчас это поток. Это массовый конвейер композиторов, которые пишут буквально под копирку. И когда смотришь на авангардные произведения голландца, финна или турка – разницы между ними не видишь никакой.
Самое ужасное, что они попортили молодое поколение. Мышление людей, скажем, лет до двадцати пяти – абсолютно несамостоятельное. В них нет такой силы образа, которая требуется для качественной работы, особенно композиторской.
Тут две стороны медали – авангард и попса. Авангард – это искусство, лишенное языка, а попса – это язык, лишенный искусства. Это два деструктивных явления, которые на самом деле в чем-то очень близки. Одно как бы интеллигентное, высокое и продолжает классические традиции. А другое совсем низкое и в каком-то смысле гордится своей убогостью, ущербностью. На самом деле это два явления, которые друг без друга не живут. Если музыканту, скажем, середины ХХ века было присуще воображение и умение считывать крупные музыкальные формы, то авангард эти формы разрушил, а попса из обломков построила каморки для бомжей. Каждый из них сделал свою работу.
– Почему так происходит?
– Я думаю, что в этом есть какой-то скрытый сюжет, который мы только начинаем прочитывать. Я называю его войной форматов. И суть ее заключалась в том, что в музыке большой формат создает большую личность.
Музыка создает не только умение слушать и воспринимать, скажем, симфонию. Она создает крупные модели мышления, охватывающие огромные образные пространства – планетарные, космические. Эйнштейн и Холмс не случайно играли на скрипочках: это помогало им строить такие модели мышления.
Но дело в том, что та большая музыка, которую принято хвалить, называть классической, обладала одним неприятным свойством (во всяком случае, для власти самого разного розлива – и капиталистической, и социалистической в той же степени): создавая крупные личности, она вкладывала в них огромный заряд социального протеста. Вспомните, когда Шуман впервые услышал Шопена, он не сказал, что «это птички поют», а сказал, что «это пушки, прикрытые цветами». И эти пушки разрушили Бастилию под музыку Моцарта. Потому что Марсельеза – это фактически несколько преобразованная ария Фигаро, если внимательно вслушаться. А в 1848 году за подстрекательство к революции посадили таких разных композиторов, как Оффенбах или Вагнер. Эти пушки властям стали причинять большие неудобства. Не нужны любым властям личности и социальные протесты.
Поэтому когда кончилась Вторая мировая война и на смену идеологическому или военному тоталитаризму пришел экономический тоталитаризм (не менее жестокий), был включен конвейер: с одной стороны – авангард, с другой – масскультура, попса. Он работал на маленький формат. А маленький формат создает маленькие модели мышления, клипы, комиксы, умение воспринимать рекламу. И он формирует маленького человека, который лишен социального протеста и который, самое главное, дешевый. Потому что большая личность имеет высокую самооценку и требует еще и большую зарплату.
Последняя волна социального протеста, которая была в 1960-х годах, которая прошла по всему миру, – это и была попытка отстоять формат. Когда эта волна была задавлена и конвейер заработал вовсю, и советское политбюро, такое идеологическое, пустило сюда и диско-группу Boney M, и эту всю музыкальную шелупонь, она стала реально портить мозги людей и штамповать маленькое мышление, маленький формат. И мы теперь видим, что маленький формат стал абсолютно универсальным, то есть формат попсы и формат авторской песни практически сравнялся.
– Вы хотите сказать, что не зря не пускали до поры до времени – джаз, фокстроты?…
– Да это все мифология! Возьмите любой советский фильм 1930-х годов. Там джаз вовсю цветет. Дунаевский, между прочим, джазовый композитор, которого Сталин очень любил. Все-таки мы же полжизни прожили, по утрам слушая куранты: «Широка страна моя родная»! «Веселые ребята» – это совершенно джазовый фильм, не менее, чем «Серенада солнечной долины».
Так что это все ерунда. Малый формат в то время был власти не на руку. Во время войны маленький человек плохо воюет. Вот тут нужны личности, герои. Заработала эта машина во всю свою дурацкую силу после окончания войны, а до этого ее придерживали.
Шостаковича ругали-ругали, а исполняли больше всех. И Седьмая симфония шла по радио, а она, между прочим, идет 70 минут! Просто представьте себе, что по единственной информативной точке в стране на 70 минут идет какая-то там симфония и люди не сходят с ума, а слушают эту музыку! А потом мальчишки во дворе тему нашествия насвистывают! Но так оно и было на самом деле! Мы себе сегодня этого представить не можем. Как это, 70 минут? Это что такое? Мы через две с половиной – три минуты уже обалдеваем от того, что музыка не кончилась. Потому что формат не тот, мы его уже не воспринимаем. Сейчас мозги, особенно мозги русского человека, просто поплыли.
Кстати, если кто-нибудь спросит: «Почему мы проиграли Олимпиаду?» Мы проиграли Олимпиаду потому, что у нас такой формат. В этом формате человек концентрировать свое внимание и силу воли на каком-то из ряда вон выходящем событии просто не способен.
