Олег Виноградов: «В балет хлынули дилетанты»
Сегодня в Театре оперы и балета Санкт-Петербургской консерватории – премьера. Балет Сергея Прокофьева «Золушка» поставлен хореографом Олегом Виноградовым – народным артистом СССР, лауреатом Государственной премии РСФСР, корифеем петербургского балета, возглавлявшим в разные годы балетные труппы Кировского и Малого театров оперы и балета.
– Олег Михайлович, сейчас вы ставите «Золушку» в Театре оперы и балета Консерватории. Как ощущения? Новый в вашей жизни театр вызывает новые ожидания?
– Конечно, это новые ощущения, новая труппа и в какой-то степени новый спектакль. Хотя в своей основе это спектакль, который родился 36 лет назад в Новосибирске, спектакль для меня очень важный, потому что с него началась моя творческая жизнь, которая открыла мне двери многих театров и дала возможность проявить себя.
Я ставил его во многих театрах мира, он был показан и в Париже, и в Японии, и в Америке... Секрет его успеха в том, что это нормальный классический академический балет. Я преклоняюсь перед академическим стилем, другого для меня не существует. Я признаю только классические спектакли – без всяких заморочек, аэробики, фитнеса, которые появились в последнее время и убили наш балет.
При каждой новой постановке я этот спектакль всякий раз адаптировал – в зависимости от того, когда и где ставил. Ведь эстетика в театре меняется каждые пять лет, иногда даже раньше. Происходили изменения, реформы, кризисы и так далее, но каждый раз я учитывал веяния времени, вносил коррективы, и спектакль не казался архаичным. И то же самое в этот раз. Сегодня этот спектакль будет смотреться как современный, но в нем будут сохранены все те законы академической классики, на которых мы все выросли и которые составили славу русского балета.
Танцевать классику сегодня мало какая труппа может. В балет хлынули дилетанты, и очень многие театры заблудились и потеряли все, ради чего они существовали. «Золушкой» мы пытаемся реанимировать то, чего на этой сцене давно не было. Я хочу сделать спектакль-праздник. Спектакль, наполненный волшебством, которое дарит балетный театр.
Это спектакль полнокровный, с очень красивыми декорациями, с роскошными костюмами, с эффектами. Даже по бюджету он стоит немыслимые деньги для этой труппы, для этого нищенского дома. После того как я приехал из Америки и стал с ним заниматься, меня больше всего шокировало абсолютное безразличие властей к Консерватории. У меня создалось впечатление, что судьба команды «Зенит» государство волнует больше, чем 150-летие учебного заведения, которое дало миру Чайковского, где преподавали Глазунов и Римский-Корсаков... Вся музыкальная культура рождалась именно здесь! В петербургском Большом театре, здание которого потом было перестроено для Консерватории, состоялась премьера «Ивана Сусанина»! И то, что теперь все это находится в совершенно ужасающем состоянии, просто кошмар. Той нищеты, в которой существует этот театр, я не встречал нигде.
– Ваша школа уникальна, вы ведь учились в одном классе с Нуриевым. Каким он был человеком, дружили ли вы с ним до того, как его признали великим?
– Мы не дружили с ним, дружить с ним было очень сложно, потому что у него характер был, мягко выражаясь, странный. Но мы поддерживали отношения – и когда учились, и потом, когда он уехал. Встречались инкогнито в Европе, в Америке. А когда это стало возможным, я пригласил его на сцену Мариинского театра, где он станцевал. И до самого конца мы продолжали общаться.
– Как организовывались ваши тайные встречи за границей? Вы ему звонили или он?
– По-разному. Были люди, которые с ним дружили и хотели, чтобы наши контакты не прекращались, они помогали. И я звонил. Мы организовывали тайные встречи, меняли одежду, скрывались, оставляли автомобиль за несколько кварталов до условленного места, пробирались тайком – настоящие шпионские страсти! За нами же тогда следили, и откройся правда – это могло стоить работы, да что там – всего чего угодно! Помогали импресарио, которые организовывали гастроли, и просто люди искусства, которые понимали идиотизм ситуации. Встречались на квартирах, в кафе. Я был в его роскошной квартире в Париже много раз и у Наташи Макаровой, у Миши Барышникова – везде.
– Он как-то изменился за те годы, которые провел за границей?
– Конечно, он очень изменился в профессиональном плане. Во-первых, он развил свой талант настолько, насколько это было возможным, потому что здесь он его не мог раскрыть. Но, конечно, менялся и его характер. Он как приобретал хорошие черты, так и развивал плохие, которые есть в каждом из нас. Но он был великий артист. Он был представителем нашей петербургской школы и стал легендой. Стал заслуженно, потому что работал так, как никто не работал до него и никто не работает до сих пор. Он танцевал по 290 спектаклей в год. Я сам видел его расписание. Его почти уносили с каждого спектакля, делали массаж, а на следующий день он танцевал опять. Однажды выступал даже в гипсе.
– Где вы сейчас живете – в России или в США?
– И там и там.
– Говорят, что в свое время «поднимать» американский балет вас пригласил сам старший Буш. Честно говоря, с трудом представляешь себе, чтобы балет в стране был делом государственной важности…
– И тем не менее это так. Первый раз в восьмидесятых по личной телеграмме госсекретаря Збигнева Бжезинского я был приглашен на инспекцию всех американских трупп. Но когда я показал эту телеграмму во всех наших инстанциях, меня, конечно, не пустили. Потом меня назначали на должность художественного руководителя балета Парижской оперы. Меня снова не пустили, и слава Богу. Потому что если бы назначили, жизнь моя была бы другой.
– Считаете, вышло бы хуже?
– Думаю, да. Потому что тот простор и замечательные условия, которые мне потом открылись в Америке, трудно себе представить. И, кстати, сейчас там для меня готовится очень интересный проект по строительству нового театра и по созданию новой труппы.
– Складывается впечатление, что произведения, над которыми вы работаете, – большей частью сказки…
– Нет. Как же? Я впервые поставил «Ревизора» Гоголя, впервые поставил балет на тему «Броненосца «Потемкин» – это не конъюнктурный балет, не о революции, а о протесте индивидуальности против мира, который его давит. Я ставил балеты на современные темы. Так что нет, не только. Но сказки – это самое дорогое и самое лучшее. Ведь чем больше родители рассказывают детям сказок, тем дети лучше становятся. А потом, опять-таки так получилось, что в сказочных балетах есть то, что можно сказать и о сегодняшнем дне, о современных людях: «Сказка – ложь, да в ней намек». Эти метафоры, которыми мы пользуемся в балете, возможны и понятны во всех жанрах.
– Можно ли сказать, что для вас сам балет – это сказка?
– Это больше чем сказка. Балет – это самый великий вид искусства, который до конца не понятен никому – ни артистам, ни многим хореографам, ни зрителям. И в этом его достоинство. Его хочется понять, потому что это один из самых красивых видов искусства. И вот эту красоту, если, конечно, балет красивый (а некрасивый балет не имеет права на существование), хочется разгадать, понять, что же так притягивает. Смотрите: балет состоит из абстрактных деталей. Казалось бы, какие-то физкультурные движения, которые складываются в определенные фразы, наполняются содержанием, одухотворяются мыслью, ролью, комплексом спектакля, большой литературой, драматургией, – и рождается что-то немыслимое по красоте. И ведь балет – бессловное искусство, которое может иногда сказать больше, чем слово. Именно этим балет и притягивает.
Он никогда не погибнет, как бы его ни уничтожали. Он может исчезнуть, может измениться, но потом обязательно вернется к своим истокам. Ведь этому искусству более 300 лет, и в нем сочетается все – и выразительность, и изобразительность, и графика, и скульптура, и пантомима, и актерское мастерство, и музыка… Какое вы еще найдете искусство, которое все это синтезирует? Нет такого. Поэтому для меня ничего большего не существует. Как я заболел им в девять лет, так и продолжаю им жить до сих пор.
