Галина Вишневская: «Родину ни подарить, ни отнять нельзя»
Завтра в Малом зале Филармонии – гала-концерт солистов Центра оперного пения Галины Вишневской. Цикл концертов «Идет война народная», посвященный 65-й годовщине Великой Победы, увидят (или уже увидели) в Москве, Севастополе, Берлине, Гданьске и, конечно же, в родных для великой певицы городах – Петербурге и Кронштадте. Накануне концерта в Петербурге Галина Вишневская стала участницей спецпроекта нашей газеты «Выдающиеся люди России».
– Галина Павловна, давайте наш разговор с концерта и начнем.
– Программа составлена из песен, которые были популярны в войну. Начинаем мы с песни «Вставай, страна огромная!», которая исполняется на фоне плаката «Родина-мать зовет», дальше – «Вечер на рейде», «Ждешь, Лизавета», «На солнечной поляночке», «С берез неслышен, невесом слетает желтый лист…» и даже забытая «Барон фон дер Пшик забыл про русский штык…». Двадцать песен – 20 моих учеников. Дело не в том, что их исполняют мои ученики, а в том, что песни эти чистосердечны, просты, эмоциональны, они воздействуют на душу, а сегодня, как мне кажется, особенно.
– Вы до сих пор считаете самой дорогой своей наградой медаль «За оборону Ленинграда»?
– Конечно! А какие для меня могут быть более дорогие награды? Конечно, такие ордена – честь для меня, но медаль «За оборону Ленинграда» я получила в 16 лет.
– Что для вас Отечество? С чего, по-вашему, начинается Родина?
– С чего начинается Родина, можно определить в песне, а в жизни нельзя. Для меня Родина – Россия. Это моя земля, здесь, в Ленинграде, я родилась. А росла и воспитывалась в Кронштадте. Отделять Кронштадт от Ленинграда смешно. Там начиналось постижение мною прекрасного. Всю жизнь у меня перед глазами кронштадтский Арсенал. Казалось бы, ничего в нем особенного нет: кирпичная стена вдоль канала, решетки чугунные – только и всего. Но какая потрясающая кирпичная кладка! А петербургские шедевры архитектуры, ансамбли, памятники, пространства площадей и перспективы проспектов – все это воспитывало мой вкус. На бессознательном уровне. Меня же никто не воспитывал. Жила я с бабушкой, бабушка была безграмотная, писать-читать не умела. Я не скажу, что мы были нищие, но и о достатке говорить не приходится. Бабушка получала 40 рублей пенсии, а килограмм масла стоил 16.
Мне и в голову не приходило заявить: «Хочу такое платье!» – знала, бабушка скажет: «Вырастешь, заработаешь – и будет у тебя платье, какое хочешь». Хотя и в нашем доме жили, и в школе со мной учились девочки, у которых были и платья, о которых я могла только мечтать, и даже лаковые туфельки с ремешком.
Ни того, ни другого я в своем детстве так и не получила. Но чтобы завидовать или требовать – такого никогда не было. Господи, сколько лет нам втолковывали: все – наше! А так не бывает. Или твое, или мое. Вот это «все наше» нам и аукается до сих пор. Но на неравенство в материальном состоянии людей тогда смотрели спокойно. Если видишь, что сосед живет богаче тебя, значит, он и работает больше.
– Во все времена, и сейчас тоже, часто бывает так, что одни вкалывают, а другие…
– Беда в том, что советская власть отучила вкалывать. Приучила довольствоваться малым, но гарантированным. Есть у человека крыша над головой, пусть это и комната-конура с одним окном, он уже спокоен. Есть пайка – он опять же спокоен: с голоду не умрешь! Людей отучили не только работать, но и стремиться зарабатывать, чтобы что-то приобрести. Отучили желать. Какое общество мы получили?
Посмотрите, деревня спивается! «Новый советский человек», он вечно пьяный, синюшный. И мужики, и бабы. Теперь годы должны пройти, чтобы «новый советский человек» осознал, что он – человек! Что он может чего-то хотеть, что-то иметь, жить как человек. И не исходить при этом злобой, что у соседа…
– …пир горой!
– Да. Ко мне медсестра приходит, я спрашиваю: «Какая у вас зарплата?» – «Три тысячи». В месяц! «Зачем вы за такие гроши работаете?» – «Ну, еще набегают премиальные… Тысяч восемь получается». Я говорю: «Так ведь и на эти деньги жить нельзя! Пока молодая, ищите, пробуйте, рискуйте». – «Галина Павловна, так ведь это же все-таки постоянная работа, стаж идет». Она уже сейчас думает о пенсии, но ведь до выхода на пенсию она так и будет тянуть лямку и носить на дежурство суп в поллитровой банке!
А старики, которые доживают свой век? На них даже по телевизору лучше не смотреть. Недавно я получила письмо из Петербурга от одной женщины, ей 78 лет: «Галина Павловна, помогите: у меня в комнате окно с одной рамой, и из-за грохота с улицы я спать не могу». В общем старушка хочет установить стеклопакет. Она обращалась за помощью к городским властям. К письму прилагается копия протокола заседания городской управы: решено оказать помощь в размере 5 тысяч рублей. Надо, как она пишет, 10 тысяч 700. А пенсия у нее – 4 тысячи. Я попросила своих помощников разобраться и помочь. Всю жизнь она живет в таких условиях. Это же ужас! А если с другой стороны взглянуть, подумайте, правительство должно заниматься такими вопросами! Ну что это такое?
– В вашей книге «Галина» я бы особо отметил эпизод, где вы пишете, как сразу после войны ехали на гастроли в Калининград…
– …и в поезде подкармливала немцев?
– Казалось бы, человек, переживший ужасы войны и блокады, чудом оставшийся в живых, должен был наброситься на фрицев и рвать их в куски…
– Да, казалось бы… В одном вагоне с нами оказались не военнопленные, а бывшие военнопленные, их отпустили, и они возвращались по домам. Они сидели напротив: молодые ребята, худые, беззубые, от цинги, наверное. Жалко их стало, и, конечно же, мы – не я одна – стали делиться с ними своим скудным пайком.
– Откуда такое сострадание? Как его воспитывать?
– В человеке сострадание должно быть изначально, это естественное для него свойство, оно само, когда надо, проявится.
– У вас было голодное детство, полуголодная юность, но еще достаточно молодым человеком вы, работая в Большом театре, бывали на кремлевских приемах. Появилась возможность сравнить, как живет народ и как живут слуги народа. Какие чувства вы испытывали?
– Честно скажу, никакой злобы не было. Я смотрела на столы, которые ломятся от дефицитных продуктов, и не понимала: «Ну почему так? В то время, когда в стране продукты по карточкам, когда все достается в очередях… Не должно быть такого! Значит, все, что говорится, ложь?!..» Что-то брать с этих столов и есть не хотелось. И не потому, что я какая-то идейная. Чувство обостренной справедливости в такой ситуации обязательно появится у нормального человека.
– Одна из глав в вашей книге начинается так: «Сталин опекал театр». Насколько известно, Сталин опекал только один театр – Большой… Кстати, я только сейчас сообразил, что вы уникальный человек еще и тем, что были знакомы со всеми советскими вождями, начиная со Сталина и заканчивая Горбачевым.
– Со Сталиным я не была знакома. Я поступила в Большой театр в 1952 году, а он умер в марте 1953-го. Но я помню атмосферу того времени. Накануне спектакля, который он собирался посетить, репетиции отменялись, везде в театре – гэбэшники. Ночь они с собаками проверяли ложи. В день спектакля в театре могли появиться только артисты, занятые в спектакле, и оркестр. У каждого был пропуск. При выходе на сцену стоял страж, которому вы обязаны были предъявить этот пропуск. А куда, скажите, после проверки должна положить пропуск балерина?
– Если так проверяли артистов, то что за зрители были в зале?
– «Новые советские люди». И гэбэшники.
– Сейчас, к сожалению, театр никто не опекает. Может быть, и правильно?
– Опекать и не надо – надо материально поддерживать. Директор театра не должен ходить с протянутой рукой. А в наши дни ему еще и у спонсоров приходится выпрашивать копейку. Этого не должно быть. Но не должно быть и столько театров на шее у государства. Если ты хочешь создать театр, пожалуйста, создавай, но не претендуй на народные деньги, содержи свой театр сам.
– Как в таком случае разобраться, какой театр нужен государству, какой нет? И кто это должен определять? Чиновники?
– Зрители. Они должны голосовать деньгами за билеты. А уж потом только можно решать, какой театр делать государственным.
– Так ведь зрителя еще воспитать нужно. Вы сами не раз возмущались, мол, если включить телевизор, у нормального человека волосы на голове дыбом встанут. А нас с помощью рейтингов убеждают, что на теле-экране то, что нужно зрителю, то есть народу. Кстати, когда-то вы мне говорили, что проголосовали бы за цензуру. Не передумали?
– Когда я вижу по телевизору совершенно непотребные нормальному человеку передачи, я не просто хочу – я требую цензуры. Народ, насмотревшись этих омерзительных зрелищ, стаканами глушит самогон и рожает неполноценных детей! Которые опять же включают телевизор и смотрят то, что смотрели их родители. Им и в голову не может прийти, что жить можно иначе. Замкнутый круг получается. Как избавиться от этого, сколько должно пройти времени, я не знаю. Теперь уже, наверное, должно смениться не одно поколение.
– В посвященном вам вокальном цикле Дмитрия Шостаковича, закамуфлированном под «Картинки прошлого», есть рефрен: «Наши дети будут жить вольготней нас». Значит, у вас и сейчас нет в этом уверенности?
– По крайней мере я очень хочу, чтобы наши дети жили лучше нас. И каждый из нас для этого должен трудиться не покладая рук. А то ведь как было в годы хрущевской оттепели? Сидели по кухням, слушали Высоцкого, сами пели, лили пьяные слезы, а теперь ностальгически вздыхают: «Как все было замечательно!»
– Дошло до того, что Евтушенко констатировал: «Интеллигенция поет блатные песни»!
– А что вас удивляет? Люди жили в коммунальных квартирах: в одной комнате – академик, в другой – рабочий, в третьей – следователь, в четвертой – вор, в пятой – человек, только что вышедший из заключения, не обязательно урка, он мог быть и осужденным по 58-й статье. Потом появились стилизации – песни того же Высоцкого, в которых он говорил с народом на его же языке.
– В последние годы, прежде всего в связи с полувековым юбилеем ХХ съезда партии, чаще стали вспоминать «дорогого Никиту Сергеевича». Появились положительные оценки его политической деятельности, человеческих качеств. Вы в своих воспоминаниях отзываетесь о нем крайне отрицательно. Книга написана более четверти века назад. Ваше мнение о Хрущеве остается прежним?
– Да.
– Потому что наблюдали вблизи?
– Было такое. 1955 год – правительственная делегация поехала в Югославию на поклон к Тито. Мириться. Меня вызвали из Чехословакии, где только начался наш роман с Ростроповичем, в Белград. И мы, артисты, на банкетах веселили правительственную знать. Там я сидела с ними за одним столом – с Булганиным, Хрущевым, с Тито.
– Булганин – особая страница в вашей жизни.
– Да, Николай Александрович тогда меня впервые увидел и, как после говорил, моментально влюбился.
– Какое же впечатление производил Никита Сергеевич?
– Рубахи-парня. «Ну что ты, Йося, ну перестать! Кто старое помянет, тому глаз вон!» «Ну, девушки, спляшем!» И сам первый – гопака! А мы вслед за ним. Больше я с ним не встречалась. Власть – страшная сила. Не каждый выдерживает испытание властью. Не выдержал и Хрущев.
– Вы уже были замужем за Ростроповичем, а Булганин – председатель Совета Министров, по сути дела, второе лицо в государстве – продолжал оказывать вам знаки внимания. Давайте предположим: вы принимаете предложение Николая Александровича, и от вашего благотворного влияния на него он становится лучше, и обстановка в Советском Союзе меняется в лучшую сторону.
– Не-ет! Это были люди, настолько вросшие в систему, что не только разрушать ее, но и выходить из нее никто бы ни за что не стал. А его ухаживания за мной всего лишь барские замашки.
– О Брежневе сейчас тоже все чаще можно услышать, дескать, был он добрый малый. Вы познакомились с Брежневым до того, как его сделали генсеком, и вроде бы он к вам с Ростроповичем хорошо относился…
– Хорошо относился?! А почему мы вынуждены были уехать?! Потому, что был Брежнев! Когда Леонид Ильич уселся в кресло генерального секретаря, ему стало так уютно, что он больше ничего в этой жизни не хотел менять.
– Александр Исаевич Солженицын со своим «Архипелагом ГУЛАГом», конечно, мог потревожить его покой. Но Вишневская-то с Ростроповичем какую опасность для него представляли? Написал Мстислав Леопольдович письмо в защиту Солженицына, ну и что? Мало ли у нас протестных писем пишется! И что, всех выталкивать из страны?
– Это вообще как анекдот! Заварить такую кашу! Когда в 1990 году мы со Славой вернулись, мне подарили наше досье из КГБ. Может быть, когда-нибудь я его отдельной брошюрой издам. Там все автографы есть – и Брежнева, и Андропова, и других. В 1975-м мы в Париже стали записывать на русском языке «Пиковую даму», хор пригласили из Болгарии. И за неделю до записи получаем из Болгарии известие: хор не может приехать по таким-то причинам. Чушь какая-то! А теперь – документ: «Товарищам из Болгарии предложить не выезжать на запись «Пиковой дамы» в связи с отъездом Ростроповича и Вишневской… в Париж». Бумажка подписана Андроповым. Вот какими «глобальными» вопросами занимались первые лица государства: решали дать болгарскому хору возможность записать «Пиковую даму» или не дать. Пришлось нам по всему Парижу, прежде всего из православных церквей, собирать хор, но оперу мы все же записали.
– Но Брежнев не мог не понимать, что, лишая вас гражданства, он прежде всего подрывает свой авторитет. Авторитет Ростроповича и Вишневской за границей он подорвать не мог.
– Это правда. Мы со Славой ездили за границу уже 20 лет. Когда мы были выброшены из страны, нас там знали, весь культурный мир знал.
– У вас ведь были дочери: одной на тот момент – 18, другой – 16. А ехали вы, по сути, в никуда...
– В абсолютное никуда! Без копейки денег. Муж, я, двое детей и собака. У Славы в руках виолончель, у меня – чемодан с концертными платьями. Все имущество осталось в России. Но, во-первых, в таких случаях не рассуждают. А во-вторых, какое у дочерей здесь могло быть будущее?! Их бы так прижали! Точно было известно одно – у нас будет работа. А здесь что нас ждало? Ростроповичу уже не давали играть ни в Ленинграде, ни в Москве. Все столичные площадки для него закрыли. Как можно было терпеть такое? Мы должны были исчезнуть с глаз этих негодяев.
– Софья Хентова, автор монографии «Ростропович», рассказывала мне, что, когда министр культуры Фурцева пообещала Мстиславу Леопольдовичу лишить его зарубежных гастролей, он усмехнулся: «Я и не знал, что выступать на родине – наказание!»
– Это было раньше. А когда мы подали заявление на имя Брежнева о выезде на два года всей семьей, уже через полчаса нас вызвали в Министерство культуры. Несмотря на конец рабочего дня. Там был Кухарский и еще один заместитель Фурцевой. «Объясните, в чем дело?» – требовал Кухарский. «Вы все знаете». – «Мы должны от вас услышать – нам надо доложить в ЦК». Им нужны были наши голоса – под столом наверняка стояла подслушивающая и записывающая аппаратура. Слава: «Причина в том, что мне не дают играть. Все оркестры для меня закрыты, я не могу ни на одной большой площадке выступить». И Кухарский, глядя в глаза Славе, глядя в глаза Ростроповичу (!), нагло заявляет: «Ну что вы говорите: не дают! Просто оркестры не хотят с вами играть». «Вот и замечательно! – вмешалась я. – Они не хотят с ним играть, а оркестры в Париже и Лондоне мечтают с ним играть. Потому-то мы и уезжаем».
– При Горбачеве вам гражданство попытались вернуть. А вы не приняли!
– Не приняли. Тем самым мы хотели сказать, что Родину ни подарить нельзя, ни отнять. Она моя. К сожалению, советская власть так распорядилась, что все мои внуки – граждане Америки, они там родились.
Так что моя семья живет за границей. И у меня в Париже – квартира, в Швейцарии – квартира. Я могу жить, где хочу. У меня нет сомнений в том, что не будет возврата к прошлому, но у меня двое детей и шестеро внуков, и я должна о них думать. Вот в 1990 году, когда мы вернулись, я говорила, что если вновь дело дойдет до революции, то я продам все, что имею, и вооружу дивизию. Чтобы коммунисты, из-за которых мы вместе с детьми вынуждены были уехать, не пришли к власти.
– И сейчас вы проживаете в России как…
– …как человек, не имеющий никакого гражданства. Это называется апатрид. В России мало кто слышал это слово.
– Александр Сокуров в одном из интервью после выхода фильма «Александра» говорил о съемках в Чечне: «Главной проблемой была, конечно, ее безопасность. За ней приезжал эскорт машин ФСБ. Каждый раз Галина Павловна садилась в разные машины, каждый день меняли номера и маршрут…» Ну и так далее.
– У меня не было в Чечне ощущения, что меня застрелят. Там я ничего не боялась. Если бы боялась – не поехала бы. Я из Свердловска прилетела в Минеральные Воды, меня встретили, сели в машину, поехали. Звонит Ростропович: «Ты где? Когда будешь дома?» – «Не скоро. Я не в Москве». – «А где ты?» – «В Чечне». – «Что?! Где? В Чечне?!» – «Да, уже в Грозном». – «Дай-ка мне Сашку, что он себе позволяет!»
В Чечне дороги все разбиты. Однажды с утра едем на съемку. Говорю офицеру: «Не надо так быстро! Всю душу вытряхнуло». – «Галина Павловна, мы не можем ехать меньше 80 километров в час». – «Почему?» – «Потому что, если нас начнут обстреливать, мы не проскочим». Я целый месяц жила в ФСБ. Там двойные стены, танки за стеной. Только один раз вышла в город. Заявила, что хочу послушать местную молодежь, может быть, кого-то приглашу в свой Центр оперного пения. «Я понимаю: война, – сказала я, – но войну я видела, блокаду пережила». Мне дали разрешение.
Организованный для меня просмотр художественной самодеятельности проходил в чудом уцелевшем одноэтажном здании – в центре Грозного разбито было все, как в Сталинграде, сплошные руины. Чеченцы не только пели, но и плясали. Один мальчишечка в черкеске и папахе (было ему лет 5– 6) и волчком кружился, и на колени передо мной падал. Я от него глаз не могла отвести, потому что ничего подобного в жизни не видела. А потом Кадыров-младший попросил: «Галина Павловна, скажите слово!» Что я могла им сказать? Сказала первое, что пришло в голову: «Я артистка. Вы знаете, почему я к вам приехала?
(Тишина.) Потому, что я вас не боюсь. (Мертвая тишина!) Потому, что я вас люблю! Вы удивительно красивый народ, замечательный народ!» И тут началось какое-то невообразимое ликование! Люди кричали, что никто не хочет войны, что все они от нее устали, что хотят мира и покоя.
– Может быть, в заключение о вашей с Мстиславом Леопольдовичем любви? Вы же его не за гениальность полюбили.
– Никогда нельзя понять, а тем более сказать, за что любят. Да, многие говорили: «Что она, с ума сошла?! А он, что, рехнулся?!» А мы 52 года были вместе – и жизнь прожили непростую, но прекрасную. И были счастливы!
