«Если любовь и можно чем-то заменить, то только памятью»

Всемирно известному поэту Иосифу Бродскому 24 мая исполнилось бы 70 лет

Елена Добрякова

Каждый открывает для себя своего Бродского. Помню, как мои университетские друзья, постарше меня на несколько лет, из богемной тусовки, с благоговением произносили его имя, c упоением читали его стихи. Для меня же это имя в 1979 году еще ничего не значило. Да и до кого доходили самиздатовские его произведения? Бродский до 1987 года практически в Стране Советов не издавался. Зато стал известен судебный процесс: поэта как диссидента и тунеядца судили, и три года он провел в ссылке, называя ее в стихах тюрьмой. Судья Савельева спрашивала на процессе: «А кто причислил вас к поэтам?» И Бродский с вызовом отвечал: «А кто причислил меня к роду человеческому?»

Бродский ощущал себя как личность свободную, как совершенную индивидуальность, его не устраивало, что его хотят причесать, пригладить, направить в нужное русло, посадить в прокрустово ложе системы. А система беспощадна, если ты в нее не вписываешься, она либо раздавливает тебя, ломает, либо просто выплевывает.

Бродского система исторгла. В 1972 году он оказался на Западе, который встретил поэта вполне приветливо, ведь еще раньше, в 1967 году, именно в Америке был издан большой сборник его стихов. Бродского там знали и в общем готовы были принять. А мы на многие годы потеряли. Обрели, наверное, лишь в 1990-е, когда ездить к нему стали наши соотечественники, с удивлением обнаруживая, что Иосиф не просто как-то существует в американском мире, а дышит там полной грудью, читает лекции, пишет стихи, пьесы, прозу. Он нобелевский лауреат и уважаемый гражданин. И он счастлив там! В Америке он нашел свою позднюю и последнюю любовь, которая успокоила его душу, наконец усмирила боль от расставания с прежней своей возлюбленной, ленинградкой Марией Басмановой. У него снова Мария – русская итальянка, Мария Соццани. И маленькая дочь…

Умер Иосиф Бродский в возрасте 55 лет, 28 января 1996-го, похоронен он согласно завещанию в Венеции.

Он был здесь как дома...

Альберт Измайлов, кандидат филологических наук:

– Каждое место в Ленинграде, где бывал поэт Иосиф Бродский, живет особой памятью, вобравшей в себя гамму человеческих чувств и ассоциаций. В родном городе, «включая его окраины», топография передвижений поэта до боли узнаваема. Пункты встреч, дома друзей – на расстоянии эха пушечного выстрела с бастиона Петропавловки – от Галерной до Тихорецкого, от Благодатного переулка до Таврической, от улицы Пестеля до улицы Глинки, от Большой Московской до Среднегаванского проспекта.

Здесь, в доме на Среднегаванском, он ощущал тепло общения, сохранил эту дружескую верность до конца своих дней. Он приходил сюда один, вместе с друзьями с филологического факультета. Он чувствовал себя здесь как дома, читал свои стихи, шутил, выслушивал замечания в адрес прочитанного, писал посвящения в альбомы. В «Стансах», посвященных Е. В. и А. Д., студенткам филологического факультета, он написал: «…Ни страны, ни погоста / не хочу выбирать. / На Васильевский остров / я приду умирать. / Твой фасад темно-синий / я впотьмах не найду, / между выцветших линий / на асфальт упаду…».

Бродский общался со многими студентками и студентами филологического факультета Ленгосуниверситета. Среди его знакомых были студентки Л. Г. Морозова (Кондратьева), А. Друзина, Е. Валихан, каждой из которых молодой поэт посвятил стихотворение.

«Начиная с первого курса с нами много времени проводил

Иосиф Бродский, а также его друзья. Ося был радушно принят всей нашей студенческой группой, многим он посвящал свои стихи. Он был домашний, свой, – вспоминала

Л. Г. Морозова (Кондратьева) в беседе с автором этих строк, – он встречался со студентками, выверял переводы англоязычных поэтов. Он был рациональным, без дела не приходил. Иосиф хорошо владел техникой стиха, но по молодости не хватало горизонта, знаний. Недостаток школьного и высшего образования Ося с лихвой компенсировал самообразованием».

Васильевскому острову дарили свое внимание многие поэты. На 8-й линии в доме № 31 в 1930-е годы некоторое время жил поэт О. Мандельштам. Он был крайне одинок в ту пору. Одинок в родном городе, знакомом до слез, в который вернулся, как возвращаются в мечту и явь, в радость и горе.

В словах Мандельштама о Ленинграде, в словах Бродского о Петербурге, в принципах их поэтики было немало общего. Бродский называл Петербург «средоточием русского эллинизма». Поэзию Мандельштама, как отмечал Бродский, «называли иногда «петербургской». Позднее поэт И. Бродский, который не раз проходил по линиям и проспектам Васильевского, в одном из своих эссе писал о том, что в поэзии Мандельштама виден своеобразный внутренний ландшафт, на фоне которого в его подсознании звучит голос поэта, и этот ландшафт выступает в виде греко-римско-египетского коллажа, «внушенного архитектурой Петербурга» и в большей степени – зодчеством Васильевского острова, смешанным с текучими формами кораблей и свойствами воды. В другом эссе – о вдове поэта ‑ Н. Мандельштам – Бродский писал: «…Если любовь и можно чем-то заменить, то только памятью. Запоминать – значит восстанавливать близость…» И только в пространстве культуры любовь «приобретает объемность и перспективу». И одаренный памятью и талантом более не нуждается ни в чем…

С Васильевским островом у Бродского было так много связано и в жизни, и в творчестве. Здесь он лучше видел воду – как форму сконденсированного времени, здесь он глубже чувствовал себя как часть русского языка. Именно он, язык, был средством общения поэта с человеком, городом, миром.

Особой памятью живут места, связанные с водой. «Я просто считаю, – писал Бродский в эссе «Fondamenta degli incurabili» («Набережная неисцелимых»), – что вода есть образ времени, и под всякий Новый год, в несколько языческом духе, стараюсь оказаться у воды, предпочтительно у моря или океана, чтобы застать всплытие новой порции, нового стакана времени. Я не жду голой девы верхом на раковине; я жду облака или гребня волны, бьющей в берег в полночь. Для меня это и есть время, выходящее из воды, и я гляжу на кружевной рисунок, оставленный на берегу, не с цыганской проницательностью, а с нежностью и благодарностью».

С 8-й линии видны многопалубные пассажирские лайнеры, яхты и парусники, приходящие с моря-океана и ошвартовавшиеся у набережной. С морской тематикой у Бродского связаны многие произведения.

Фантастический солнечный свет на закате дня делает набережные, проспекты, дома в пору белых ночей прозрачно-сказочными, обнаженными, раскрытыми самому потаенному желанию.

Мы слышим звон церковных колоколов, ощущаем дымчатый гул, ощущаем надежду. И перенося на бумагу эти ощущения от романа с этим островом, городом, мы стучим по дереву, дабы не сглазить надежду на туманное счастье, которое лучше всего встречать у воды, с ее складками, морщинами, рябью, у воды, все равно какой: венецианской иль невской. И эта способность языка, слов, как отмечал Бродский, обещает человеку больше, «чем может дать реальность».

 

Казалось, он уезжает на тот свет

Валерий Попов, писатель:

– Прежде всего вспоминается встреча с Иосифом в 1990 году. Он пригласил группу писателей из России выступить на семинаре в Коннектикут-колледже в Новой Англии под Нью-Йорком. Группа была небольшая – всего три человека: московская поэтесса Татьяна Бек, американист, близкий друг Иосифа Виктор Голышев и я.

Колледж походил на дачный поселок. Нас поселили в небольшом домике, где мы переночевали. На следующий день после завтрака пришла профессор-славист со студентами, стали говорить. Потом Голышев, который сидел у окна, сказал: «Иосиф приехал».

Сколько лет мы были знакомы с Бродским по Ленинграду, столько в одних компаниях зависали – и никакого пиетета я к нему не испытывал. Знал, конечно, что он большой поэт, глыба, но в то время в Ленинграде гениальность была почти нормой, десятки людей свободно говорили: «Я гений!» Но Иосиф это подтвердил – из всей той толпы единственный стал Нобелевским лауреатом, мировой знаменитостью. Бродский почему-то долго не входил в комнату, его шаги, картавая речь поначалу слышались из коридора. Сердце колотилось. Предстояло увидеть невозможное, другую жизнь. Когда он уезжал, казалось, он уезжает на тот свет. В том, что мы не встретимся с ним больше никогда, были поначалу уверены все. И вдруг! Вошел Бродский. И оказался очень прост, добросердечен, шутлив, словно пытался нам показать: «Да какая там слава и деньги! Все как раньше!» Одет он был в какую-то курточку цвета хаки, словно выехал на рыбалку. Картавя, сказал: «Ты, Валера, изменился только в диаметре». Мы обнялись.

Потом шли на выступление через территорию кампуса. Солнце освещало развесистые «белые дубы». Работали газонокосилки, лужайки пахли сеном. На огромном поле студенты играли в американский футбол, и я изумился: как могут они играть, кода выступает Бродский?! В аудитории, высоком амфитеатре, народа было битком. Бродского встречали овациями, он прочел: «Я входил вместо дикого зверя в клетку, выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке…» Без передыха прочел этот стих на английском – ритм, напор, красота слога не исчезли; гениальность преодолевает языковой барьер. Потом выступали мы, и нас тоже понимали и одобряли, смеялись и аплодировали, но было ясно, что это потому только, что рядом с нами Иосиф.

После семинара мы лежали на стриженой траве, о чем-то болтали. Не дождавшись банкета, пошли подкрепиться в пиццерию у ограды кампуса. Стояла небольшая очередь, и я предложил пойти в другую пиццерию, через дорогу. Иосиф усмехнулся: «Нет, это будет неправильно. Здесь меня все знают, а там никто». Он, конечно, проделал головокружительный путь. «В первый раз, – сказал он, – я выступал в этом колледже за 50 долларов!» А теперь, по его требованию, нам за короткое выступление заплатили столько же, сколько и ему, – по полторы тысячи баксов. И на эту гору он поднялся исключительно сам, благодаря таланту и мощному характеру. Здесь он выглядел вполне успешным, спокойным, уверенным. В России он был другим – застенчивым и агрессивным, задерганным и неуверенным. В Америке, как выяснилось, нагрузка тоже чрезвычайно велика, но то была нагрузка знаменитости, которую все хотели слышать.

Вечером в нашем домике мы достали наши водочные запасы и говорили всю ночь, пели русские народные песни. Жене Бродского, молодой красавице из Италии, русской по происхождению, это явно не нравилось. Мы поначалу думали, что она вообще забыла русский, потому что она упорно хранила молчание, и вдруг произнесла крепкое русское слово и ушла спать. А Иосиф остался.

Рано утром, чуть задремав, мы услышали, как отъезжает его машина. Он торопился в другой университет – надо было крутиться, платить за квартиру в престижном, богемном районе Сохо, где и положено было жить интеллектуалу. В Америке с этим строго: будешь жить где попало – пропадешь...

Был еще разговор по телефону, когда Юля, дочь моих друзей Беломлинских, попросила позвонить Бродскому – они собирали деньги в помощь умирающему молодому актеру из Ленинграда. Я спросил ее, почему она сама не хочет позвонить Иосифу? Она сказала: «Мы здесь все его очень боимся. Ласков он только со старыми ленинградскими друзьями, которые приезжают на неделю, – с местными русскими он весьма суров и надменен». Я позвонил. Иосиф был весел, сказал, что забыл попросить мою книжку для какого-то университета, и просил, чтобы я передал ее через Петю Вайля. Помочь актеру пообещал. Потом два рассказа из той книги были напечатаны в антологии русской литературы. Впечатление от той встречи было очень сильное: «Наш человек в Нью-Йорке!» Этот успех мы самонадеянно считали частью нашего общего триумфа.

Я долго не принимал его дружбу

Андрей Битов, писатель:

– Я Бродского знал много лет. Но вот что интересно – я далеко не сразу его оценил при жизни… здесь… Хотя я потом стал абсолютным его приверженцем, и еще до того, как он получил Нобелевскую премию. А вот он чем меня пробил. С одного стихотворения – «Разговор с небожителем о поэзии». Дальше я уже стал его всего понимать, во всем пространстве его текста.

Если хотите, вот какие мои встречи с Бродским были. Помню, за ночь написал «Пенелопу». Я работаю совершенно ненормально, у меня днем нет ни одной секунды, у меня дома маленький ребенок, грудной, и мне совершенно некогда писать. И вот я залпом за одну ночь написал этот текст. После такой напряженной работы, конечно же, нужна разрядка. И выхожу я на улицу после этой трудовой ночи, надо что-то выпить. Все магазины закрыты. Вдруг на встречу мне идут Эра Найман с Бродским. На Владимирском проспекте. А я там шарил по магазинам. «Ты куда?» – спрашивает Иосиф. Я ему: «Вот ищу, где выпить, я только что кончил текст…» Он мне говорит: «У меня что-то есть, пойдем ко мне, прочтешь». – Я сказал: «Пошли, за скромную плату готов прочитать». Бродский для меня в этот момент никто. Его еще не судили – это 1962 год. Я читаю рассказ, выпиваю то, что эти двое у себя в доме нашли. Эра в восторге, а Бродский кисло: «Что-то с русским языком». Я думаю: «Да пошел ты куда подальше!» Потом мы расходимся. Никакого впечатления от встречи.

Потом я попал к нему на суд, почему – понятия не имею. Но я был на суде, мне очень понравилось, как он себя вел. Огромное какое-то впечатление произвело, даже поразило. И потом наконец в 1965 году он уже выпущен на свободу, выходит «Пенелопа» моя в молодом «Ленинграде». И вот раздается вдруг телефонный звонок, это еще на Аптекарском, в отчей квартире. Это Иосиф: «Слушай, я прочитал рассказ, я был неправ, все в порядке у тебя с языком». Я говорю: «Твои были сомнения, не мои». И кладу трубку. То есть отвергаю предложение дружбы, и это при всей амбициозности Бродского. Вот такой был момент.

Вы думаете, это один раз было – что неожиданно где-то сталкивались, лоб в лоб? Нет, не один. Как-то я шел в Пушкинский Дом, нес рукопись. Такая была ложная заявка, чтобы какой-нибудь мне аванс дали, – я написал рукопись, которую, заведомо знал, никто никогда не напечатает. Приношу, выхожу, мне Бродский навстречу. Это был последний день третьей пролонгации, 1 сентября 1972 года. То есть если бы на день позже принес, то деньги бы с меня вычли. И вот Бродский мне навстречу, рядом с Домом книги. «Ты чего?» – спрашивает. «Да вот, роман нес в издательство». Он говорит: «Как называется?» – «Пушкинский Дом». – «Неплохое название! – говорит Иосиф. И продолжает: – А я от Набокова открытку получил». Вот это факты для истории. Мне кажется, ничего случайного в жизни не бывает.

Мой фильм – не биографияпоэта

Андрей Хржановский, режиссер, автор фильма «Полторы комнаты,или Сентиментальное путешествие на родину»:

– Меня восхищает полифония, которая возникает из сочетания изображения со звучащим и написанным словом. Многие из стихов Бродского мне нравились – я их, мне кажется, понимал, чувствовал, ими восхищался. Другие нравились, даже не будучи полностью мною понятыми и внутренне переработанными. Но и они имеют для меня неотразимое обаяние. И когда я увидел изумительные рисунки Бродского, когда прочитал его автобиографическую прозу, у меня от радости просто подкосились колени, я подумал: «Боже мой, откуда же он так замечательно знает все подробности, психологические повадки и манеры людей? Откуда он знает, как говорили и как вели себя мои родители? Откуда он знает, что я и сам жил именно в полутора комнатах такой же коммунальной квартиры, которые получились в результате разделения одной большой комнаты с помощью фанерной перегородки! Откуда он знает мою родную школу? Не только знает, но из всего этого творит поэзию?»

И таким образом, как в сказке «Алиса в Стране чудес», я увидел перед собой бутылочку с надписью «Выпей меня» и пирожок с надписью «Съешь меня» – то есть материал, который как бы говорит, вопиет, взывает воплотить его в кинообраз.

Материалы, которые представляют собой часть творческого наследия такой грандиозной личности, как Бродский, для меня просто подарок судьбы. Мой фильм – не биография поэта, но всего лишь экранизация фрагментов его автобиографической прозы, а также вымышленной истории о несостоявшемся путешествии Бродского в Петербург — истории, придуманной мной вместе со сценаристом Юрием Арабовым.