Владимир Васильев: «В Спартаке я искал слабые стороны»
«Танцовщик ХХ века» считает, что вершины своей карьеры он так и не достиг
Солист Большого театра, специально для которого ведущие балетмейстеры мира ставили спектакли, талантливый хореограф, которому рукоплескали переполненные залы «Гранд-опера», «Ла Скала», «Метрополитен-опера», «Ковент-Гарден», Римской оперы, театра «Колон», народный артист СССР Владимир Васильев в свои 70 лет так же подвижен, мобилен, поражает простотой, демократичностью, незвездностью. Это о нем Марис Лиепа сказал: «Васильев – гениальное исключение из правил». Танцовщику по силам было воплотить на сцене любой образ – и классического балетного Принца, и страстно влюбленного восточного юношу, и могучего народного вождя, и русского Ивана, и бездушного царя-деспота. ...На днях Владимир Васильев приезжал в Петербург, чтобы представить выставку своих картин – живописи и акварелей в галерее «Стекло». Как художник, он также оказался щедрым и на яркие краски, и на разнообразие стилей и настроений – холодные и радужные пейзажи Подмосковья, Венеции, теплые натюрморты…
– Владимир Викторович, вы сразу согласились выставить свои работы в этой маленькой петербургской галерее?
– Зашел – и меня покорила домашняя уютная обстановка. Будто здесь меня давно ждали. Очень сердечные, милые люди окружили вниманием. Никакого официоза, и, судя по пришедшим на вернисаж знакомым лицам, меня и вправду не забыли.
– Как вас можно забыть?! По опросам ведущих специалистов мира вы признаны «Танцовщиком ХХ века». Вы любимчик не только в избранных кругах ценителей балета, но и в народе. Слава – это вообще-то груз?
– Никакого груза. Я не от славы упивался – от возможностей, которые передо мной открывались в работе. Ведь все, что я сделал, это лишь частица того, что я мог бы сделать. Да, в процессе творчества мне нравится то, что я делаю. Каждый раз я говорю себе: ай какой я молодец! А потом смотрю – нет, не очень хорошо. Может, это излишняя самокритика, но лучше уж так, чем наоборот.
– Это и в балете, и в живописи?
– В любой работе. Я бы сейчас многое исправил. У меня нет ни одной роли, ни одной партии, которой я бы остался до конца доволен.
– Даже Спартак?
– Даже он. Когда мастер говорит, что все завершил в своем произведении, это какая-то ложность и тупик. Потому что, заявляя так, он кончается как художник. А в работе должна быть загадка, даже для тебя самого. Это свойство есть у всех больших художников. Они всегда оставляют зрителям некий зазор для размышлений, для собственных умозаключений. Если мой герой наделен сплошными положительными характеристиками, он мне неинтересен. Я на своем веку видел стольких людей – самых благородных, самых сильных, но у которых было столько слабых сторон.
…Казалось бы, Спартак – персонаж героический и положительный. Но я все время искал его слабые стороны, его сомнения, его неуверенность, его ранимость. В результате мой Спартак полюбился зрителям... Когда мне было 18 лет, я танцевал роль старика ревнивца Джотто – был такой балет на музыку Петра Чайковского «Франческа да Римини» – моя выпускная работа. Я искал оправдание злодействам старика, его отвратительным свойствам. А можно ведь было прямолинейно решить образ. Но тогда не произойдет настоящего перевоплощения.
– От вас требовали хореографы решения таких задач?
– Нет, я сам как-то определял, находил краски. Увы, сейчас, когда я смотрю многие постановки, то заранее вижу: вот текст автора, вот режиссер сказал, как это надо делать, – и тогда мне становится неинтересно. Мучаюсь, что очень редко получаю удовлетворение от того, что слышу и вижу на сценах.
– Но ведь отсутствие мыслей и чувств наблюдается не только на сцене. А на телевидении, в кино что, по-вашему, происходит?
– Это точно, недавно посмотрел «Утомленные солнцем – 2». Чудовищно, просто чудовищно, никак не ожидал от Никиты. Хотя предпосылки уже были – «Очи черные» тоже слабая картина.
– Вы дружите с Михалковым?
– Нет. Но я всегда относился к нему как к очень талантливому человеку. Мне было интересно смотреть его фильмы. Я думаю, может быть, талант уходит по мере того, как человек все более и более утверждается в своей власти, влиянии, положении? Я сам был пять лет художественным руководителем-директором Большого театра, и когда меня в один момент просто взяли и убрали, то, может быть, меня Бог уберег? От творческого падения, от потери свободомыслия? Катя, моя жена (Екатерина Максимова, балерина, умерла в апреле 2009 года. – Прим. ред.), мне тогда сразу сказала – это провидение, что я лишился поста.
– Для вас «потеря свободомыслия» что значит?
– Это значит потерять себя. Когда ты сидишь в высоком кресле и отвечаешь за большой коллектив, то обязан порой говорить не то, что думаешь. С годами же у нас возникает право говорить то, что думаем: мы заслужили его всей своей предыдущей жизнью. Я не стесняюсь говорить то, что я думаю, не боюсь показаться кому-то глупым, не боюсь быть непонятым. Не стремлюсь быть не тем, что я есть на самом деле. А когда ты находишься на самом верху, эта опасность стать не самим собой все время висит над головой.
– Когда вы лишились поста директора Большого театра, у вас был какой-то плацдарм для отступления? Какие чувства одолевали?
– Я ушел в никуда. Конечно, это было больно, я страдал от несправедливого забвения. Ведь очень скоро ты узнаешь, что тебя нет в средствах массовой информации, тебя нет нигде. Меня в тот момент спасло занятие живописью, я работал каждый день, взахлеб. Из меня хлынул огромный поток произведений поэтических – откуда они пришли? Я понял, что это та защита, которая помогает тебе не обращать внимания на то, что было, она тебя толкает дальше. А многие люди как раз ломаются на том, что они могут только в одном каком-то деле себя проявить. Если лишают этого, то получается, что человек теряет себя, спивается, умирает.
Такая трагедия случилась с Марисом Лиепой, когда его также убрали из Большого театра, которому он посвятил большую часть своей жизни. Он стал главным балетмейстером в Софии. Казалось бы, у него была возможность доказать, что состоятелен, и сделать блестящий балет в Софии. А он не смог. Меня вот, например, не могли лишить моего искусства заниматься хореографией в мире, потому что у меня была и есть сегодня тысяча прикладных точек. Но даже если бы не это, то я нашел бы себя в других занятиях.
– Сегодня вы чувствуете ностальгию по Большому театру?
– Странно, но совершенно нет. Когда-то Большой театр был для меня всем. Начиная с 1949-го года, с первого класса хореографического училища, я все время был там, на сцене театра. Это было самое родное. А сейчас мне абсолютно все равно. Никакой тяги. Отрезано. Куда-то – раз! – и исчезло, не сразу, но исчезло.
– Ощущаете ли вы себя человеком мира?
– Иногда да. Может быть, я в большей степени, чем многие другие в нашей стране, чувствую себя человеком мира. Потому что мы с Катей постоянно были в разъездах. Мы не ставили перед собой вопрос выбора – жить либо там, либо здесь. Для нас все дороги, все страны были открыты. Ни я, ни Катя в партии не состояли, но, наверное, на нас сошлись звезды – мы должны были являть собой показательный пример свободы. Мы объездили весь мир, ну разве что в Антарктиде да на Северном полюсе не побывали. Но нигде не хотели остаться. Нас не березки держали, а близкие и дорогие люди, которые нас окружали. Но сегодня их становится все меньше и меньше.
– Не так давно вы остались без Екатерины Сергеевны. Она была вашей Музой все годы, вашей партнершей в балетах, с ней сделали много работ в кино. Трудно примириться с такой потерей?
– До сих пор у меня нет ощущения, что Кати нет. Когда я говорю о прошедших вечерах, о прошедшем юбилее, я все связываю с Катей. Вся наша жизнь прошла неразделимо. Теперь говорить о себе в единственном числе не могу. Поневоле вырывается – мы мечтали, мы думали, мы хотели. А еще помогает работа – без продыху. Я рисую, ставлю спектакли, езжу. И этим счастлив.
– Вы разбили представление о том, что танцовщик может выступать на сцене лишь до 40–45 лет. В 2000 году вы танцевали в Римской опере в балете «Долгое путешествие в Рождественскую ночь»…
– Я танцевал и в этом году, мы придумали номер с молодой танцовщицей и исполняли его на моем юбилейном вечере в Нью-Йорке и в Париже. Только надо помнить, что в 70 лет не стоит подражать себе молодому, это может выглядеть до смешного противным. Надо существовать в своем времени, в своем сегодняшнем облике. А пытаться повторить себя для людей, которые видели тебя в расцвете сил, невозможно.
– А что вас сейчас греет, есть какой-то проект?
– Самый ближайший – постановка балета «Красный мак» в Красноярске на прекрасную музыку Глиэра. Когда-то идея эта увлекла и Валерия Гергиева, но потом он остыл.
– Неужели никогда не отдыхаете?
– Иногда люблю сесть в лодку, поплыть, полюбоваться на гладь воды, послушать пение птиц. Но это нечасто. Я не могу долго оставаться в одиночестве. Люблю переходы настроений и состояний.
