Алла Осипенко: «Во всем виновата шея»

Первая никем не превзойденная Хозяйка Медной горы в «Каменном цветке», первая балерина якобсоновских «Хореографических миниатюр»… Ее силуэт, ее воздушный прыжок стали одним из символов русского балета. «Вы балерина модерна, вы должны остаться на Западе. У вас будет множко денег и множко апартаментов», — твердили ей. Осипенко смеялась: «У меня дома множко бабушек». Она осталась там, где была нужнее. Открывала свою квартиру под первую выставку бесприютных художников-нонконформистов. Разъезжала по неустроенным городам русской провинции, танцевала на дощатом днище грузовика. Подготовила не одно поколение русских балерин… 4 декабря балерина отметит 60 лет своей творческой деятельности на сцене Театра оперы и балета Санкт-Петербургской государственной консерватории имени Н.А. Римского-Корсакова.

– Алла Евгеньевна, часто в балет приводит за ручку мама, чтобы реализовать свои амбиции. Ваш партнер, Рудольф Нуреев, рвался в балет вопреки запретам отца. А вы?

– Мне страшно хотелось играть с мальчишками в лапту во дворе. Няня и бабушка с крестной воспитывали меня в строгости, из дома не выпускали. А тут в школе организовали новый кружок. Я сразу попросилась туда. Ведь он продлевал бы мою вольную жизнь на три часа! Чем там занимаются, я не знала. «Ляляша, что за кружок?» – «Хореографический». – «Ага, значит, балет. Не получилось у дочки, получится у внучки», – решила бабушка и повела меня туда. Когда-то маме, мечтавшей о балете, не хватило одной рекомендации для поступления в Императорское театральное училище. А я была кривоногой, и все говорили: «Бедная Ляляша! Балериной ей не быть!» Однако через год занятий учитель сказал бабушке: «У вашей внучки тяжелый характер. Отдайте ее в хореографическое училище. Этот характер ей там пригодится».

Меня зачислили в училище 21 июня, а на следующий день началась война. Страшный день. А нам, детям, было радостно, что в эвакуации мы останемся одни, без опеки родных. 5 июля нас отправили вначале в Кострому, но ее стали бомбить одной из первых, а потом в Молотов – так называлась Пермь. Там меня впервые и заметил хореограф Леонид Якобсон. Шел 1943 год. И кто мог подумать тогда, что наше сотрудничество продлится всю жизнь.

– Чем же вы так привлекли его внимание?

– А я была такой странной девочкой с очень длинной, вытянутой шеей. Он подошел ко мне, повернул мою шею и спросил: «Девочка, а у тебя шея сама вертится?» «Вообще-то вертится», – серьезно ответила я. И он выбрал меня для номера. Я попала в массовку. Из этого номера запомнила только поднос, полный бутербродов с копченой колбасой, который выносили по ходу действия. После войны мы вернулись в Ленинград. И опять в зал училища входит Леонид Якобсон и, увидев меня, говорит: «Слушай, а ты не та девочка, у которой шея не вертится?» «Я», – говорю. «Ну-ка, иди сюда!» Тогда он взял меня уже солисткой в свой новый номер «Медитасьон» («Размышления») Чайковского.

– Получается, что благодаря «не вертящейся» шее вы вытянули счастливый билет…

– Во всем «виновата» шея. (Улыбается.) А этот замечательный номер вспоминают до сих пор. Будущий главный художник Кировского театра Сулико Вирсаладзе сделал мне короткую юбочку, прозрачную тунику. Это смотрелось ново. А мне было всего 14 лет. Уже тогда жизнь складывалась на шаг вперед. Так что к экспериментам над собой я привыкла с детских лет.

– Но в руках каких мастеров вы оказались! Вам преподавала легендарная Агриппина Ваганова. Кстати, какой она была?

– Женщиной твердого характера, даже жестокого, как казалось. Будучи технически сильной балериной, она, увы, получила звание в последние годы своего творчества. Это сейчас любую девочку из училища спроси: «Кто ты?» – она ответит: «Балерина». А тогда «балерина» – императорское звание. И чтобы его заслужить, нужен характер. Хотя мне она говорила: «Осипенко, ты со своим характером закончишь карьеру в мюзик-холле!»

– Что же вы творили, если выходила из себя сама Ваганова!

– Я ей возражала, что было не принято. Однажды закричала «спасибо» так громко, что она меня выгнала из класса. Кстати, она общалась с моей крестной – известной в Ленинграде портнихой. Та ей шила. Но никогда Агриппина Яковлевна не давала мне понять, что каким-то образом связана с моей семьей.

– Кстати, семья у вас интересная. Ваш предок Владимир Боровиковский – известный художник, мастер портрета и религиозной живописи конца XVIII – начала XIX века…

– Знаете, в конце концов понимаешь, что самое главное в жизни не ты, не твоя карьера, а то, что у тебя был такой предок. Это такая внутренняя гордость и такое внутреннее счастье. И ты не имеешь права подводить такое имя. Мой дед во время революции передал большую часть архива Боровиковского Русскому музею. У меня его работ, увы, не осталось.

– А сохранился ли диплом на получение премии Анны Павловой или он навсегда похоронен в вашем сундучке?

– О да! Я получила эту премию в Париже, причем первой из наших балерин. И после меня пригласили в дягилевские «Балле рюс Монте-Карло». Но я отказалась и вернулась в Россию. Но здесь никто понятия не имел о премии Анны Павловой. Тогда я пошла за консультацией к известному журналисту Неме Фрейдовичу. Он сказал, что это великая премия! Только у нас ее никто не знает. Ну мы с мамой и похоронили ее в сундуке – раритете еще с петровских времен. Долго она там лежала, пока в Париже ее не получили уже наши великие балерины.

– Признайтесь, а осталась ли какая-то роль, которую ну очень хотелось бы станцевать, но не сложилось?

– Борис Эйфман, когда я собиралась уходить со сцены, задал мне этот вопрос. А я сказала: «Ну, Борис, хватит, уже натанцевалась». Он настаивал. Тогда я ответила: «Настасью Филипповну». «Ну что же, начинаем работать». Вот это была самая сильная моя мечта. Ведь я не мечтала о Жизели, Джульетте – это не мое амплуа. Хотя была стройная, длинная, и все подумали, что я лирическая танцовщица. Балетмейстер Борис Фенстер первым «перекинул» меня на роли сильных героинь. Все началось с «Панночки» – героини с огромной силой характера. Это была моя первая удача, хотя в жизни я женщина, к сожалению, не сильная.

– Не верю! Вы же решились на уход из Кировского театра на пике славы, будучи его примой. Разве это не поступок сильной женщины?

– Скорее бескомпромиссной. Я ушла к Якобсону, который мне постоянно говорил: «И долго ты будешь в этом театре сидеть и что тебе этот театр даст»? Кроме того, в тот момент у меня был постоянный партнер Джон Марковский. Да, мы ушли в начинающий коллектив, но нас было двое, а это легче. Многим было трудно в этом театре. Михаил Барышников, перед тем как уехать, сказал мне: «Знаешь, Алла, я больше не выдержу второго такого тяжелого создания своего творческого вечера». Он просидел у меня всю ночь. Тяжелое расставание. Но в этом театре тебя могли очень сильно унизить. Не каждому дано перенести унижение. В итоге я ушла из театра. Барышников, Нуреев, Макарова уехали за границу.

– Ну а вы-то почему не уехали?

– Они меня звали. Но у меня была семья: две бабушки, сын, мама. Кроме того, я – русский человек, который не может жить нигде, кроме своей страны. Я объездила весь мир. И уже через месяц начинала тосковать. Еще великий Смоктуновский говорил: «Помойка, но наша, моя».

– Но вы подвергали опасности себя и свою семью, продолжая общение с «невозвращенцем» Нуреевым…

– Как я могла отказаться от своего партнера! Он тоже думал обо мне: присылал сувениры, подарки. А когда Марго Фонтейн перестала танцевать, очень хотел, чтобы я к нему сбежала. Мы держали связь через его сестру – она работала воспитательницей в детском саду, куда ходил мой сын. Когда она хотела прийти, звонила: «Алла, тебе нужны сосиски?» Если я отвечала: «Нужны», значит, можно прийти. Один раз звонит, я от сосисок отказываюсь, а она настаивает: «Я, правда, купила килограмм». Рудику я тайно доставала ноты для «Баядерки». Точно так же я не могла отказаться от своей подруги Наташи Макаровой, от Михаила Барышникова!

– Многие отказались. Вы – нет. Это поступок. Ваша судьба была связана и с Борисом Эйфманом, и с Леонидом Якобсоном. Это люди со сложными характерами. Как вы уживались?

– Бывает, люди со сложными характерами уживаются, а с хорошими – нет. С тяжелым характером трудно, но интересно. Главное, они – творческие люди. А это значит творческие поиски с утра до ночи. И это счастье! Я вспоминаю, как Эйфман доходил до обморочного состояния, когда ставил «Идиота». И мы падая с ног уходили из театра. Этих творческих моментов не хватает.

– Ваш творческий и семейный дуэт с Джоном Марковским продлился 15 лет. Вместе вы ушли из Кировского театра, танцевали у Якобсона, Эйфмана. Как сложилась его судьба?

– Уйдя на крошечную пенсию, Джон остался никому не нужным, хотя составил славу многих коллективов. Его жена – тяжелейший инвалид. Однажды Джон сказал, что они продают квартиру и уезжают на родину жены в Николаев. И исчез. Я его искала. Выяснилось, что он прописан в деревне под Лугой. В ответ на письмо получила закорючку. В тревоге уехала с Театром Тачкина на гастроли в Англию, а в день возвращения он объявился. Я его не узнала. Это был настоящий бомж, ноги у него были обморожены. Оказывается, жена умерла. Я устроила его в платную больницу, а после – в Дом ветеранов сцены.

– Оглядываясь на все, через что вы прошли, пожелали бы такой сложной судьбы своему внуку?

– Внук далек от балета. Сейчас он студент Университета культуры и искусств. Его специальность –режиссер-менеджер.

 

Беседовала Лидия Березнякова