«История учит, но своеобразно»
Известный писатель Яков Гордин считает, что честный романист может понять в прошлом больше, чем академический историк
Отыскать в прошлом ответы на вопросы, которые задают нам настоящее и будущее, пытаются многие. Но чаще всего – безуспешно. Один из тех, кому это удается, – писатель, главный редактор журнала «Звезда» Яков ГОРДИН, только что отметивший 75-летие. Уже без малого полвека он пишет романы-исследования, в которых старается проследить закономерности узловых моментов отечественной истории.
– Яков Аркадьевич, чему нас учат последние три русских столетия?
– История, конечно, не учит впрямую, и заимствовать какие-то удачные решения из прошлого нельзя. Но история накапливает духовный опыт народа, и вот его-то очень важно понимать и знать. Тут крайне ценны развилки истории: когда видишь, что дело пошло совсем не так, пытаешься понять мотивации людей и почти всегда убеждаешься, что многое на разных этапах, к сожалению, однотипно. Часто роковую роль играл политико-психологический эгоизм – групповой или индивидуальный. В 1730 году две конституционные группировки – одна во главе с Дмитрием Голицыным, другая с Алексеем Черкасским (а фактически с Василием Татищевым) – пытались ограничить самодержавную власть Анны Иоанновны. Но при общих стратегических интересах расходились в тактических, и в результате победила третья сила.
Еще более выразительная ситуация складывалась 14 декабря 1825 года: полная растерянность власти, совпадение интересов лидеров тайного Общества северян и влиятельной группы генералитета (и те и другие не хотели, чтобы на престоле оказался Николай), но в итоге все развалилось. Потому что оппозиционная группировка внутри тайного общества со своими представлениями и интересами сломала план восстания. Проще говоря, помешали личные амбиции, взаимное непонимание. То же самое произошло уже в ХХ веке, когда после Манифеста 17 октября Петр Столыпин пытался привлечь в правительство кадетов, которых называл мозгом нации, а Павел Милюков категорически отказался. Всего три роковые ситуации из длинного ряда.
– А еще одну, повторявшуюся неоднократно в 1990-е годы, мы видели уже сами. У вас нет ощущения, что Россия идет по какому-то замкнутому кругу?
– Нет. Хотя бы потому, что в 1991-м, когда сложился критический момент, страна, общество все же сделали исторически правильный выбор. Другое дело, какие трудности ждали нас на этом пути и сколько ошибок было сделано из-за тех же групповых интересов.
– Вы сказали, что мы двадцать лет назад сделали правильный выбор. Но многие уверены, что выбор как раз был ошибочен…
– Наше общественное сознание формировалось столетиями и в другой парадигме. Отказываться от старого сознания всегда сложно.
– Значит, вы считаете, что история может многому научить?
– Да, безусловно.
– Почему же тогда мы такие плохие ученики?
– История учит очень своеобразно. Вот Владимир Ленин: окончил экстерном университет и, судя по его сочинениям, не был большим специалистом по русской истории. А вот его противник – профессор Павел Милюков – один из крупнейших русских историков. И второй проиграл первому, потому что следовал твердым историческим стереотипам. А Ленину на все исторические уроки было глубоко наплевать. Он понимал, что в сложной ситуации нужно потрафить массам, чтобы потом повести их в нужном ему направлении.
– Способны ли помогать в понимании истории романы-исследования? Не случайно, наверное, ваши книги – на стыке истории и художественной литературы.
– Да, я убежден, что честный исторический романист может понять в истории больше, чем академический историк. Ведь речь идет о людях. О психологии конкретных людей, которые, собственно, и делают историю. Прав был Василий Ключевский: «Капитанская дочка» – лучший исторический источник. Вспомните 1970-е годы – всплеск исторической романистики: Юрий Давыдов, Булат Окуджава, Юрий Трифонов, авторы книг серии «Жизнь пламенных революционеров»… Все эти книги давали большую пищу для размышлений. Да и «Курс лекций по русской истории» самого Ключевского – в некотором роде роман. Автор дает характеристики людям, тонко анализирует мотивации, дает свои интерпретации событий. И я думаю, именно поэтому его история гораздо ближе к реальности, чем, скажем, академичного Сергея Соловьева… Я занимаюсь исторической публицистикой. Конечно, в этом есть художественный элемент, но я отвечаю за каждую фразу. Я ничего не придумываю.
– А как быть с тем, что писатель всегда привносит в ткань произведения свой жизненный опыт?
– Без этого нельзя. Но это не бытовые подробности. В качестве примера вспомню одного из самых блестящих историков последнего времени Натана Эйдельмана. В его работах личность автора явственно ощущалась на каждой странице. Но исключительно в интерпретации событий, а также в выборе героев. Эйдельман словно рифмовал свою судьбу, причем очень рискованно, с судьбой персонажей. Его три любимых героя: Лунин, Пущин и Герцен. Все трое умерли в 59 лет. Натан говорил: «Это срок моей жизни». И умер в том же возрасте. И это не мистика, история – опасная материя, более опасная, может быть, чем просто художественная литература. Тем более для человека такого темперамента, каким был Эйдельман. История требует проживания огромного и драматического материала. Особенно русская история. Вскоре после революции Блок писал Маяковскому: «Зуб истории гораздо ядовитее, чем вы думаете». И вы знаете, как они оба закончили свою жизнь.
– Сильнее всего интерес к отечественной истории, наверное, пробуждается в канун переломных моментов жизни страны?
– Этот интерес был всегда, сколько себя помню. И до войны: вспомните хотя бы романы Юрия Тынянова, Алексея Чапыгина. И после войны. И в 1970-е, о чем мы только что говорили. А вот в перестройку историческая романистика уже мало кого волновала. Именно в преддверии больших событий обществу важно понять, что происходит.
– Сейчас есть всплеск такого интереса?
– Думаю, да. Я состою в жюри премии «Большая книга», и для меня было неожиданностью, что лауреатом стал Павел Басинский с документально-литературоведческим исследованием о Льве Толстом. Хотя премия была все-таки задумана как награда для лучших романов. А семь лет назад, когда мне случилось быть председателем Букеровского жюри, первую премию получил Рубен Гальего за сугубо документальную историю своих несчастий. Хотя «Букер» – тоже премия для романистов.
– А может, этот интерес к собственной истории объясняется тем, что мы никак не можем разобраться, кто мы такие, откуда, зачем и куда идем? В других странах персонажи далекого прошлого волнуют только специалистов, а у нас Иван Грозный, Петр I, Николай II, не говоря уж о Сталине, вызывают такие яростные споры, будто эти люди пять минут назад вышли из комнаты.
– Да, у нас очень личное отношение к истории. Но она у нас такая потому, что не осознана по-настоящему, и к тому же подход к ней с появлением каждого нового правителя постоянно менялся.
– Наверное, дело еще и в том, что наши деятели прошлого сами были весьма неоднозначными личностями. Судя по вашим книгам, вас всегда интересовало не только поворотное событие в судьбе России, но и люди, которые принимали (или не принимали) судьбоносные решения. Кто из них духовно, интеллектуально, чисто по-человечески вам ближе?
– У меня есть исторический роман «Крестный путь победителей», и, пожалуй, его герой Бенито Хуарес чисто по-человечески мне ближе всех моих героев. По-моему, это как раз тот человек, с которым мы поняли бы друг друга, хотя он жил в Мексике и давно, в XIX веке. А герои нашей истории… С Львом Толстым у меня сложные отношения: я исполнен глубочайшего к нему уважения, он прожил очень тяжелую жизнь, это гигантская фигура, но мучительная не только для себя самого, но и для окружающих. Декабрист Михаил Фонвизин, конечно же, мне крайне симпатичен. Он был человек благородный, огромного ума и достоинства. Но… Несмотря на обилие свидетельств о нем, я не очень хорошо представляю его себе как личность. А из декабристов мне более других близок третьестепенный участник восстания – поручик Иван Сухинов. Он центральный персонаж моей повести, которая недавно была переиздана, – «Право на поединок». Вот его я ощущаю и понимаю. И мне было необычайно интересно и, я бы даже сказал, мучительно писать про него. Судьба – страшная. Но коль я взялся заниматься сибирским периодом жизни декабристов, мимо Сухинова пройти было нельзя. Это человек, который замыслил поднять Сибирь, ни больше ни меньше. Чтобы отомстить за все происшедшее.
– Яков Аркадьевич, вы не профессиональный историк. Как относятся к вашим произведениям люди, имеющие ученые степени? Критикуют ли? Вот Пикуля, тоже не имевшего исторического образования, очень жестоко критиковали. Он даже по радио однажды оправдывался: «Я не виноват, что в энциклопедии ошибка…»
– В среде профессиональных историков большинство относится к моим работам положительно. Но есть у меня и оппоненты по каким-то принципиальным вопросам, что понятно. Когда-то Эйдельман написал большую хорошую рецензию на мою книгу о декабристах. Тончайший специалист по мемуаристике Андрей Тартаковский, блестящий историк, очень тепло отзывался. У меня очень добрые отношения со многими сотрудниками Института истории. Так что никаких обструкций не ощущаю. Тем более меня не поймать на том, на чем ловили Пикуля.
– Булат Окуджава говорил, что ему при написании исторической повести не надо идти в архивы, – достаточно опубликованных источников…
– И он действительно не ходил.
– А вы много времени проводите в архивах?
– Все зависит от того, что именно пишешь. Вот сейчас пишу книгу о генерале Алексее Ермолове, и архивы, как это ни странно, понадобились мне минимально. О Ермолове опубликовано гигантское количество документов. Во-первых, он сам очень много сделал для этого – собирал документы, связанные с собственной карьерой и биографией, написал подробные записки, которым, правда, не всегда можно верить. Во-вторых, сразу после его смерти стали собирать материалы историки. Михаил Погодин через два года выпустил книгу «Алексей Петрович Ермолов. Материалы для его биографии». Опубликована ермоловская переписка в исторических журналах и научных изданиях. Одни письма Ермолова уже дают возможность написать его историю. Этих писем сотни – очень подробных, гораздо более подробных, чем его записки. Хотя все равно нужно работать в архиве.
Но, скажем, когда я писал книгу о Василии Татищеве, первом нашем профессиональном историке и крупном политическом деятеле, администраторе, который был под следствием и судом, – вот тогда без архива было не обойтись. В Российском государственном архиве древних актов хранятся 13 томов татищевского следственного дела. И я прочитал все эти тома, чтобы понять, виноват человек или нет. И выяснилось, что не виноват. Что это месть тех, кто вместе с ним пытался ограничить самодержавие, – они не могли ему простить, что он втянул их в это крайне опасное дело.
– Что заставляет вас отдать предпочтение тому или иному историческому персонажу и сказать себе: «Я должен написать о нем книгу!»
– В моей многолетней работе есть своя логика. Начинал я в первой половине 1960-х с декабристов… А вообще толчком к занятию историей был чисто политический интерес и попытка понять, что с нами произошло, почему мы оказались в таком государстве, с такой историей, в таком трагическом положении, и почему дело идет так, что не сулит нам ничего хорошего. Надо было искать корни в прошлом, понятно, дореволюционном. Декабристы появились, возможно, из-за домашней атмосферы: мои родители (Аркадий Гордин и Марианна Басина. – Прим. ред.) занимались Пушкиным. А где Пушкин – там и декабристы, где декабристы – там Пушкин. Поскольку филологом я быть не собирался, не очень меня это интересовало, то я занялся Пушкиным как мыслителем и политическим деятелем. Первая большая опубликованная работа – «Гибель Пушкина». Потом стало опять-таки очевидно – и Пушкин к этому подталкивал, – что нужно идти в XVIII век, поскольку корни всего лежат там. Если не было бы традиции дворцовых переворотов, если бы не было такой истории русской гвардии, какую мы имеем, не было бы никаких декабристов, не было бы 14 декабря и всего прочего. Значит, надо было заняться историей русской гвардии. Русскую гвардию основал Петр Алексеевич Романов. И сделал ее главным орудием управления государством…
– Так можно дойти до Рюрика!
– Нет, до Рюрика доходить не нужно. Петр I создал принципиально иное государство, иной русский мир. Все это достаточно сложно, но не об этом сейчас речь. Внутри этой модели огромную роль играет случайность. Мне попалась на глаза публикация в «Русской старине» – фрагменты из доноса князя Андрея Голицына
1831 года. И мне удалось найти оригинал архивного дела в отделе рукописей Публичной библиотеки. Познакомившись с ним, я понял: тут масса возможностей для того, чтобы охарактеризовать исторический момент. И на основе этого архивного дела написал книгу «Мистики и охранители. Дело о масонском заговоре». Так что каждый раз имеет место какой-то внешний толчок. Я занялся Кавказом в первой половине 1990-х годов. Абсолютно конъюнктурно. Понятно почему. Потому что понятно было, что назревает новая кавказская война. Ну а где кавказская война, там Ермолов.
– Вы занимаетесь историческими личностями, которые отстоят от нас на 100, 200, а то и на 300 лет. А у вас нет такого ощущения, что они являются вашими современниками?
– Есть. Я вообще исхожу из того, что исторический процесс нерасчленим. Связи, сквозные связи гораздо прочнее, чем нам это кажется, поскольку мы воспитаны на учебниках, где все разделено на эпохи: такая эпоха, сякая эпоха... Если опять же вспомнить Кавказ, то, насколько я понимаю, для менталитета горца, особенно не очень испорченного чужой цивилизацией, истории как таковой, в нашем европейском понимании, не существует вообще. Там человек знает своих предков много-много десятилетий, если не столетий. Поэтому исторические обиды не снимаются временем. Россия в этом отношении очевидно ближе к Кавказу, чем к Европе.
– Вы сказали, что уже в конце 1950-х понимали, что нас ничто хорошее не ждет. Как можно было существовать с таким мировоззрением в социалистическом обществе, тем более что тогда до 1991-го было очень далеко?
– Да как существовать? Ну, во-первых, я был такой далеко не один, и была определенная среда. Во-вторых, все-таки способность внешней адаптации у человека советского времени была достаточно велика. Хотя не будучи диссидентом, я жил не совсем обычно. Самиздат, тамиздат, подписи под письмами протеста против политических процессов. Черный список – запрет на публикации на несколько лет. Большое оперативное дело в КГБ. А в литературе я ничего не делал такого, чего бы я сейчас мог стыдиться, и я готов подписаться по смыслу под любой строчкой, которую я написал. Может быть, мне повезло, что я занимался именно историей. В художественном отношении у меня есть претензии к самому себе, в общественном нет претензий к тому, что я писал. Жить можно было. Я думаю, сотни тысяч, если не миллионы людей, прекрасно понимали, что мы живем в неестественном, неорганичном и в общем-то опасном мире. Кто-то жил себе и жил, кто-то пытался все-таки этот мир менять. Я считал, что тем, что пишу, воздействую в какой-то степени на общественное сознание. Можно было жить, особенно в том случае, если ты мог найти занятие, которое ощущалось как выполнение долга.
Беседовали Сергей Ачильдиев и Владимир Желтов. Фото Евгения Лучинского
