Виктор Сухоруков: «Государственным человеком надо родиться»
Известный актер, лауреат премии «Золотой орел» рассказал, почему разочаровался в Хрущеве и что долго считал символом благополучия
Он уже примерился однажды к образу «кукурузного» генсека – в сериале о Валентине Серовой «Звезда эпохи». Предлагал ему роль Никиты Хрущева и мэтр отечественного кинематографа Александр Прошкин. Тогда Сухоруков отказался – не захотел повторяться. А вот режиссеру Сергею Попову, который пригласил его в фильм о Екатерине Фурцевой, отказывать не стал…
– Виктор Иванович, при Хрущеве вы ходили в школу, но едва ли вы черпали для этой роли что-то в своем детстве…
– Конечно, нет. Я погружался в материал из сегодняшнего дня. Я не окунался в свое детство. Хотя вспоминал его. И даже – сейчас удивитесь, – я помню одно воскресенье
1957 года, когда в Москве проходил фестиваль молодежи. Мама тогда гладила желтую кофточку с черным горошком, чтобы пойти гулять по центральной улице родного Орехова-Зуева. В тот день было то ли закрытие фестиваля, то ли какое-то особо важное мероприятие, и вся страна это чувствовала. Я помню и полет Юрия Гагарина. Помню, как Хрущев женил Терешкову с Николаевым.
– А вообще вы часто заглядываете в детство?
– Да, как только слышу запах мочи, хлорки и манной каши. Этот специфический запах детского сада стал для меня ароматом детства. А еще я тогда впервые увидел театр, театр марионеток, который приехал в наш детский сад. Я не видел веревочек, которыми двигали «человечков», и верил, что они – живые. А еще помню запах одеколона «Красная Москва»… Мне сразу вспоминаются все мои мечты – как я стану богатым и знаменитым. Смешно, я тогда так мечтал, что в моем доме будет много-много абажуров. Почему-то они были для меня символами богатства, благополучия. И сейчас в моей квартире – 5 абажуров, в стиле 1950-х, с кисточками. Здорово! При Хрущеве мы жили очень бедно. Помню, как стоял за хлебом по талонам. Нам выдавали в красном уголке ЖЭКа талоны на хлеб, муку, гречку, пшено, манную крупу. И вот я стоял в очереди за хлебом и за крупой. И никогда нам манки не доставалось. Тогда меня заботило, как я живу – вкусно или невкусно, чисто или нечисто, и я, конечно же, не думал о Хрущеве. Знать не знал и ведать не ведал, от чего зависело то, что я живу так бедно. Я много чего помню, но только эти воспоминания я не брал в расчет. Потому что должен был понять, кого же я играю, по-взрослому, обложив себя хроникой, документами и в том числе воспоминаниями самого Хрущева.
– И какой вердикт вы вынесли своему герою?
– Хочу вам сказать: то, что он организовал XX разоблачительный съезд, – недостаточно для того, чтобы его уважать. Этот съезд он собрал, чтобы возвысить себя как лидера, – абсолютно политическое решение. И когда говорят, что он кукурузник, шут, дурачок – это все неправда. И вовсе не случайно он оказался на таком высоком посту. Это случилось (это мое субъективное мнение) потому, что на каком-то этапе было оголено огромное количество должностей и постов. И Хрущев поднимался по пустой карьерной лестнице, которая опустошилась и при его непосредственном участии. Руки-то у него были по локоть в крови.
– Вас не удивляет то, что сегодня возникают попытки переосмыслить «дело Сталина»?
– Вы знаете, я даже не могу поддержать ни антисталинистов, ни сталинистов только потому, что я не жил во время Сталина, я тогда только родился. И я не знаю, как там было… Конечно, я читал, смотрел, слушал. И я всему верю. Но самое удивительное и, наверное, драматическое, что я верю и тем, и другим. Потому что, если я начну верить только сталинистам, или только антисталинистам, это будет означать, что я люблю или понимаю Родину наполовину. Согласие с одной из сторон – не есть правда, не есть честность. Не есть объективность. А есть уже политическое отношение.
– Кстати, я обратила внимание, что вы никогда не говорите о политике.
– Может быть, я лукавлю, заявляя, что аполитичен. Конечно, если я хоть немного волнуюсь по поводу тех или иных событий в России, значит, уже втянут в политическую жизнь, интригу своей страны, города. Но я избегаю политических споров. С чем-то внутренне соглашаюсь, с чем-то – нет. Хотя, признаюсь, это невероятно тяжело – накопить силы, чтобы соглашаться с правом других на собственное мнение! А еще знаете, почему не спорю о политике? Потому что мы – в неведении. Отчасти каждый из нас неправ, потому что никто до конца не посвящен в правила игры. И в этом моя защита – в признании всего, что в мире есть.
– Говорят, что актер – адвокат своей роли. Вы увидели Никиту Сергеевича влюбленным в Фурцеву?
– Да, Хрущев у меня поглядывает на Фурцеву каким-то масляным взглядом. Но это не значит, что я готов его оправдать. Он оказался плохим человеком. Я его разлюбил. Но не возненавидел. У меня нет ненависти ни к одному своему персонажу. Образы не создаются на ненависти. Я каждую роль исследую – как путешественник свой маршрут, как хирург внутренности пациента. Так я исследовал и Хрущева.
– В Театре Моссовета, в спектакле «Царство отца и сына», вы играете еще одного властителя – царя Федора Иоанновича, несчастного сына Ивана Грозного, который так и не смог мерить жизнь не человеческими мерками, а государственными интересами.
– Да, мой Федор умирает, осознавая, что власть – не для него. Когда я его репетировал, сделал удивительное открытие: государственным человеком надо родиться. Или по крайней мере иметь талант быть государственным мужем. Руководить страной и видеть не толпу, не массу, а народ – это дар. Потому что оказаться наверху – это как лететь в самолете. Чем выше поднимается самолет, тем меньше можно различить в иллюминаторе конкретных людей. Все вокруг бурлит, копошится. А люди кажутся маленькими-маленькими. А потом и вовсе сначала видишь контуры, потом схему. И вот – нет уже ни глаз, ни рук, ни совести – одна сплошная карта. Так вот талант государственного человека заключается в том, чтобы сквозь эту карту, если не видеть, не слышать, то по крайней мере помнить, чувствовать: вон там – на шоссе, – не просто свет автомобильных фар, а машина, за рулем которой сидит человек. А рядом с ним и позади него сидит еще кто-то, и они едут откуда-то куда-то. И думать об их проблемах. А иначе нравственные нормы теряют незыблемость с государственной высоты.
– Спектакль «Игроки» вы играете уже девять лет, и, поразительно, гоголевский сюжет абсолютно не замшел! (Петербургские зрители смогут увидеть постановку 3 и 4 февраля. – Прим. ред.)
– А знаете, Гоголь не любил «Игроков», он писал эту пьесу, забрасывал, снова брался за нее, опять бросал. Она 13 лет валялась где-то в его ящиках, в шкафах. И была настолько им же забыта, что там «истлели» даже буковки. И когда вдруг он решил ее восстановить, ему это давалось крайне тяжело, потому что он и вспомнить не мог, что написал много лет назад. Вот с какой удивительной судьбой пьесу мы играем уже 9 лет! Олег Меньшиков поставил ее настолько ярко, сочно, с любовью, с душевным порывом, заразиться которым было невозможно. Поэтому и принимают нас триумфально.
– Я помню, у вас была присказка, что театр – это дом, а кино – это дача.
– А сейчас я говорю иначе: «Дом там, где тебя любят». У меня был период, когда кино меня полюбило, сделало популярным, осыпало наградами, кормило, а театр оторвался, как льдина, от моего берега. Но я, не предав театр, сделал заявление, что там, где тебя любят, где тебя ждут, там, где в тебе нуждаются, – там и дом. Потому что понятие «дачи» – понятие временности. А я не люблю временность. Хотя сама жизнь – явление временное. Но мы же говорим о профессии?
– О профессии. Кстати, поздравляю вас с премией «Золотой орел» за «Овсянки».
– Нет-нет, не надо. Мне кажется, эта роль не стоит такого внимания. В этом году мне похвалиться совсем нечем. Очень скучно прошел год – кроме фильма Сергея Попова о Фурцевой, нигде больше не снимался, ничего нового не репетировал. Пусто, пусто…
– Почему так? Не было интересных предложений?
– Что-то предлагали, что было не по душе, много раз сам просил роли, а мне не давали. Но когда я говорю: «Пусто», это не значит, что я ипохондрией занимаюсь. Я – в поиске. У меня есть идеи, мысли, предложения.
И вообще, я давно научился соглашаться с тем, что произойдет. И у меня есть ощущение, что я когда-нибудь вернусь сюда, пусть в другом обличье, в теле другого создания. Знаете, я однажды посмотрел по телевизору многосерийный фильм о космосе, о планетах, Марсе…
– И ужаснулись безграничности?
– Наоборот! Я испытал катарсис, восторг дичайший, необузданный от того, что я – избранник Космоса, потому что я существую в этом безграничном пространстве…
Беседовала Екатерина Юрьева
