Валерий Фокин: «В России, за что ни возьмись, – все валится»
28 февраля одному из самых знаковых современных российских режиссеров – Валерию ФОКИНУ – исполнится 65 лет. Каждый его спектакль – событие, пропустить которое – моветон для театралов Петербурга и даже Москвы. С приходом Валерия Фокина в Александринку у старейшего императорского театра началась вторая молодость: его яркие спектакли стали один за другим получать «Золотые маски», городу открылась плеяда интересных актеров, а в ближайшее время у театра появится и своя новая сцена.
– Валерий Владимирович, известно довольно много петербургских москвичей – тех, кто уехал работать в столицу. А вы, наоборот, к нам приехали из Москвы. Чем вам удобнее Петербург? Подальше от властей?
– Чисто индивидуально: я чувствую этот город. Среди моих знакомых москвичей есть люди прекрасные, образованные и культурные, которые удивляются: «Ой, я не могу и два дня в Петербурге находиться, на меня давит этот город, как ты можешь там жить?!» Я отвечаю: «А на меня не давит». Точно так же я знаю петербуржцев, которые на мои рассказы о том, как мне нравится этот город – и в дождь, и в снег, – говорят: «Что ты придумываешь ерунду? Когда дождь идет, невозможно здесь жить». Бывает и так. Может быть, это еще от моей любви к Гоголю и Достоевскому. Оттого что я много читал и моими первыми книгами были произведения этих авторов.
Я когда первый раз в Ленинград приехал с «Современником» молодым режиссером в 1971 году (свою первую постановку «Валентин и Валентина» я начинал репетировать именно в Ленинграде: меня взяли на гастроли, чтобы я тут репетировал в гостинице «Октябрьская», прямо в номере), для меня это было событием. И тогда, я помню, у меня сразу возникло ощущение, что я здесь не первый раз. Не чисто туристическое, что я знаю памятник Петру I или Дворцовую площадь, а внутреннее ощущение, что я не боюсь по этому городу ходить, мне здесь нравится. Я думаю, это от литературы. И поэтому обстоятельство, что я каждую неделю езжу в Москву и как бы живу в двух городах, у меня не вызывает никакого раздражения и усталости. Я абсолютно нормально себя чувствую. Даже так: когда я в Москве – меня жутко тянет сюда.
Когда я здесь – иногда я, конечно, скучаю по Москве: там семья, там дети. Я не чувствую никакой разницы. Но Петербург по своему строю для меня более удобен: я здесь могу собраннее работать, что очень важно. Вообще карьеру всегда надо делать в столице, а жить – в других городах. В XIX веке так и говорили: карьеру надо делать в Петербурге (потому что это была столица), а жить – в Москве. Сейчас, я считаю, наоборот. Конечно, если бы я был молодым человеком, надо было бы карьеру все-таки делать в Москве. Притом что это сегодня не пойми что: не то Рио-де-Жанейро в плохом образце, не то Чайна-таун… Я свой родной город иногда просто не узнаю, я не понимаю, что там происходит. Но ничего не поделаешь, так есть.
– Читала статью известного кинокритика о смерти фестивалей. Что они могут выжить только в провинции, потому что в Европе все уходит в интернет. Нет центра, почти нет имен, и сравнивать приходится божий дар с яичницей. Реален ли такой вариант развития событий в драмтеатре?
– Мне кажется, это очень крайняя точка зрения. Трудно говорить про кинематограф, может быть, в нем так и обстоят дела. Все-таки там сегодня довольно пестрая картина: много плохого кино, мало содержательного, авторского кино мало, и оно не очень востребовано, честно говоря. Но у нас в театре по-другому: на фестивалях мы популяризируем последние достижения. Наша цель – воспитывать зрителя, развивать его театральный вкус и демонстрировать ему то, с чем порой даже я не согласен как режиссер и как человек. Петербургский зритель должен все видеть, чтобы знать: бывает и такое. А как иначе воспитывать вкус? Жизнь стремительно меняется, критерии спутаны, непонятно, что хорошо, что – плохо. Но зритель должен различать: это важно, тут есть история, уровень, а тут его нет. Тут просто интересный эксперимент, но не более того, а тут эксперимент позавчерашнего дня. А тут просто мода, приколы, чтобы заявить себя на останках Чехова.
Мы стоим перед очень важной проблемой: сегодня мы формируем нового зрителя. Те поколения зрителей, которые были воспитаны на хороших образцах нашей культуры, скажем, на спектаклях Эфроса, на ранних спектаклях Любимова, Товстоногова, уже ушли. Пришел новый зритель. Или еще не пришел. Значит, его надо заманить и воспитать, а это процесс постепенный. И фестивали в этом смысле делают большую работу.
– Но ведь новый зритель будет приходить постоянно. Каждый год рождаются люди, каждый год уходят. Не получится ли так, что функция театра останется только популяризаторской?
– А выхода другого нет. Конечно, столкнувшись с этой ситуацией года три-четыре назад, я был в шоке. Но сейчас я спокойно к этому отношусь. После 1917 года Станиславский в ужасе писал объявления в художественном театре: «В сапогах в зал не входить, шапку снимать, не курить» и так далее. Сегодняшние зрители хоть и не курят в зале, но они такие же. Да, они не знают ни «Три сестры» Чехова, ни «Живой труп». Многого не читали. Но как их иначе образовывать? Для меня, наверное, высшим комплиментом было, когда я прочел в интернете, что одна девочка после просмотра спектакля «Гамлет» в нашем театре на следующее утро не пошла в институт: сидела и читала пьесу. Человек другим путем стал читать «Гамлета», и слава Богу. И то, что сегодня зал в нашем старейшем театре России на 60 процентов омолодился, – очень хороший показатель. У нас нет других людей! Что они, с Марса прилетят? Значит, надо образовывать этих, хороших, кстати, детей, которые просто в силу времени, обстоятельств (страна ведь проживала очень тяжелый путь эти двадцать лет!) не получили вовремя необходимых знаний.
– Я не случайно спросила про фестивали в интернете. Строится экспериментальная сцена Александринского театра, вы там сами будете ставить или кто-то из молодых режиссеров, кроме Могучего?
– Я позиционирую будущую сцену не только как суперсовременную театральную площадку. Для меня это создание театрального центра, аналогов которому в России нет. Да и в Европе два-три примера. В чем его уникальность: это будет театральный центр со школой, медиацентром, центром современных театральных технологий и интернет-вещанием. Но это будет трансляция не просто готовых спектаклей, а новых проектов, созданных специально особым образом для интернет-пространства. Мы еще не знаем, какие возможности нам откроет интернет. Может, нам откроются абсолютно новые формы. Могучий, который будет руководителем этого комплекса как главный режиссер, очень заинтересован этим, да и я тоже. Потому что я вижу, что можно показывать не просто театральные мизансцены, а, может, пустить вдруг какую-то справку, какие-то события в режиме онлайн... Я даже не могу себе представить, я только понимаю, что может быть открыт новый жанр. По сути, это должен быть центр для театральной молодежи. Там будут проходить мастер-классы, фестивали, встречи, режиссерские пробы. Я это вижу как театральное «Сколково». Только скромнее.
– Вы говорили, это нужно еще и провинции, где сейчас мало что, по сути, происходит… А с интернетом в провинции как?
– Все-таки сейчас интернет распространяется и в провинцию тоже. И с годами его охват будет только увеличиваться. Интернет проводят в школы, в Министерстве культуры разрабатывают передвижные станции… В России, правда, дороги плохие. У нас, за что ни возьмись, – все валится. Мы запускаем автобус, который может быть передвижной библиотекой, обеспечивать прием интернета (он, по замыслу Министерства, должен заменить ушедшие дома культуры), но такой автобус не всюду доедет. Все же взаимосвязано. Страна-то огромная, от этого много бед. С другой стороны, подобный интернет-продукт нашего театрального центра будет интересен зрителям за рубежом. Там очень много людей, которые внимательнейшим образом отслеживают наше интернет-пространство, много русских, которые живут за границей, да и просто интересующихся.
– Время какого драматурга сейчас наступило? Например, пару лет назад все говорили, что нашему времени созвучен Брехт.
– Мне трудно ответить на этот вопрос, потому что сегодня мы живем в безвременье, с одной стороны, но, с другой стороны, это безвременье очень взрывное. Наша эпоха предельно цинична во всех отношениях, что окрашивает поведение людей, их психологию и удаляет духовное из жизни. Сейчас востребовано любое произведение, сигнализирующее об этой ситуации. Я вижу главную сегодняшнюю проблему в том, что мы стремительно теряем, как говорил Гоголь, «внутреннего человека». Теряем опертость, наши внутренние духовные ориентиры. Культура стала занимать не самое главное место в нашей жизни. По многим причинам – и по экономическим в том числе. Это очень печально, потому что чиновники, особенно экономических министерств, никак не могут понять, что культура влияет на экономику. Любую экономику, любое Сколково, любую инновацию, модернизацию проводят люди. И от того, какие это люди и как они образованы духовно и какой внутренний вкус они имеют (не обязательно для этого быть ярым театралом), зависит, как она пройдет. И человек культурный, как мы говорим, интеллигентный, даже по-другому проводит сделку, будучи коммерсантом. У него есть другие приоритеты. Есть понятие о морали, о чести – сегодня вообще это ушло. Поэтому мы живем в такое циничное, коррумпированное время. Я не могу сказать: сегодня время Шекспира и Чехова. Все зависит от того, что ты с этим материалом сделаешь, как он зазвучит.
– Реально ли найти пьесу, отражающую то, что сейчас происходит в России? Тот бунт, который в ней прорвался? Есть ли у вас такие планы?
– Современной драматургии очень много. Там не все художественно, далеко не все. Какая-то тупость, ограниченность, безвыходность, невозможность себя найти присутствует во многих современных пьесах. Это стало целым явлением. Наверное, это как раз и есть регистрация состояния, которое вырвалось в бунтах. Наверное, о происходящем сегодня в России тоже напишут пьесу. Но я никогда не был любителем публицистической реактивности: что-то произошло – давайте мы сейчас быстро об этом спектакль поставим. Бывают, конечно, моменты в жизни, когда надо реагировать очень быстро.
Двадцать лет назад у меня был спектакль «Говори» в Театре Ермоловой – знаменитый спектакль, который даже называли визитной карточкой перестройки. Потому что он вышел в 1985 году и был весь про это. Но тогда мы все жили в ощущении, что говорим правду, что мы вышли из кухни и можем говорить вслух. Нам казалось, что все завтра поменяется, потому что мы это говорим. Сейчас мы понимаем, что ничего не поменялось, хоть мы и говорили. Сейчас у меня нет задач реагировать на внешние события. Меня скорее интересуют духовные ориентиры человека и его внутренний мир, который существует вне зависимости от погоды и от того, что мы строим, – коммунизм или капитализм.
– Возможно ли театру подладиться под ускорившееся время? Сейчас читают урывками, смотрят фрагментами, в концертных залах убегают с бисов, а в театре – с аплодисментов…
– Александринка своей биографией не может ни под кого подделываться. 255 лет скоро будет театру! Здесь бывали Сумароков, Гоголь, Пушкин… А кто работал, какие имена! Что ж мы будем подделываться под мальчиков, которые думают, что «Живой труп» – фэнтези? Наоборот, надо этих мальчиков заманить сюда, чтобы они полюбили этот театр, заманить современными методами, чтобы им было интересно. Помню, когда мы заявили нашу программу «Новая жизнь традиций», мне некоторые критики говорили: «Вы отпугиваете нового зрителя даже самим словом «традиция». Никто не пойдет к вам!» Но именно к нам и пошли – за новыми традициями, за новым театром, потому что мы держим свое художественное лицо. Не надо думать, что все театры должны быть одинаковыми. Да, все они должны быть талантливыми, хорошими, но разными. Кроме мертвых, каких, к сожалению, у нас в стране много. И в Петербурге тоже, как и в Москве. Но это уже другой вопрос. Очень много театров растворилось, потеряло индивидуальность, они вообще никакие. Потому что они мечутся, им надо зрителя, кассу, они не знают как. Раздеваться – уже никого не удивишь, все понятно. Непонятно только, что делать.
– А что, действительно, делать?
– Иметь художественную политику. Каждый театр должен иметь идею. Раньше – вспомните: в Ленинграде был Театр Акимова – это был театр со своей художественной политикой. Театр Товстоногова имел свое лицо, Театр Владимирова имел свое лицо. То есть театры были индивидуальными. Даже «Балтийский дом» с его сумасшедшей огромной сценой, когда там работали Опорков и некоторые другие режиссеры, был особенным. Я помню, как приезжал из Москвы специально посмотреть Малеванную в «С любимыми не расставайтесь». Я понимаю, что это было давно и время было другое. И если бы мне тогда сказали про интернет, я бы подумал, что это какой-то Герберт Уэллс. Но тем не менее были лица у театров.
Сейчас же все нивелировалось, за некоторыми исключениями. Есть, конечно, театры, которые еще держат лицо, но их очень мало. Мне хватит пальцев на одной руке посчитать – и в Москве, и в Петербурге. От этого-то театр и теряет популярность, и «победить» этого нового зрителя можно как раз не тем, чтобы перед ним прогибаться, а новой интересной идеей, равным, достойным диалогом.
– Где грань между хорошим спектаклем и плохим, если не говорить о таких простых вещах, как фальшивая игра актеров?
– Я задумывался над этим вопросом неоднократно. Но не могу объяснить, наверное, это чисто профессиональное чувство. Ты приходишь в какой-то театр, ты даже еще не посмотрел спектакль, а уже чувствуешь: плохой театр. Я не понимаю, откуда это берется: что-то в воздухе висит. То ли по тому, как с тобой здороваются, как программка сделана, как там грязно или не грязно. По каким-то деталям понимаешь, что в театре что-то неблагополучно. Очень часто так бывает: нет какой-то бациллы театральной, какого-то фарта нету…
– То есть «театр начинается с вешалки»?
– Да, кстати говоря, с вешалки, но не буквально. Нет запаха, фарта нет театрального. Я и в этот театр когда пришел восемь лет назад ставить «Ревизора», он меня поразил своей атмосферой равнодушия. С одной стороны, меня жутко сюда тянуло, а с другой стороны, я видел, что тут все не так: и рваные кресла, и какая-то провинциальность, обветшалость… А с другой стороны, чувствую зов прошлого, какая-то память есть в стенах.
– Нет любви?
– Это не от любви зависит. Появилась какая-то компания, появилась идея, и все зажило. Театры умирают, но театр может быть в кризисе и потом возродиться. А может долго находиться в кризисе. Потому что театр – это такое дело: зрители приходят, кричат «ура», цветы дарят, и всем кажется, что все в порядке. Вранье всеобщее. Но на самом деле мы-то знаем, что этот театр плохой. Так же и спектакль: я иногда понимаю буквально через пять минут, что он неинтересный, – по каким-то деталям, ощущениям. Самое главное в спектакле – происходит ли там что-то, есть ли напряжение, какая-то ворожба идет оттуда или не идет. И ведь иногда бывает интересный спектакль, даже когда артисты не очень играют на сцене: все равно там что-то такое в атмосфере на сцене «варится», что тебя держит в напряжении. А бывает, и артисты хорошо играют, а скучно, ничего не происходит. Такая штука театр.
Беседовала Алина Циопа. Фото Интерпресс
