Роман Виктюк: «Беги вперед и никогда не думай об остановке»

 

Знаменитый режиссер уверяет, что ему 19 лет и он полон любви

Неутомимый, неугомонный, избыточный, балансирующий на грани между пошлостью и чистотой благородного звука, между фривольностью и аскезой, взрывающий общепринятые нормы, противоречивый и противоречащий сам себе, влюбленный в жизнь, в театр, в свободу – таков он, Роман Виктюк. Беседуя с Романом Григорьевичем накануне Международного дня театра, можно было убедиться в том, что режиссер обрел мудрость, но не утратил молодости.

– Роман Григорьевич, Петербург весь пестрит афишами – в Международный день театра вы привозите своих «Служанок». Предполагали вы, когда обращались к неизвестному тогда Жану Жене, что спектакль по его пьесе проживет больше двадцати лет?

– Я не задумывался, какая судьба ждет эту постановку, ничего не загадывал, но текст меня настолько увлек, настолько поразил, что мне во что бы то ни стало захотелось это поставить. Я прочел пьесу в польском журнале «Диалог», но не знал, куда с ней можно обратиться. Потому что советская власть знала о Жане Жене только то, что он враг СССР, и на этой точке зрения непоколебимо стояла. А пьеса кричит о том, что в рабстве любить нельзя, – в рабстве можно только ненавидеть. Я пришел в театр «Сатирикон», где работал Костя Райкин, пригласил его, директора Давида Смелянского и стал читать им пьесу. И понял, что они ничего не поняли. Тогда я попытался объяснить, какая здесь удивительная вязь диалогов, хореография текста, как персонажи примеривают на себя роль хозяйки, меняются ролями две служанки, и так далее. Увидел, как Костя загорелся, к тому же для него было делом чести выполнить завет своего покойного папы, чтобы я что-то поставил в только создававшемся тогда «Сатириконе». Константин Райкин стал первым исполнителем роли Соланж. Мы начали репетировать, а требование у меня было одно: артисты должны жить в театре. День и ночь они на сцене, был составлен жесткий план занятий хореографией, пластикой. Артисты действительно жили в театре.

– И не роптали?

– Никогда. Они были счастливы! То, что мы делали на сцене, настолько опрокидывало все прежние представления о драматургии, что они в это играли с детской радостью, с упоением. Но это я потом уже узнал, артисты как раз и не верили, что такой необычный спектакль проживет больше одного вечера. И вот премьера. Переполненный зал. Пришла вся театральная общественность – была совершенно уникальная публика, великолепная. Заканчивается спектакль, звучат последние музыкальные аккорды – и повисает тишина. Эти мгновения были для артистов доказательством того, что сбылись их самые плохие предчувствия, – провал! И вдруг – шквал аплодисментов, крики восторга. Настоящий фурор. Думаю, именно «Служанками» Жана Жене была протоптана дорога к новому театру «Сатирикон».

– А в Ленинграде-то как встретили постановку?

– О, тут был такой фантастический прием, что мы просто купались в счастье. На премьере был уважаемый и любимый мной мэр города Анатолий Собчак. Он прошел за кулисы, говорил что-то хорошее. С той поры со «Служанками» мы объехали 37 стран. Полтора месяца назад были в Америке, играли в нескольких штатах, в залах, которые насчитывали по 2–3 тысячи человек. В Вашингтоне супруга российского посла сказала: «Ни один театр в Вашингтоне зрители не принимали так восторженно, как ваш». На днях «Служанки» с триумфом были показаны в городе-герое Волгограде. Я думаю, секрет долгой жизни этого спектакля в том, что там дано провидение на весь XX и XXI век.

– Знаю, что спектакль пережил три редакции. Чем отличается последний вариант от предыдущих?

 – Первое поколение актеров с другой болью, нежели сегодняшнее, воспринимало тот надрыв, ту жажду освобождения от рабства, которые вкладывал в текст Жан Жене. Нынешние актеры все-таки отстраненнее, через дистанцию смотрят в прошлое. Но при этом усиливается самое главное – свобода в душах четырех ребят, которые играют спектакль. Это такой вопль и крик, они счастливы, что могут свободно на сцене существовать, понимая, о чем они играют, понимая, что меняются системы, меняется время. А искусство надо всем торжествует. Именно в День театра очень важно, чтобы этот эмоциональный посыл получил отклик.

– Но разве нет сейчас ощущения, что на нас надвигается новая волна диктата, ограничений свобод?

– Как это нет? Есть! Именно поэтому в одном из снов несколько лет назад ко мне пришел Жан Жене и по-французски ругался так, что это было сравнимо с русским матом. Он сказал: «Как же так? Молодежь не может меня забывать! Я живой. Немедленно начинайте последний вариант». И наутро мы начали репетировать. На роль Соланж я назначил блестящего артиста Дмитрия Бозина.

– А как вообще к вам приходят идеи спектаклей? Вот так во снах или посмотрели в окно, прочитали газету?

– Булгаков говорил, рукописи не горят. Там, в памяти, в вечности все находится. И оттуда – я сейчас говорю, как сумасшедший, но это правда, – оттуда приходят какие-то шифры, сигналы, которые находят тех людей, которые обязаны их распознать, что-то вспомнить и передать другим. Может быть, именно поэтому я взялся за постановку долгое время запрещаемой и в России, и в Европе пьесы австрийского драматурга Рудольфа Лотара «Король-Арлекин». Это мой последний на сегодняшний день спектакль, в нем исследуется проблема творца и власти. «Король-Арлекин» был поставлен впервые в России в ноябре 1917 года Александром Таировым в Камерном театре и тут же снят – новая власть усмотрела вредность постановки. Взявшись почти через сто лет вслед за Таировым за эту тему, я убеждаюсь вместе с драматургом в том, что творчество и власть – это совершенно разные ипостаси. Я говорю об этом жестко и обнаженно, такая тишина стоит в зале, потому что именно сейчас эта проблема в душах тех, кто занимается театром.

– Считаете, что сегодня в театре назрел кризис?

– Я думаю, что если есть режиссеры и если есть артисты замечательные и существуют драматурги, а среди них есть просто уникальные, то театр может выдерживать паузу, может сомневаться, может колебаться… Но рано или поздно произойдет взрыв, когда театр снова оживет. Театр – необходимость, это единственное место в мире, где собираются люди и могут посмотреть глаза в глаза. Театр – это убежище от одиночества и от безумия мира.

– Если бы у вас был снова выбор в жизни, стать ли режиссером, то…

– Это даже не мой выбор. Не от меня зависит. Когда моя мама во Львове приходила на оперу Верди «Травиата» и начинались волшебные звуки увертюры, надрывно играла скрипка, я, семимесячный плод, так начинал биться в утробе своей мамы, что ей приходилось дважды уходить со спектакля. Вердиевскими божественными звуками было озвучено мое предназначение – заниматься самым возвышенным в жизни искусством. Я рассказал это на могиле Верди. Убежден, что он меня услышал.

– Вы человек смелый?

– Я об этом никогда не думал. Но… Если человек говорит, что он смелый, то враги и злая энергия моментально тут как тут. И обязательно парализуют любые начинания. Счастье человека – это пауза между двумя несчастьями, которые позади и впереди. Если ты счастье отстаиваешь с кулаками и тратишь невероятные усилия, то несчастье это видит и радуется. А когда ты ничего не делаешь для достижения счастья и злость в себе не культивируешь, то счастье спокойно говорит: кажется, этот человек готов принять меня. И заполняет паузу. Я всю жизнь следую этой позиции.

– Вы так уверенно это изрекаете. Но все-таки есть моменты сомнения?

– Конечно, если ты Скорпион, то сомнения каждодневные. Только глаза утром открыл – и сомнения тут же тебя посещают. Режиссеру всегда 19 лет, потому что он ничего не должен уметь, ничего не должен знать и всякий раз все начинать сначала. Раньше в пионерском лагере протягивали красную ленточку, стоял физрук и кричал: «Приготовились, на старт, внимание, марш!» И ты бежишь. Если начинаешь думать, куда бежишь, ты никуда не добежишь. Режиссер должен бежать, не зная, когда остановиться. И не знать, куда бежать. Главное – это энергия бега. С годами человек часто теряет это ощущение, а в 19 лет оно стопроцентно владеет человеком. Моя задача на протяжении всей жизни эту энергию бега и желание бежать культивировать. И не бороться ни за что. Только за прозрачность своей души.

– Вы привозите в Петербург (будет показан сегодня. – Прим. авт.) «Последнюю любовь Дон Жуана» – чем этот спектакль для вас дорог?

– Этой постановкой мы открыли для российского зрителя прекрасного драматурга Эриха-Эммануэля Шмитта. Он был у нас на спектакле в Москве и, когда увидел наших артистов, обалдел, сказал – в Париже нет такого состава. Мой спектакль – это воспоминание об утраченном рае. Шмитт это почувствовал и был в восторге от нашей трактовки. Кстати, в отличие от «Служанок», там все главные роли – женские.

– Вы когда-нибудь отдыхаете?

– Ни-ко-гда! Мой отдых – это репетиции. Даже когда мы сейчас целый месяц были на море в Израиле – не получалось там отдыхать. Это святая земля пронизывает тебя и выволакивает из тебя то, о чем ты даже не подозреваешь, что это в тебе есть. И потому я там начинаю думать, как поставлю великую пьесу о любви Шиллера «Коварство и любовь». На израильской земле это происходит. Недаром я национальный герой Израиля. Мне об этом, может быть, немного в шутку говорят.

 

Беседовала Елена Добрякова. Фото ИТАР-ТАСС