Юный Гоголь на скейтборде рассекает по Петербургу
В Александринском театре состоялась премьера спектакля Валерия Фокина «Ваш Гоголь»
Художник Мария Трегубова установила на чердаке Александринского театра то ли подиум, то ли японскую дорогу цветов ханамити, то ли гигантский стол, за который по обе стороны на длинные лавки рассаживаются те, кому предстоит вкусить утрамбованную в час историю жизни, сомнений, страданий, света, радости и смерти Николая Васильевича Гоголя. Валерий Фокин от Гоголя, несмотря на признания в любви к нему и его творчеству, отстранился названием «Ваш Гоголь». Мол, не мой он. И на вопрос: «Так чей же Гоголь?» – каждый сидящий за столом должен ответить сам. Мой, твой, их, ваш, петербургский, украинский...
Отстранением Фокин добивается определенной объективности, предохраняет себя от случайной сентиментальности, этого, кажется, совершенно не свойственного ему чувства.
Человек на помосте (Игорь Волков) обхватывает себя руками – у него сильнейший озноб: «Холодно!» Единственное, что он может процедить сквозь стучащие от холода зубы. Слов в этом спектакле вообще будет немного: так, обрывки мыслей, предложений из писем и статей… Больше здесь играет свет – обманчивый, переменчивый, как сам город на Неве… И музыка Александра Бакши. «Холодно!» И тут же несколько услужливых человечков (опять, опять пригодились Александринскому театру лилипуты) забрасывают его тело драными старыми шубами, шкурами, платками. Человек отогревается, и в его воспаленном сознании встают прекрасные картины из прошлой жизни.
Начинает «работать» архитектура Александринки. Из основной комнаты чердака, там, где кончается стол-помост, тянется глубокое – несколько метров в глубину – окно-коридор. Оно замаскировано под сцену. Когда Гоголь начинает бредить, штора, закрывающая окно, отодвигается, обнажая параллельные миры: обросшая гигантской солнечной кукурузой Малороссия, графичный черно-белый Петербург, загадочная Италия, меж карнавальных масок которой на скейтборде рассекает симпатичный жизнерадостный юноша (Александр Поламишев). Тот же Гоголь, только еще не столкнувшийся с истинным лицом Петербурга. Двойник писателя в спектакле, его альтер-эго.
В финале стол становится столом в морге, на который укладывают тело Гоголя-взрослого. И становится ясно, что эти волшебные миры не имеют уже никакого отношения к телу, доведенному до изнеможения (страдания телу доставляются в прямом смысле физически: под финал лилипуты выносят трехлитровые банки, в которых плавают самые настоящие пиявки). Петербург – страшный и прекрасный город. Он способен сломать кого угодно. А вокруг «тела» меж тем начинается жизнерадостная, да-да, именно жизнерадостная, кислотных цветов «траурная» процессия лилипутов, которая заваливает труп пошлыми искусственными цветами ядовитых оттенков. Прекрасная душа, только что покинувшая тело, в прямом смысле тонет в пошлости и «датности»… Сколько там лет со дня рождения «Николайвасильича» прошло? Пора праздновать!
На то Гоголь и гений, чтобы быть выше пошлости жизни. Он встанет, стряхнет с себя цветастый мусор, подойдет к окну, откроет его, вдохнет полной грудью сырой питерский воздух да и выйдет. Прямо в окно. Кто-то из вышколенных капельдинеров императорского театра плотно закроет за ним ставни. А мы так и останемся в пустоте, черноте, засыпанные бумажными ритуальными розочками. Истово отмечая «сто-двести-тристалетние» юбилеи, забывая заметить то, что происходит здесь и сейчас. В этот раз Фокин обходится почти без метафор, в лицо бросая нам лишь определение: филистеры. И самое страшное, что, похоже, он прав.
Катерина Павлюченко
