«Кукурузное поле» еще не кончилось»
Известный коллекционер Александр Петлюра считает, что по старым вещам можно изучать историю страны
Одну из самых популярных личностей богемной Москвы Александра Петлюру, перформансиста, создателя Академии свободных искусств, называют историком моды, хотя он с этим определением не согласен: «Ну какой я историк! Я не историей занимаюсь, я вещи собираю». Петлюра говорит, что вещи – одежда, обувь, атрибуты – рассказывают об эпохе не хуже, чем самые подробные летописи, романы, фильмы. Он единственный в нашей стране человек, который занялся собиранием примет советской эпохи, и сегодня его коллекция насчитывает 2000 предметов одежды и 3000 пар обуви. Недавно в театральном проекте «Человек.doc», который представлял в Петербурге московский театр «Практика», Александр Петлюра показал уморительно смешной спектакль, героем которого выступал не только он сам, но и вещи советской эпохи, развешенные на сцене и извлекаемые из потрепанных чемоданов.
– Александр, почему вы – профессиональный художник, окончивший Строгановку, проектировщик интерьеров – вдруг начали собирать старую одежду, мусор, показывать какие-то сумасшедшие перформансы?
– Думаю, потому, что трехлетним мальчиком я попал под машину. Меня так размолотило, весь правый бок был раздавлен, чудом спасли, сшили, склеили, и кости как-то странно срослись. Именно потому, что нога у меня стала короче другой на три сантиметра и глаза получились после операций разные по размеру, меня не взяли в армию. А если б я в армии служил, куда, кстати, я очень хотел (иначе же дефективным считали), то, наверное, другие девки попадались бы на пути и по-другому мозги бы стали работать.
– Каким образом почувствовали, что надо хранить те вещи, которые многие выбрасывали, не видя в них никакой ценности?
– У меня болезненная любовь к одежде была, наверное, из-за того, что в детстве всего было мало, помимо меня еще в семье три брата, три сестры, и я за ними донашивал одежду. Хотя в молодости я все очень быстро наверстал – заработал деньги на Севере, оделся в очень дорогие мажорские вещи, во что мечтал… Скорее всего, у меня все-таки какой-то свой угол зрения как у художника. Мне казалось красивым сочетать ультрамодное и винтажное. Я стал комбинировать одежду современную и 1940–1950-х годов – жилетка, фрак… Супер! Когда уже был студентом Строгановки, стал ходить на рынок и уносил оттуда сетками вещи. В 1985–1986-м я стал оформлять рок-концерты, а в 1987–1988-м устраивал свои первые перформансы, актерами которых выступали студенты Строгановки. Мне начали тащить отовсюду вещи. Чтобы не утонуть в вещах, разложил их по ячейкам в камере хранения в академии, придумал названия: «Солнечные цветы» (вещи с цветами), «Брильянты для рабочих» – это были зубы, мосты, гальванированные тарелки, «Кукурузное поле» – туда собирались льняные, холщовые предметы одежды, вышитые рубашки эпохи Хрущева. Кстати, до сих пор такие рубашки выпускают на разных фабриках, например в Тарусе, только херовее качество. Так что «Кукурузное поле» до сих пор не закончилось. Халаты рабочие и домашние тоже до сих пор лепят. Если меня зацепляет, я это покупаю и сегодня.
– У вас примечательная фамилия. Вы ее специально взяли, чтобы карьеру в Москве сделать?
– Нет, меня долго обзывали так. А я ненавидел это прозвище, сопротивлялся. Потому что каждый пытался мне в морду ткнуть типа Петлюра анархист, наезжали сильно. Настоящая моя фамилия – Ляшенко. Я родился на Украине, недалеко от станции Чирково, в 40 километрах от Старобельска, где была ставка Махно. Места вольные, степи, горы меловые, это как раз там Гуляй-поле. Где-то я рассказал об этом, и пошло-поехало. А с 1985 года я уже сознательно так себя называл, чтобы в милицию не попадать, все знали только коды – Круглый, Квадратный, Асса, Хирург, Художник…
– Зачем вам нужно было маскироваться?
– Мы же были неформальные художники, нам часто морду били – за шизиков принимали на улицах. Это теперь нас любят, не трогают, а тогда… В 1990-м мы создали арт-коммуну «Заповедник искусств на Петровском бульваре». Самозахватом вселились в здание в центре Москвы и в течение пяти лет не платили ни копейки ни государству, ни бандитам – сами газ починили, электричество подключили, воду. У нас была охрана – приезжали «Ночные волки» либо «Норд-группа» и пытались нам помочь – им весело было подраться с бандитами, с ножами сидели. Мы никого не впускали, это была настоящая оккупация.
– Ясно, с кого Пушкинская, 10, пример взяла. Там тоже самозахват здания был...
– Да, но только Пушкинская, 10, легализовалась и существует, а мы через пять лет, в 1995-м, когда государство уже оценило наш большой потенциал и мы наконец получили разрешение на существование как Академия свободных искусств при Фонде Ролана Быкова, тогда-то мы распались и больше не возродились.
– Какие законы царили в арт-коммуне?
– Мы принципиально не участвовали ни в каких официальных московских выставках, многие наши проекты были некоммерческие. Делали новое современное искусство, открывали кафедры, например, по видеоарту. Это был паровоз будущего. А еще фильмы, вечеринки, танцы до упаду. Но главной была передача знаний от учителя к ученикам. И не бухать, наркотики не употреблять. У нас не было плохой энергии, было светло, празднично. Приезжали из «Нью-Йорк таймс», о нас писали статьи как о небывалом феномене. Кто-то возвращался из эмиграции в Россию, потому что видели пример свободы, – в центре Москвы существует арт-коммуна! Помню, жил у нас журналист-француз – настоящий сумасшедший, одевался в стиле футуризма и учил других круто одеваться. Приезжал из Австрии председатель Молодежного фонда Бернхард Вольф, который провел у нас чемпионат мира среди бомжей по футболу. Кто-то из художников жил прямо здесь, кто-то нет. Сейчас все эти люди – личности: Герман Виноградов, Алексей Федин, Вячеслав Пономарев, Екатерина Рыжикова, Аркадий Насонов, Александр Дельфинов. Все это матерые художники – коммуна выковала характеры. Нет, ну есть которые шмотьем на рынке торгуют, но таких меньше.
– Теперь вы где-то собираетесь в неформальной обстановке?
– Конечно, в моей подвальной мастерской. У нас в подвале целая банда, и часто происходят перформансы. Вот из Питера сейчас приедут поэтесса Ирина Дудина и певица Альбина Сексова. Альбина не попадает в полную ноту, но, когда поет речитативом, это упасть можно. У нас проходит перформанс «День опричника» по роману Владимира Сорокина. На собственные деньги собираю актеров – и мы забабахиваем такое-е! Подобные зрелища есть еще где-то в Германии и в Испании. Сорокин сказал, что у меня в подвале самая лучшая атмосфера. Правда, четыре года назад мастерская после тушения пожара сильно пострадала. Чистил, чистил, вывозил одежду, обувь — только советских футболок с начала появления логотипов — «Аврора 1917 год», «Союз-Аполлон», «Микки-Маус» – несколько сотен. Жалко ведь, пропадут, сгниют. А сколько занавесок в поездах стащил. В клубах картины воровали, космические костюмы. Хотя моя коллекция зарегистрирована как художественные ценности, никому и дела не было – всем сам на свои деньги занимался.
– Давно ли в России стало востребовано искусство, которым вы занимаетесь?
– Сравнительно недавно. Теперь уже любят, уже знают. Конечно, и раньше Никита Михалков, Сергей Соловьев, Иван Дыховичный обращались за образцами одежды советской эпохи, чтобы могли по ним сшить костюмы для кинокартин, ведь нет ничего на студиях. Когда-то я оформил как художник фильм Дыховичного «Копейка». А теперь и на телевидение часто зовут, и еще деньги платят. Но особенно Европа приглашает. В Австрии, во Франции, в Германии на фестивалях 4–5 раз в год выступаю с перформансами. Гонорары позволяют окупать мастерскую и содержать дочек.
– Как вообще семья относится к вашему образу жизни?
– Жена моя на 19 лет моложе, уже года три как не со мной, ее закрутил гламурный мир, модные шмотки, новые возможности, но она плачет, когда вспоминает о нашей жизни. Ей этот мир очень нравился. А дочки мои, которым 7 и 9 лет, когда едут со мной, спрашивают: «Ой, пап, опять будешь рыться в мусорке?» – «Да, дети, опять». Потом говорят: «Ой, а ничего!» Я внедряю потихоньку дочерей в свой процесс, они уже заменили мне во многом мою любимую модель пани Броню, которая ушла в мир иной в 2005 году. Если дети пишут хорошие картины, я им плачу. Если выступают – тоже. Я показываю, что художник, перформансист - это профессия.
– Бывали времена, когда вам есть нечего было?
– Было. По одному доллару друзья в конвертике высылали. Года три так было, начиная с 1998-го. Аренда поднялась тогда при Лужкове. Но ничего, выдержал...
– Почему вы привлекаете в свои представления полусумасшедших, опустившихся людей, инвалидов?
– Я люблю и благополучных, пристойных людей. Но фрики – это пациенты, я поддерживаю их существование на земле, знаю, как им хреново и как одиноко. Я ведь сам на этой грани был, долго не мог ходить. Мне говорили: «Ну лет до 40 дотянешь, потом бедра, коленки поедут в разные стороны – начнешь разваливаться». Я ждал со страхом приближения этих лет. Но ничего страшного не произошло. Я понял, что надо не ждать, а заваливать ситуацию. Но у меня осталась как заноза боль за людей увечных, неполноценных.
– Вы привыкли к Москве?
– Нет, я не люблю Москву. Предпочитаю больше жить в Тарусе, где купил дом. Вот там бы я мечтал возродить Дом художников, куда можно было бы вкладывать деньги, и воспитывать из брошенных родителями, но талантливых детей интересных художников. От сквотов и коммун я устал, а вот для такого дела силы бы нашлись.
Беседовала Елена Добрякова. Фото автора
