«Подарков от жизни я не получал»
Выдающемуся российскому режиссеру Александру Сокурову 14 июня исполняется 60 лет
Он – участник и лауреат многих международных фестивалей, не единожды представлял Россию в Каннах. В 1995 году по решению Европейской киноакадемии его имя включено в число 100 лучших режиссеров мирового кино за столетие существования кинематографа. Его картина «Солнце» стала специальным событием всех кинофестивалей класса «А» в 2005 году. Годом позже на Международном кинофестивале в Локарно он удостоился почетного «Золотого леопарда» «за особый вклад в мировой кинематограф». И это далеко не полный список. Среди не «киношных» наград – премия «Небесная линия», учрежденная Балтийской медиа-группой совместно со Всемирным клубом петербуржцев за общественную деятельность в сфере градозащиты Петербурга. И все же наиболее верно суть его творчества выражена в призе папы римского «Премия Третье тысячелетие»: «За глубокое раскрытие темы жизни и смерти, любви и человеческого бытия».
– Александр Николаевич, по первому образованию вы – историк. Что побудило вас поступать на исторический?
– Я по природе своей – гуманитарий. Со школьных лет хотел заниматься международной политикой. Пытался поступать в Институт международных отношений в Москве – не прошел медкомиссию. Потом поехал в город Горький, откуда родом мама, и поступил на исторический факультет университета. Конечно, это юношеское заблуждение. Без всякого сомнения. Надо было поступать на филологический. Но это я сейчас понимаю, исходя из сегодняшней моей профессии – режиссера игрового и неигрового кино. Меня в истории интересовал человек. Хозяйство и быт – профессиональный, социальный. Быт царской семьи, священнослужителей, крестьян, рабочих. Но в университете очень быстро меня поставили на место. На кафедре истории СССР, конечно, заниматься историей царской семьи, укладом жизни священников нельзя было. Да и информация о жизни крестьян тоже была выборочная. Вот тогда я стал постепенно понимать, что в советский период в условиях внешней цензуры (не внутренней, конечно, внутренне я был все же свободен – я так думаю) серьезно заниматься историей почти невозможно было.
– Душевного надлома не произошло?
– Нет, нет. Я же из семьи военнослужащих. Мы постоянно переезжали с места на место, я многое видел, и такого рода «потрясения» не могли изменить меня или что-то изменить во мне. Еще школьником я всегда делал выбор сам. И не позволял, чтобы кто-либо, даже родители, что-то мне навязывал. Наверное, поэтому я и уехал из дома сразу после выпускного вечера. Понимал, что с моим нежеланием и неготовностью поступаться своими убеждениями я могу войти в тяжелый конфликт с родителями, чего, конечно, не хотел.
– И в дальнем прицеле кинематографа не было?
– Нет. Я никогда не хотел быть кинорежиссером и никогда не хотел работать в кино. Меня привлекала профессия радиорежиссера. Я тогда много слушал радио – трансляции, радиоспектакли… Это казалось очень интересным, да и теперь тоже. Но и тогда, и сейчас для меня литература интереснее и важнее, чем кино. В кино я в чем-то реализовываюсь, но моя душа, конечно, вся в литературе. Я человек, который создан усилиями добрых людей и, конечно, литературой. Всегда любил читать. Читал очень много, с огромным желанием. Меня не надо было приучать. Может быть, чтение меня в подростковом возрасте от чего-то нехорошего уберегло. И никто меня не смог бы переубедить, что «Битлс» лучше, чем Моцарт. Никогда я не мог понять, почему, зная, что такое Моцарт, Онегерр или Брукнер, мои ровесники слушают в общем-то примитивную музыку.
– Получается, что в кино вы попали случайно?
– Да, в каком-то смысле случайно.
– Значит, это судьба! Вы верите в судьбу, в предназначенность?
– Я знаю только одну форму существования судьбы – это воля человека. В моем случае это точно воля. Потому что все, что в моей жизни было, происходило потому, что я заставлял себя что-то делать, даже иногда то, что мне не нравилось. А откуда во мне это волевое начало, не знаю; у меня характер – мамин. Мама человек мягкий, добрый, терпеливый. У сестренки, она старше меня, характер папин. Папа был человек сильный, мужественный, настойчивый. Судьба? Наверное, наверное… Судьба – это магнит: если в тебе что-то есть, то к тебе притягивается…
– Встреча с Тарковским тоже дело случая?
– Если бы он не посмотрел мой фильм «Одинокий голос человека», который ему показался очень интересным, то не было бы и этой встречи, не было бы и теплых отношений, что меня в трудное время очень-очень поддержало. Когда многие бросили меня, он не бросил. Хотя ему самому тяжело было – он сам находился на грани выдворения из страны. И тем не менее так сердечно, и так ласково, и так по-доброму относился ко мне. Меня это смущало и воодушевляло одновременно. И страшно становилось, потому что я понимал: Тарковский уедет, и вся ненависть, которая проявлялась в его адрес, полностью перекинется на меня.
– Так и случилось?
– Так и случилось. Несмотря на то, что я и по сей день с большей частью кинемато-графистов-соотечественников не знаком и даже никогда не встречался. Я в Москве если и бываю, так по каким-то профессиональным делам. В Союзе кинематографистов какой-либо активности не проявляю, в работе съездов не участвую.
Отношения наши с Тарковским были по-человечески близкие. С такой теплотой, повторюсь, как он, ко мне люди его поколения не относились. Я не мог найти этому объяснения. Я старался совсем немного говорить с ним о кино, потому что оно меня менее всего интересовало. А как человек Андрей Арсеньевич был мне чрезвычайно интересен: особенности характера, склад ума – для меня имели ценность необыкновенную.
Да, встреча с Тарковским – это как судьба. Но мне все время кажется, что судьба или, скорее, некий фактор судьбы начинает действовать, если ты уже что-то сделал. Судьба не у каждого человека есть. И душа не у каждого. Богом дается только физиологическая форма и шанс на гармонию.
– А как же ум? Талант?
– Это тоже складывается каким-то особенным образом. В результате какой-то внутренней деятельности человека. Даже у детей так.
– Талант не от Бога, получается?
– Наверное, талант может быть и от Бога, а может быть и взращенным самим человеком в процессе труда. Если я что-то умею делать отличное от других, то не потому, что когда-то меня Господь поцеловал. Мне легко ничто не давалось. Подарков от жизни я никогда не получал. Всё – каждая картина, каждый поступок, каждый жизненный этап, – к сожалению моему, достигалось и приходило с большими сложностями. Я вообще не верю в какую-то одаренность. Трудиться, работать – это очень по-человечески. Не бывает же талантливой собаки, не бывает талантливой птицы...
– Собаководы могли бы с вами поспорить. Да и про ворон рассказывают удивительные истории.
– Про птиц – согласен. Но все равно, я думаю, что в основе всего труд. Мы отличаемся от всех удивительных живых существ. А что касается русских людей, славян, мне кажется, что мы мало работаем, некачественно работаем, нечестно работаем. Это мои умозаключения на основе наблюдений. Спросите любого руководителя, чем бы он ни занимался – промышленностью, наукой, культурой, политикой: какая главная проблема? И он скажет: люди! Людей, которые работают жертвенно, немного.
– Александр Николаевич, давайте ненадолго вернемся к Тарковскому. Как, при каких обстоятельствах произошло знакомство? Он посмотрел «Одинокий голос человека» и…
– Картину, снятую нами по рассказу Андрея Платонова «Река Потудань» как курсовая работа во ВГИКе, категорически не принимало руководство института. Считая ее антисоветским произведением, видя в ней не социалистическую, не материалистическую философию. Историю искусств у нас читала Паола Волкова, выдающийся культуролог, педагог, исследователь искусств. Паола Викторовна была хорошо знакома с Андреем Арсеньевичем. Она ему и позвонила: «Андрей, надо посмотреть одну картину, потому что я ничего такого еще не видела в своей жизни». Андрей Тарковский обычно на такие просмотры не соглашался. Она же его как-то убедила, и мы поздно вечером встретились на «Мосфильме». Андрей Арсеньевич посмотрел «Одинокий голос», и мы долго говорили у него в монтажной – он в то время монтировал «Сталкер». Его впечатления от картины почему-то были восторженные. Я никогда не слышал, чтобы о кино так говорили. И его определения, что картина – гениальная и я гениальный человек, для меня были настолько неуместными, что мне казалось: это не про меня. Даже я, человек, начинающий работать в кино, видел в картине огромное количество недостатков. Почему он этого не видел? Вот с того момента мы и стали очень близки. А когда он уехал, созванивались. Последний раз говорили по телефону, кажется, за неделю до его смерти.
– Вы уже упомянули, что из-за дружеских отношений с Тарковским у вас были проблемы…
– Да, многие, но не все мои проблемы с властями и с КГБ были связаны с Тарковским, с помощью ему и его семье, которая на какое-то время еще оставалась в Советском Союзе – не разрешали выехать. Собирали деньги, переправляли в Москву, потом я помогал уехать жене Тарковского. Предпринимались попытки организовать и мой отъезд, но я не мог бросить родителей, сестру. Понимая, что мое бегство приведет к колоссальным проблемам у родственников, я остался.
– Тарковский считал, что на Западе вы состоитесь как режиссер?
– Он считал, что сможет сделать так, чтобы я снимал, чтобы мне никто не мешал. Он считал, что только там можно реализоваться. Считал, что главное – это свобода. Я не был уверен, что это так. Но это, скорее, было мое убеждение – интуитивное… Моя профессия предполагает готовность к ожиданию и к неудачам. Я считаю, что в кино у меня нет еще результата.
– Сейчас еще нет результата?!
– Нет, результата нет. Я ни за что не могу ручаться и по-прежнему многого не умею. Но не потому, что меня плохо учили. Меня очень хорошо учили и в университете, и во ВГИКе на режиссерском факультете. Но внутренняя крепость, качество работы зависит от того, как ты свои знания и умения совмещаешь со своей сущностью. Я, видимо, не всегда нахожу синхронность со своей внутренней сущностью. Бывают задачи сложные, которые не под силу одному человеку. Я считаю, что тетралогия, которую мы сейчас «Фаустом» завершили, одному человеку просто не под силу. Поэтому картины не совершенны – и «Молох», и «Телец», и «Солнце». А ведь, кажется, можно сделать эти четыре картины и остановиться. Но сделать их очень тяжело, даже не буду говорить почему. Тяжело – и все! И в профессиональном плане, и по-человечески.
– В этой тетралогии вы исследуете, я бы даже сказал, препарируете природу власти…
– Я бы сказал, наоборот. Мы хотим сказать, что власть не божественна, и в тех или иных хоромах, в креслах может оказаться кто угодно. Чем несчастнее человек, тем больше шансов у него сесть в такое кресло.
– Это основной вывод, к которому вы пришли?
– Нет. Он один из. Одно из наблюдений, скорее. Чем несчастнее человек, тем ближе он к возможности реализации таким образом своей несостоявшейся профессиональной жизни. И чем дольше он находится у власти, тем больше у него иллюзий и аллюзий по поводу того, как он изменился. А он просто идет шаг за шагом назад, к своему прошлому. Хождение во власть – это дорога к своему прошлому.
– Природу человека во власти вы исследуете и в документальном кино, в частности в картинах о Ельцине.
– Картины «Пример интонации» и «Советская элегия» – это способ фиксации, сохранения определенного человеческого характера, в данном случае Бориса Николаевича как русского человека. Самая главная задача документального кино – сохранить. Борис Николаевич Ельцин – это большой миф. Миф этот создан ложным впечатлением о нем. Человек, который на телевизионном экране, и человек, с которым я беседовал, – это два совершенно разных человека. Также как, я думаю, сегодня Владимир Путин. Наверное, но утверждать не берусь.
– У вас явно выраженная гражданская позиция. Откуда? От родителей? От школьного воспитания?
– От убеждения. Вообще-то это неправильно – нельзя быть таким реактивным человеком. Нельзя так реагировать на проблемы, несопоставимые с твоими возможностями. Я имею в виду ситуацию с градостроительными проблемами Петербурга.
Каждый из нас, кто против чего-то возражает, имеет свое личное, отличное от прочих представление о том, что делается и как должно быть. Нам всем не хватает конкретного, предметного и жесткого знания о том, что на самом деле происходит. Вот сейчас мы стали общаться с губернатором, с частью членов правительства, получили доступ к серьезным документам, начали отслеживать прохождение документов, обращать внимание на то, сколько системных проблем. И стало понятно, что на самом деле все очень и очень сложно. В стране несовершенное законодательство. Абсолютно несовершенное. Создается оно людьми малопрофессиональными, в основном не законодателями, не юристами. И мы сейчас видим, в каком правовом хаосе находятся и город, и губернатор. И это меня удручает. Нам одной жизни не хватит, чтобы во всем этом разобраться. Мне было плохо с большевиками, и мне плохо сейчас. Как гражданин, я просто устал жить в условиях борьбы, конфликтов. Я, конечно, устал от войны всяческой. Потому что все время – проблемы, все время какие-то противоречия, все время ожидание какого-то очередного взрыва. Все время чувствуешь, что ты в каком-то капкане. Я устал от проблем моей Родины.
– Хоть что-то вселяет надежду?
– То, что мы живем. Что еще есть люди поколения другого, не нашего, очень светлые, чистые. То, что живы твои близкие, и они с надеждой смотрят на тебя. Ну а собственно Родина доставляет только глубокие огорчения и тревоги. Я часто слышу разговоры о патриотизме. «Давайте делать фильмы патриотические!» Давайте еще что-то делать. По мне, так это не самое обязательное. Мы должны создать разумное, честное, человечное государство, которым могли бы гордиться. Гордиться воинскими победами предков – тревожная и печальная гордость. Надо гордиться умом своих соотечественников, сохраненными городами, преуспевающей промышленностью. Разумностью в области экологии. Разумностью законов. А разумности не хватает. Разумность в большом дефиците. И главное, что это все прекрасно видят и понимают.
– Александр Николаевич, и под занавес вопрос, возможно, не для «протокола». Почему вы не собираетесь отмечать шестидесятилетие?
– Я никогда не отмечаю день рождения. Это праздник для моей мамы. Я не думаю, что следует делать этот факт достоянием общественности. Я не чувствую, что я фигура – важная, заметная. У меня никогда не было такого чувства. Не было чувства востребованности, необходимости своей. Возможно, она и появилась бы, если бы мне помогли хотя бы выпустить на DVD некоторые из моих фильмов, которые никогда в России не выходили и даже не показывались. Какой толк с юбилейных торжеств, если я, как режиссер, не могу многие свои работы показать моему народу. Диски с моими картинами привозят из Штатов, из Европы. Я не могу купить ни одного диска своего «Русского ковчега» у себя на родине. Приходится просить, чтобы кто-то из Италии, из Франции привез. Какой юбилей? У меня нет чувства праздника. Оно было бы, если бы я понимал, что на публичном поле мое существование что-то значит. Но я все же почему-то хочу быть полезным моим соотечественникам и моему Отечеству.
Беседовал Владимир Желтов. Фото Андрея Чепакина
