«Стихи о Гумилеве читал со скамьи подсудимых»

Всю свою жизнь Николай Браун посвятил творчеству поэта, 90 лет со дня смерти которого исполняется сегодня

Отец поэта Николая Брауна, советский поэт Николай Леопольдович Браун, посещал занятия в «Цехе поэтов» Николая Гумилева и выносил из «Англетера» тело Сергея Есенина… Мать, поэтесса Мария Комиссарова (она состояла в родстве с Осипом Комиссаровым, спасшим жизнь императору Александру Второму), фигурирует в печально знаменитом Постановлении 1946 года о журналах «Звезда» и «Ленинград» – в том, что связывают прежде всего с именами Анны Ахматовой и Михаила Зощенко. Николай Браун-младший был знаком и с Ахматовой, и с Зощенко. Но той путеводной звездой, которая сопровождала всю его жизнь, причудливо переплетаясь с потоком ярчайших судеб, стало имя Николая Степановича Гумилева.

– Николай Николаевич, ничто так не обросло легендами, как гибель Гумилева. Вы встречались со многими людьми, которые могли что-то об этом знать. Какая из многочисленных версий вам кажется наиболее достоверной?

– Для того чтобы скрыть правду, истинные обстоятельства чьей-нибудь гибели или ликвидации в застенках ОГПУ-ЧК-КГБ сочинялся целый ряд версий. Часто они исключают одна другую. Самая известная – та, где рассказывается, как он «шикарно умер»: утверждали, что Гумилев перед смертью «улыбался, докурил папиросу… Даже на ребят из Особого отдела произвел впечатление. Пустое молодечество, но все-таки крепкий тип. Мало кто так умирает». А одну из версий я знаю лично от Льва Николаевича Гумилева. Один человек рассказывал ему следующее: колонне приговоренных было приказано остановиться, перестроиться в шеренгу. Командир подошел к молодому человеку, который стоял рядом с Николаем Степановичем, и попросил его сделать шаг вперед. Вероятно, для того, чтобы тот был расстрелян на глазах у Гумилева. Но в последний момент Николай Степанович сделал два шага вперед и шаг в сторону. И заслонил молодого человека своим телом. И в первом, и во втором случае это похоже на легенды «из ОГПУ».

Генеральное представительство Российского Имперского Союза-ордена по Санкт-Петербургу и Москве, которым я имел честь руководить с 1991 года, проводило ежегодные панихиды 25 августа в Бенгардовке на берегу Лубьи, неподалеку от станции, где по одной из версий был расстрелян Гумилев. Мы приезжали со знаменем и штандартом. Вскоре там был положен большой памятный камень, символизирующий место расстрела Николая Гумилева, и еще несколько памятных камней – жертвам советского режима. Сделано это было замечательными людьми – жителями Бернгардовки.

– В чем же все-таки провинился Николай Степанович Гумилев?

– Вот официальная формулировка. Цитирую по газете «Петроградская правда», где 1 сентября 1921 г. сообщалось о расстреле 61 человека по «делу Таганцева», произведенном 25 августа (это был первый расстрел, второй последовал 3 октября): «Гумилев Н.С. 33 л., (на самом деле 35!) б. дворянин, филолог, поэт, член коллегии издательства «Всемирной литературы», беспартийный, б. офицер. Содействовал составлению прокламаций. Обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов. Получал от организации деньги на технические надобности».

– У вашего отца имелись конспекты лекций Николая Гумилева…

– Мой отец, тогда начинающий, но уже обративший на себя внимание поэт, вел конспекты, посещая в 1919–1920 годах занятия в «Цехе поэтов». Николай Гумилев считал, что созданию стихов можно научить. И как мастер в средневековой гильдии, он учил приходящих к нему подмастерьев теории и практике стихосложения, умея заинтересовать, и всегда радовался чужим удачам. При общих заданиях, например по темам для коллективного стихотворения «Бульдог», две строфы он взял как лучшие из Брауна. После ареста Гумилева эти конспекты, о наличии которых знали многие, пришлось уничтожить. К слову, в еще более полном объеме конспекты имелись у писателя Павла Лукницкого. Поэтом он не стал, стал плодовитым журналистом, автором документальной прозы. Был он сотрудником ОГПУ, чего никогда не скрывал. Я познакомился с ним в 1960-е годы в связи с моим интересом к запретному тогда поэту Гумилеву. От него я узнал, как выглядят листы «дела Гумелева» (фамилия там искажена), и впервые увидел нарисованную Павлом Николаевичем схему местности в Бернгардовке, где поэт был расстрелян. В это же время узнал, что сделанные им конспекты лекций ему удалось спрятать в недрах ОГПУ, снабдив «охранной грамотой», в которой удостоверялось: эти тетради с марксистской точки зрения могут быть полезны для изучения борьбы с классовым врагом во имя победы «мирового пролетариата».

– В 1960-х годах вам удалось записать на магнитофон воспоминания о Гумилеве Иды Наппельбаум. Они были опубликованы?

– Да, но через двадцать с лишним лет после записи. Ида Моисеевна, участница занятий в «Цехе поэтов», жила довольно замкнуто. Оказалось, до меня о Гумилеве ее никто из знакомых не расспрашивал. Вероятно, они считали неудобным спрашивать по той причине, что она отбывала заключение за имевшийся у нее портрет Гумилева. Точнее, за темный прямоугольник на выцветших обоях. Сам портрет из опасений был уничтожен первым мужем Иды – Гумилев всегда считался врагом советской власти. По моему неотступному настоянию Ида Моисеевна написала воспоминания и о Николае Степановиче, и о «Цехе поэтов». После чего была сделана их магнитофонная запись. В этих воспоминаниях Ида Наппельбаум рассказывает и о том, как она отправилась с передачей Гумилеву в ЧК, а передачу не приняли. Дома Иде Моисеевне объяснили: Гумилев потому «без права передачи», что в ночь на 25 августа целая группа заключенных без суда была расстреляна…

– В 1969-м вы были осуждены на десять лет за антисоветскую деятельность – вам в вину инкриминировались покушение на Брежнева и подготовка к взрыву Мавзолея... Запись воспоминаний Иды была сделана вами до ареста?

– Да. Я был арестован 15 апреля – в день рождения Николая Гумилева. А свои стихи, посвященные его памяти, читал со скамьи Ленгорсуда. Дело в том, что судья, изобличая меня как идеологического преступника, просила читать те стихи, в которых я агитировал против Советской власти, протестовал против ввода советских войск в ЧССР и призывал к борьбе за Новую Великую Россию. Я прочитал семь стихотворений. Эти стихи инкриминировались мне в обвинительном заключении. О стихотворении памяти Николая Гумилева сказано, что я прославлял его как участника контр­революционного заговора.

– Когда вы открыли для себя поэта Николая Гумилева?

– В нашем доме были и есть книги Николая Степановича, изданные еще при его жизни. На одних написано рукой моей матери: «М. Комиссарова», на других – рукой отца: «Н. Браун». Это наши семейные реликвии. Здесь уместно сказать о том, что в 1920-е годы к писателям – членам их местного союза приходили сотрудники ОГПУ в штатском, звонили в дверь и произносили три слова: «Книги Гумилева сдать». Стихи Гумилева в нашей семье не только читались – они цитировались. Значительное количество стихотворений Гумилева я знал наизусть. Мне это пригодилось, когда в спецстрогих политлагерях мы, заключенные, отмечали дни рождения поэтов, убитых советской властью.

– В политлагерях – дни рождения поэтов, убитых советской властью?!

– У меня есть стихотворение «В клубе лагерном», где рассказывается, как мы отмечали день рождения Гумилева в лагерном клубе. Собрались узким кругом на сцене. Я начал читать стихотворение Гумилева «Та страна, что могла быть раем…» И вдруг из репродукторов зазвучал монолог Хлопуши из поэмы Сергея Есенина «Пугачев», в авторском исполнении. Увидев, что мы читаем стихи, киномеханик-политзаключенный поставил пластинку, которую по моей просьбе отец, Николай Леопольдович, привез и передал мне через лагерную «свиданку» Я читаю Гумилева: «Золотое сердце России // Мерно бьется в груди моей…», а меня словно старается заглушить голос Есенина: «Проведите, проведите меня к нему!..». Я читал в манере Николая Степановича, которую усвоил от отца. Дело в том, что у него была феноменальная память и абсолютный слух. Судьба как будто свела двух поэтов эпохи в лагерном клубе «на этом турнире невольном». Почти одновременно с есенинским чтением я закончил гумилевское: «Проходя по дымному следу // Отступающего врага…»

– Есть ли в стихах Николая Гумилева, как это бывает у всех крупных поэтов, предвидение или предсказание своей смерти?

– Да, есть. Вот один пример. «И умру я не на постели // При нотариусе и враче…» Вот другой: «Не избегнешь ты доли кровавой, // Что земным предназначила твердь, // Но молчи, несравненное право // Самому выбирать свою смерть».

Нет сомнений, что иначе как героически Николай Гумилев свою смерть не принял. Ушел из жизни c честью как верноподданный Российской империи.

 

Беседовал Владимир Желтов