Владимир Комельфо: «Я существую спонтанно»

 

Петербургский художник утверждает, что в любые времена чувствовал внутреннюю свободу

Жизнь художника подобна стихии: то тихое покачивание волн, то они уже несут его к берегу, и он сбивает себе локти и колени до кровавых ссадин. А потом вместо суши снова море, открытое, грозное, и ты один на один с ним, и нужно выжить. Вот такие ассоциации рождаются после того, как пообщаешься с художником Владимиром Комельфо (Фомичевым). Хотя сам он больше чувствует себя не пловцом, а пассажиром автомобиля, который едет и посматривает в зеркало заднего вида. И опять-таки оценивает, куда же его занесло?

Свой взгляд с отсылом на 20 лет назад художник предложил зрителям живописной выставкой «Зеркало заднего вида», открывшейся в Балтийском медиа­центре на Каменноостровском, 67.

– Владимир, почему именно 20 лет у вас фигурируют как некая отправная точка отсчета в прошлое?

– Потому что очень многое связано с этим числом. Даже привязка к месту есть. 20 лет назад здесь, в этом же помещении, которое тогда принадлежало магазину, у меня открылась выставка акварелей, четвертая в моей жизни. И вот теперь здесь – прекрасный выставочный зал. Здесь я, через 20 лет, открыл двадцать вторую по счету персональную выставку. Картины висят не затычками на стенах между прилавками и товарами, а вольготно, достойно, как им и положено. 20 лет назад я въехал в просторную мастерскую в этом доме на 7-м этаже, 20 лет назад мы с женой принесли из роддома сюда нашу дочку. За 20 лет я написал разные стихи – о любви, о разлуке, о боли, о надежде, о дружбе – и сегодня их тоже презентую в своем сборнике «Зеркало заднего вида».

– Многие говорят, что не надо жить прошлым, надо настоящим. Вы же оглядываетесь на свое прошлое. Почему?

– Человек не может без прошлого – тогда он просто какое-то существо беспамятное. Я люблю свое прошлое, оно меня согревает для сегодняшней жизни.

– Какой самый значительный проект случился за эти годы?

– Пожалуй, выставка в Антарктиде, на станции «Беллинсгаузен», 11 лет назад. Сумасшедший такой проект был – встретить миллениум на самой крайней точке Земли. Там была выставка акварелей, на вернисаж собралось человек сто с разных полярных станций: чилийской, китайской, аргентинской, уругвайской, корейской, украинской, американской. Потом куча газет об этом написала, телевидение показало. Я подарил российской станции несколько своих работ и знаю, что в кабинете начальника до сих пор висит акварель «Россея». Кстати, на нынешней выставке тоже есть картина под таким названием. Я как бы воссоздал ту акварель, но уже по-другому – масляными красками, в большем размере.

– Вы планируете свои выставки?

– Нет, я очень спонтанно существую. Выставки не планирую. И стихи, и живопись – все приходит откуда-то само. А картины – они, как дети, появляются обязательно при участии женщин. Мы подолгу обсуждаем, чем-то впечатляемся вместе с моей женой Зоей Нориной, прекрасной художницей, и тогда будто из ничего рождается новая работа. До Зои у меня была жена Наташа Мельникова, тоже художница, но ее не стало восемь лет назад. Как раз выставку в Антарктике мы делали вместе с ней. Кстати, в моем творческом псевдониме, перешедшем в фамилию, остался Наташин след. Комельфо расшифровывается как КОмпания МЕЛЬниковой и ФОмичева. А вот с самой первой моей женой мы картин не писали. Она была математик, а я инженер. По мере того как я входил в другую, художническую, среду, менялись мои подруги.

– Вы пишете с натуры?

– Практически никогда. И это принципиально. Конечно, когда учился, я, как и все студенты, писал портреты, фигуры, натюрморты с натуры. Но потом я понял, что это не мое – натура мне не нужна. Я должен вытащить образы из головы. Преломить жизнь не только на холсте, но и где-то внутри себя изначально. Наверное, особенно важно для художника – обрести свою манеру. Пикассо работал в разных стилях и формах – керамика, живопись, графика, у него был розовый и голубой период, абстракционизм, кубизм… Но все равно видно, что это Пикассо, его рука. Если ты этого добился – узнаваемости, манеры, ты уже кое-что сделал в этой жизни. 

– Вы любите прошлое. Но как вы ощущали застойные годы: конец 70-х – начало 80-х? Вас не угнетало это время?

– Как ни странно, нет. Ведь самое главное в моей жизни произошло именно в те годы – первая любовь, какие-то открытия важные. Затхлости я не ощущал – может быть, потому, что много ездил в Прибалтику – раза по три-четыре в год, по приглашениям бывал в Швеции, Дании, Норвегии, выставлялся там. То есть во мне какая-то свобода всегда жила. С детства. У меня были нормальные родители-инженеры, которые меня ни за что не наказывали. Я всегда делал что хотел. Я хорошо учился, играл в футбол, занимался в кружках. Было много друзей хороших. Мы друг друга радовали рассказами, всякими анекдотами. Стукачей у нас не было. Но сейчас жалею о том, что не понимал, не анализировал, что творится вокруг. Ведь у нас в семье тоже есть репрессированные. Дядю расстреляли, а дедушка, главный инженер завода «Ява», сидел в лагере. Может, близкие меня оберегали и мало об этом рассказывали? Самые страшные подробности я узнал только после перестройки, в архивах.

– И что это были за подробности?

– Дядя был совсем молод. Его расстреляли в 41-м за то, что он стал сомневаться в том, что их, комсомольцев-добровольцев, намеренно в начале Великой Отечественной войны не посылают на фронт. Его расстреляли за антигосударственную пропаганду. Расстреляли перед строем. Для острастки. Это было под Питером.

– Столь страшные истории преломляются в вашей живописи или стихах?

– Нет, никак не преломляются. Внутри остался вопрос, недоумение.

– Мне кажется, мы в нашей стране не отрефлексировали многих вещей, что происходили с нами.

– Ошибки могут повторяться, хоть ты их отрефлексируешь, хоть нет. К сожалению. История не учит. Она тебе говорит, рассказывает, показывает. Но ведь совсем не значит, что вот мы прочитали Достоевского, Толстого и стали после этого лучше. Вряд ли. Можно ведь оправдать и старуху-процентщицу, и того, кто ее убил, – смотря как подать эту историю.

– Мне всегда казалось, что искусство может побуждать к лучшему.

– Или к худшему. Вот наши соседи, скромные финны, очень любят всякую чернуху, например, могут снять кино, как режут кота, кровь течет. Потом вся Финляндия на ушах.

– Ну это от того, что они слишком спокойно живут, им экстрима не хватает. А у нас его в избытке, зачем нам себя искусственно взбадривать, кровь пускать?

– Дело не в этом. Дело в том, что искусство обязано провоцировать. Недаром же у нас появился Олег Кулик со своим проектом «Человек-собака». И питерская группа «Война» создала арт-объект в виде огромного фаллоса на Литейном мосту. Я, кстати, сначала сугубо негативно к этому отнесся, потому что мне показалось, что это больше смахивает на хулиганство. Но потом оценил и смелость, и необычный подход. Хотя, думаю, политический подтекст здесь за уши притянут.

– Чего-нибудь боитесь в жизни?

– Боюсь, а как же! Что отберут у нас, художников, льготы по оплате мастерских. Это запросто может произойти. Скажут: вы пользуетесь социально значимым объектом, а у нас рынок, бюджет города прозрачный, если не можете платить – меняйте профессию. Спокойно могут это сделать. И население даже поддержит такое решение властей. Это же вообще очень быстрый способ заполучить городу кучу недвижимости.

– В некоторых странах Европы, например в Голландии, художники имеют кучу льгот, многие живут на гранты правительства, муниципалитета.

– Нет, у нас совсем иные критерии. У нас ценят тех художников, кто хорошо продается – вот их можно содержать.

– Наверное, сегодня художнику важно быть менеджером. В вас есть такой талант?

– Я плохой менеджер. Я могу придумать проекты, и, по-моему, интересные, но настоящий менеджер сделал бы все по-другому. Я ведь хочу не одну идею обыграть, а сразу пять. Антарктический проект почему не раскрутил? Потому что я стал дробить идеи. Жена моя была прапраправнучкой Беллинсгаузена, и в миллениум ему исполнялось 170 лет. Все это меня так захватило. И еще я захотел повторить маршрут Фаддея Фаддеевича: отплыть из Кронштадта в Рио-де-Жанейро и высадиться в Антарктике. И я все накручивал и накручивал одно на другое. Да еще выставку свою назвал «На ощупь» – тут ведь голову сломать можно. Короче, когда всего много, оно не срабатывает. Хотя, с другой стороны, все, что задумал, оно же случилось: и антарктическая выставка, и бразильская, и книга, и кино, и само путешествие. А все равно как-то не выстрелило по-настоящему. Ты как-то не доводишь до конца затеянное – тебя уже что-то другое сбивает, увлекает.

– Так будьте этим счастливы. Это ведь и есть жизнь.

– Наверное. Я и радуюсь. Вот солнце светит, картины мои висят как никогда прекрасно на этих стенах – так же гармонично смотрятся, как в моей светлой мастерской. И ждет новый день с новыми радостями.

 

Беседовала Елена Добрякова. Фото Александра Гальперина