«Главное в театре – эксперимент»
Так в один голос заявляют актеры разных поколений. Один в 7 лет играл Моцарта, а другой в 70 с лишним вышел на сцену в образе молодого блогера
Илья Дель говорит, что театр-дом его не греет
Международный день театра – повод поговорить о том, что такое театр, насколько он нужен публике и самим актерам, насколько отвечает потребностям сегодняшнего времени, кого волнует, задевает, заставляет ли пересмотреть смыслы и жизненные ориентиры, способен ли воспитывать, образовывать? И в этом ли вообще задача театра?
В связи с этим мы решили задать одинаковые вопросы двум петербургским актерам, которые представляют совершенно разные поколения. Наши собеседники – народный артист России, актер Александринского театра 77-летний Николай МАРТОН и лауреат молодежной премии «Прорыв» 2012 года, актер Театра на Литейном 27-летний Илья ДЕЛЬ.
– Когда вы впервые попали в театр и каким он представился вам?
Николай Мартон:
– Я родился на Украине, в селе Матыжен под Киевом. После войны к нам приехали артисты Национального драматического театра Украины имени Ивана Франко. Актеры играли на маленькой школьной сцене, и 10-летний сельский мальчик завороженно смотрел и слушал. Через некоторое время я сам вышел на школьную сцену и прочел стихи Маяковского на русском языке. Поэзия с тех пор так и осталась для меня не менее любимой, чем театр. А тем толчком, который привел в театральный институт, было знакомство с драмой Лермонтова «Маскарад», которую мне посоветовала прочесть Клавдия Игоревна Дорнен, библиотекарь в киевском ремесленном училище, куда я поступил после семилетки. Прочел пьесу и понял, что это огромное чудо. В «Маскараде» я сыграл гораздо позднее, будучи артистом Александринского театра.
Илья Дель: – Только родившись на свет, я сразу попал в театр. Папа у меня режиссер. И мама тоже режиссер, актриса, художник. Впервые я вышел на сцену в три года. Все действие я сидел в шкафу в костюме зайца, а в финале шкаф открывался, и заяц прыгал через всю сцену за кулисы. Когда мне было 7 лет, я сыграл Моцарта в спектакле «Моцарт и Сальери» в постановке моего папы Владимира Деля. Мы его поставили в Скопине Рязанской области, где живут мои родители. Из реквизита – коврик, четыре фонаря, куча мусора и стекла, куда в финале падает отравленный Моцарт. Я играл этот спектакль только ребенком, идея была в том, что Моцарт – дитя. А ребенку проще всего сыграть гения. Во Франции была версия с французскими актерами – это был огромный проект с симфоническим оркестром, хором, балетом.
– Со временем произошла ли трансформация в понимании и видении театра? Театр – это болезнь, данность, невыносимость, сумасшествие, праздник, радость, тяжкий труд?
Н. М.: – Для меня театр остается праздником по сей день. Как ни удивительно в принципе ничего не изменилось с той самой поры, когда я молодым человеком познакомился в Киеве с настоящими театрами, почувствовал запах сцены и кулис, увидел великих актеров, научился откликаться и сопереживать игре. За те более чем полвека, что я провел на сцене, восторг в душе сохранился. При этом я понял, какой это колоссальный и бесконечный труд. Я называю это шахтой. И этот тяжкий труд останавливается тогда, когда останавливается сердце актера.
И. Д.: – В детстве театр был для меня моментом радости, счастья, естественного существования. Позднее стал тяжелой изнурительной профессией, которую я миллион раз ненавижу и миллион раз собирался бросать и никому бы никогда не посоветовал этим заниматься. Но тем не менее театр не отпускает ни на секундочку. У меня был момент выдоха. Я ушел из одного известного питерского театра, где погрузился во мрак и туман.
Я дал себе слово никогда и ни за что не заниматься актерской профессией. Уехал в Москву. Читал книжки, смотрел фильмы и работал таксистом. Из этого состояния меня вытащил мой друг – режиссер Максим Диденко. Мы сделали свой театр, играли спектакль «Ад. Данте». С режиссером Денисом Ширко поставили моноспектакль «Жадный Джамбо», где я в боевой раскраске африканского племени бил в барабан и читал Пушкина. Вот это все вывело меня к спектаклю «Ромео и Джульетта» в Театре на Литейном. Театр – это много состояний. Репетиции – адский труд. Спектакль – моменты счастья, выработки энергии. Успех вызывает эйфорию, а она вполне может граничить с шизофренией.
– Главное правило актера в жизни?
Н. М.: – Надо быть честным перед профессией. Нужно все отбросить в жизни и заниматься только театром. Да, семья очень важна, и у меня прекрасная семья. Но все же самое важное – театр. Многие говорят – это просто работа. Но я уверен, если ты переключишься на какие-то еще заботы в жизни, уйдет необходимый нерв, благодаря которому ты имеешь право называться артистом. Кино для меня вторично, специально не искал возможности сниматься. Вот радиотеатр, который сегодня, к сожалению, ушел из нашей жизни, действительно моя вторая любовь. Миллионам слушателей нельзя соврать.
И. Д.: – Очень важна этика, культура, умение слышать партнера, режиссера, себя. Нужно остро ощущать происходящую жизнь, ведь меняются интонации, энергии, ритмы, и не замечать этого нельзя. Часто приходишь в театр и видишь, как артисты заштампованы, связаны довлеющей над ними актерской школой. А сейчас на это совсем нет отзвука в зрительном зале. Мне кажется, это такой музейный мертвый театр. Историю мирового театра надо держать в голове, а играть какими-то новыми энергиями. А еще важное правило — меньше есть и пить.
– Надо ли отделять театр от жизни?
Н. М.: – Говорят о правде жизни в театре. Чушь! Должна быть правда театра. Вот здесь нельзя соврать. Если я принесу на сцену то, что увидел по дороге, – кому нужен такой театр? Ко мне на спектакль «Иваны» пришел мой знакомый. Он никогда прежде не видел экспериментальных постановок. Было интересно его восприятие. Он позвонил ночью и сказал, что получил колоссальное впечатление и теперь не уверен, сможет ли заснуть. Сказал, что этот спектакль разбередил его душу и заставил размышлять. Вот в этом смысле театр как бы и есть продолжение жизни. Но такое смыкание происходит очень нечасто, для этого нужны большие режиссеры.
И. Д.: – Обязательно надо отделять. Это трудно, но необходимо. Не люблю, когда артисты играют в жизни – постоянно, везде.
– Что такое талантливый зритель? Важен для вас отзвук зала?
Н. М.: – Талантливый тот, кто сможет совершить труд вместе с артистом и разгадать заложенные внутренние смыслы. Важно не то, как зритель будет аплодировать, а то, как он будет слушать. Ты обязан установить диалог с залом, услышать зал. За четвертой стеной играть нельзя. Хотя сегодня во многих театрах играют именно так. Что-то там шепчут, это не убеждает и не волнует. Когда публика улавливает в фокинском «Ревизоре» очень тонкие вещи, тогда тебе легко живется в роли. А если не воспринимает – играть трудно. Зрителя надо завоевать. Но не пошлыми какими-то вещами, а точностью работы, интересно сделанным характером. Я вот позволил себе, может быть, единственный раз в жизни – сделать свою роль так, чтобы зритель не смог оторвать от меня глаз. Это было в спектакле Андрея Могучего и Максима Исаева «Садоводы». Я там играю 22-летнего юношу-блогера. Все происходит в интернете. Парень поместил аватару – портрет немолодого мужчины. И вот я играю этого современного парня в своем облике. Я понимал, что должен наполнить роль новыми какими-то для меня энергиями, азартом, молодыми ощущениями. До сих пор это моя любимая роль.
И. Д.: – Я раньше думал, что зритель мне неважен, — я выхожу, погружаюсь в свой процесс, главное – мое самовыражение. Этим я заразился в лаборатории у Анатолия Васильева. Театр для него – значит играть на огромной горе. Зритель, чтобы увидеть этот спектакль и что-то оценить в нем, должен преодолеть фантастически тяжелый путь. Сейчас я думаю, что от зрителя абсолютно зависит, каким получается спектакль. Однажды на «Ромео и Джульетту» пришли архисерьезные зрители. Спектакль легкий, веселый, а тут никакой реакции. И вдруг это актеров настроило на спокойное и очень подробное существование на сцене. Спектакль получился более глубоким, чем всегда. А овации этой серьезной публики были самыми долгими. Мне симпатичен зритель, который приходит на спектакль без какой-либо предвзятости, отбросивший весь свой опыт, знание, «обнуленный».
– Чего, на ваш взгляд, остро не хватает в петербургском театре?
Н. М.: – Петербургу не хватает нового. У нас в театрах много привычного, традиционного. Многие говорят: зачем нам искать зрителей, и так к нам придут, мы им расскажем историю, они поплачут, посмеются и уйдут. В отличие от нас, европейский театр активно движется вперед – меняется жизнь, значит, и театр не остается таким, каким он был в XIX–XX веках. В театре, в котором я работаю, происходит движение. Оно началось с прихода Валерия Фокина. Я, старый артист, который привык работать со страстями, «грызть кулисы», как ни странно, легко принял новое направление. Интересным показался замысел Фокина поставить «Ревизора» в скупых декорациях, он нашел верный язык. Я играл Землянику таким какой я есть – с моей головой, с моим взглядом, осанкой, что было трудно после Яншина. Потом я был покорен и увлечен талантом Андрея Могучего. В «Иванах» режиссер заставил поднять из подсознания детство, вспомнить, как я провожал в последний путь маму, – мне было 6 лет, я сидел в телеге, и лошадь везла гроб... Соединение прошлого опыта, ощущения нового времени, точной интонации и есть приметы нового театра, которого не хватает.
И. Д.: – Кажется, в Петербурге что-то начинает происходить, но очень медленно. Петербургская театральная жизнь очень консервативная, здесь скорей любят то, что есть, а не то, как могло бы быть. Да, Александринке повезло – пришел Фокин, половину труппы разогнал, кого-то прижал, кого-то наградил и сделал свой театр. Вот в БДТ так же бы надо! На мой взгляд, петербургскому академическому театру не хватает смелости, экспериментов... Считаю, надо больше доверять молодым в качестве постановщиков, артистов, художников, видеоинженеров. Вот мы сейчас ставим мюзикл в ТЮЗе «Ленька Пантелеев». Собрали отличную команду, все молодые и талантливые.
– Может ли прижиться в России и, в частности, в Петербурге проектный театр по примеру европейского, когда играется полтора-два месяца каждый день один и тот же спектакль?
Н. М.: – Возможно! Американцы, итальянцы, французы, англичане так и играют. Но как это сложно! Представьте, Гамлета сыграть 50–70 раз подряд! Думаю, только гениальный артист может каждый день полностью выкладываться. А не очень талантливый либо умрет, либо наиграет такое! Я бы не смог.
И. Д.: – За таким театром будущее, мне кажется. Другое дело, того же Ромео сыграть 30 раз подряд мне бы было тяжело. Но я бы все равно попробовал. Ради спортивного интереса. Уверен, открылись бы удивительные вещи.
– Для вас самые интересные роли – экспериментального плана?
Н. М.: – Да! И мне интересно перестраиваться на другой язык, улавливать новые ритмы, избавляться от десятилетиями складывавшихся штампов. В советском театре у меня не было слишком интересных по режиссерскому решению ролей. Помню из того периода, пожалуй, только одного очень яркого и талантливого режиссера – Владимира Воробьева. Трагикомическую роль Пиранделло в его «Колпаке с бубенчиками» я играл десять лет. Но теперь у нас в театре каждый спектакль экспериментальный. Фокин делает потрясающее дело, приглашая на постановки в Александринку лучших режиссеров мира.
И. Д.: – Меня они бодрят, не дают внутренне успокоиться. Эксперимент для меня связан с постоянным поиском и открытием в себе чего-то нового. Так я могу развиваться, проживать много жизней. Я успел пройти через многие театры – психологические, пластические, уличные, репертуарные драматические. И когда в моей жизни возникла роль Ромео, я сумел использовать свой опыт.
– Нужно ли сохранять репертуарный театр?
Н. М.: – Он необходим. Мировое театральное искусство – это одно, а российская сцена – совсем другое. И наш репертуарный театр должен остаться на долгие годы Я не знаю, что будет через 50 лет, но репертуарный театр нужно защищать. Антреприза нас не спасет. Должен быть стабильный театр – и государство должно понимать, как это важно для российской культуры, и для мировой, кстати, тоже.
И. Д.: – Нужно уходить от советского понимания репертуарного театра. Меня не греет театр-дом, театр-семья. Думаю, репертуарный театр – это устаревший институт, в котором превалирует усредненность и компромиссы. А как там проходит распределение ролей – актеров кто-нибудь спрашивает, хотят они играть или нет ту или иную роль? Артисту не нравится роль, но он не может от нее отказаться.
– Классические постановки важны для вас?
Н. М.: – Я не откажусь от того театра, с которым прожил всю жизнь. Я, наверное, даже соскучился по такому театру. Может, потому предложил сделать моноспектакль, в котором соединить куски из Чехова, Пушкина, Шекспира, Лермонтова, Мольера. Мы сейчас с молодым режиссером Полиной Неведомской делаем такую работу. Она требует уходить от излишней театральности, наигрышей. Соглашаюсь. Спектакль буду играть не на сцене, а в Царском фойе – тоже своего рода эксперимент.
И. Д.: – Конечно важны. Это основа. Это школа наша. Я бы с удовольствием сыграл в пьесе Островского, но ту роль, которая бы меня зацепила. Многое зависит от режиссера, от мысли, идеи.
– Если бы вы были чиновником, какую театральную реформу ввели бы?
Н. М.: – Если бы я был чиновником высокого ранга, я бы очень внимательно посмотрел, какие театры у меня есть в стране. Тем, которые двигаются интересно, плодотворно, развивают свою концепцию, помогал или хотя бы не мешал жить. Маленькие негосударственные театры, доказавшие, что они занимаются настоящим искусством, обязательно поддержал бы. Плохие театры трогать бы не стал – сами по себе уйдут. Думаю, театральных реформ должно быть меньше. И ни в коем случае не вводил бы контроля за репертуаром – не надо возвращаться к советским привычкам.
И. Д.: – Я бы в десять раз поднял зарплату артистам. Нас пытаются убедить наши худруки, что вы, ребята, в театр пришли не деньги зарабатывать, а заниматься искусством – для вас это удовольствие! Самые нищие среди интеллигенции – это театральные артисты. И я не понимаю, зачем в академии меня пять лет учили, как на космонавта? Целыми днями мы читали, репетировали, придумывали этюды – ради чего? Я принципиально не иду сниматься в сериалы, где за минимум моих профессиональных навыков мне платили бы в 10–20 раз больше. Потому что как потом выходить на сцену? Для меня, как для артиста, важно четко выстраивать свой путь. Соблазнов всяких много. Но надо понимать, что, если ты снялся в сериале или в рекламе, потом очень сложно играть Гамлета. Может быть, я максималист, который рассуждает так, потому что пока не обзавелся семьей, мне не надо кормить детей, но я очень хочу организовывать свою жизнь и свой театральный путь бескомпромиссно.
Беседовала Елена Добрякова. Фото Дарьи Пичугиной и Елены Мулиной
