Жил да не был...
Сегодня в России – День памяти жертв политических репрессий
Старый политзэк Юрий Марк писал свои воспоминания тайно от всех. Но когда он умер, его архив увидела только печка
Советская власть невзлюбила Юрия с самого начала. Из бывших? Значит, лишенец. А с таким клеймом, будь ты хоть семи пядей во лбу, не принимали ни в один вуз, только на завод, в рабочие. Что ж, он устроился на «Красный треугольник». И не очень об этом жалел. Потому что НЭП для рабочих оказался воплощенной мечтой о коммунизме: зарплату платили даже больше, чем при царе-батюшке.
Каждую субботу Юрий заезжал за своей девушкой на извозчике, и они отправлялись в Александринку или Мариинку. Никаких ярусов, а тем более галерок – только центральные ложи или первые ряды партера.
Из театра на таксомоторе, что считалось особым шиком, подкатывали к «Астории». Ужинали по-королевски: шампанское, коньячишко, семушка, икорка паюсная, на горячее – стерлядка, дичь... Повара еще были старой закалки и ценили свое искусство.
Ночевали там же, в гостиничном номере. Утром, по звонку, горничная приносила кофе с дышащими в руках горячими булочками. Прямо в постель.
Ах эти воскресные утра далекой молодости! Последний поцелуй у гостиничного подъезда… Потом червонец извозчику. И вот он один, шагает к себе на Петроградскую сторону. Пешком идет не оттого, что больше нет денег, а просто так приятно пройтись после ночи любви по пустынным еще улицам родного города!
– Именно тогда я подал заявление в партию. Не из карьерных соображений. Партия в ту пору только начинала костенеть, и процесс этот развивался сверху вниз: у нас, в трудовой массе, еще царила полнейшая демократия. К примеру, получили мы китайский заказ на изготовление колес и выяснили, что колеса эти для рикш. Тут же всей бригадой отправились к партийному секретарю завода Евгении Егоровой, той самой, которая вручала Ленину партбилет, когда он в апреле семнадцатого вернулся из эмиграции. «Отменяйте, – орем, – заказ! Не желаем участвовать в эксплуатации наших братьев по классу!» И Егорова связалась с наркоматом, и заказ действительно отменили.
В 1935-м его сослали в Астрахань. В тот раз энкавэдэшники опоздали ровно на сутки. Дело в том, что накануне ночью он читал свою новую повесть Горькому, и повесть была встречена благосклонно. Вообще-то попасть на прием к «великому пролетарскому писателю» было непросто, но Юрий Марк был секретарем известного литобъединения «Кузница», к тому же рабочим, а Алексей Максимович питал к этому сословию слезливую симпатию. Так что, прибыв к месту ссылки, Юрий сразу отписал Крючкову, секретарю Горького: мол, спасайте Христа ради! О Крючкове поговаривали всякое – и что письма он фильтрует, и что сам является солидным чином в известном ведомстве, но как бы там ни было, а спустя всего месяц по величайшему указанию вернули начинающего писателя обратно в Ленинград.
Однако ненадолго. Едва утром появилось в газетах сообщение о смерти Горького, как в ту же ночь Юрия арестовали, облагодетельствовали десятью годами лагерей и отправили в тайгу, на лесоповал.
Даже рваная, сопревшая портянка, и та ценилась в их лагере выше человеческой жизни. Летом – нестерпимая жара с мошкой, зимой – морозы под пятьдесят, и круглый год изо дня в день – беспредел уголовников да норма выработки, за выполнение которой отвешивали полчерпака вонючей баланды, а за невыполнение – половину. Юрия спасали природное здоровье да богатырская сила. И еще постоянная лагерная туфта: то бригадир-уголовник ради собственного благополучия умудрится приписать лишние кубики, а то вместе с напарником найдут они очередного мертвяка, нахлобучат ему поглубже шапку и урвут на раздаче дополнительную пайку.
– Блатные и между собой были хуже зверей. По любому поводу, чуть что, сразу – в спор. Да обычно не на какую-нибудь пайку или сворованную у «политиков» одежонку, а как минимум на два пальца. Как это? А очень просто: кто проспорил, кладет два пальца на пень, и выигравший десятью ударами палки должен отбить эти пальцы.
Отбыв ровно полсрока, Юрий решил бежать. Не один, а еще с двумя надежными друзьями. План у них был фантастический: за лето добраться до границы и уйти в Китай. Все трое прекрасно понимали: без проводника, съестных припасов и ружья вероятность успеха почти нулевая. Но здесь, в лагере, их ждала верная погибель, а, кроме того, так хотелось хоть чуть-чуть снова глотнуть свободы!
Попались они уже на пятые сутки. Причем до обидного глупо. Набрели на какое-то озерцо и, очумев от воли, полезли купаться. А тут как раз в тот район выехали на охоту энкавэдэшники. В общем, взяли всех троих прямо голенькими.
Так Юрий очутился в краевой тюрьме. В большой, набитой до отказа камере не было ни нар, ни вагонок, лежали прямо на полу. По команде поворачивались с боку на бок всем рядом и по очереди дышали у крохотного высокого оконца. Каждый день вохровцы вталкивали прикладами с десяток новеньких и столько же выдергивали на расстрел.
За смертниками всегда являлся лично начальник тюрьмы. Подпираемый сзади двумя мордоворотами, полупьяный кум долго стоял на пороге и медленно мутным взглядом обводил свою паству. Потом вспоминал нужную букву и в наступившей тишине не спеша тянул:
– Кэ-э!
Все, от Карова до Курбанепесова, обмирали в ожидании, когда толстый корявый палец кума укажет на одного из них. Обреченный подходил, ему тут же заламывали руки за спину, совали в рот грушу, волокли по коридору – и спустя минуту в отдалении раздавался приглушенный выстрел.
Здесь, в камере, Юрий узнал, что началась война, а потому не строил на свой счет никаких иллюзий: побег в условиях военного времени – неминуемая смерть.
Его выкликнули на сорок восьмой день. Он попрощался с товарищами, а потом подошел и сколько оставалось сил – что ему было терять? – жахнул кулаком прямо в кумов мясистый нос. Кум отлетел назад, повис на руках растерявшихся палачей, и дверь мгновенно захлопнулась.
Спустя сутки Юрия доставили в кабинет, где за столом сидел капитан с прокурорскими петлицами.
– В связи с тем, что побег был совершен за два дня до начала войны, вас судили по законам мирного времени, – сердито сказал капитан. – Вот тебе подарок от ОСО: пять лет довеска к прежнему сроку. Распишись, что ознакомлен, и молись всем богам.
Объяснялось это чудо просто: страна остро нуждалась в рабочей силе.
– В 1947-м праздновалось тридцатилетие революции. Весь наш лагпункт согнали в полутемный барак. В президиуме – лагерное начальство, на трибуне – чин из краевых органов: долдонит про всемирно-историческое значение Октября. Вдруг откуда-то из середины барака крик: «Товарищу Сталину – ура!»
Все сразу повскакали, и бешеные овации минут на десять. Попробуй не вскочи: вдруг рядом стукач – сдаст тебя за пайку, и получишь «антисоветскую агитацию». И вохровцы ладони себе отбивали до боли, потому что тоже друг дружки боялись.
Только уселись, опять тот же крик. И все заново. Потом еще раз и еще, и еще… Офицеры мечутся между рядами, да попробуй вылови озорника в полутьме среди почти тыщи одинаковых бушлатов! Но раза с десятого, наконец, засекли: блатной, конечно. «Ты что, – кричат на него, – по 58-й соскучился, так твою растак?!» Сам потом рассказывал, как у них в ногах валялся, еле умолил, чтоб посадили его в ШИЗО.
В 1951-м его срок вышел полностью – и десятка, и пятилетний довесок. Начлаг вызвал Юрия к себе в кабинет и стал читать постановление:
– «Заключенный Марк Юрий Германович, осужденный по статье 58, пункт 10, в связи с отбытием срока заключения подлежит освобождению». Юрий стоит, руки за спиной, а сердце стрекочет, как швейная машинка, и готово вырваться из груди от счастья. – Ты погоди радоваться, – с ехидцей тянет начлаг. – Тут на тебя еще одна бумага пришла: «Гражданин Марк Ю.Г., освобожденный в связи с отбытием срока заключения, подлежит переводу в спецлагерь до особого распоряжения».
Эти спецлагеря для самых опасных преступников называли еще номерными. Потому что там ты не имел права ни на имя, ни на биографию. Нашивали тебе на бушлат, спереди и сзади, вытравленный хлоркой номерной знак, какой-нибудь «К-1229», и больше никто о тебе ничего не должен был знать. Это была советская каторга.
Первым, кого он увидел в новом лагере, был высокий благообразный старик с окладистой седой бородой. Едва узнав, что Юрий из Питера, старик тут же забросал его вопросами:
– Ну как там Невский, Елисеевский, «Европейская»?.. А остров, как там мой остров? – потом перехватил недоуменный взгляд и представился: – Граф Елагин.
За бесконечно долгие лагерные годы Юрий встречал самых разных людей, многие с такими судьбами, что хоть сейчас вставляй в роман. Но в сравнении с елагинской судьбой меркли любые, даже самые необычные истории.
Граф был не просто умницей – провидцем. Еще в середине лета 1917-го он догадался: Россия на второй революции не остановится. А потому тут же перевел все свои миллионные капиталы во Францию и переселился в Париж. Двадцать с лишним лет он жил на широкую ногу, помогая эмигрантам и сторонясь политики. Но с началом Второй мировой войны политика заявилась к нему сама.
В конце тридцатых по Парижу гуляли слухи, будто советская разведка выкрадывает нужных ей людей, пытает их в подвале своего посольства, расположенного на берегу Сены, а затем убивает и, перемолов в специальной машине труп, спускает в реку. Когда в июне 1940-го первый нацистский танк еще въезжал в поверженный Париж, сотрудники абвера уже заняли здание советского посольства. На следующий день они созвали сюда зарубежных журналистов и представителей общественности, чтобы продемонстрировать всему миру пыточные инструменты, а также знаменитую мясорубку. Среди тех, кто подписал в том подвале акт о свидетельствах большевистского варварства, был и Елагин. А когда спустя четыре года Париж освобождали американцы, вместе с ними в поисках личных врагов сталинского режима в город тайно проникли смершевцы.
Так граф неожиданно для себя вновь очутился в России. Он стал пожизненным зэком, массовые реабилитации хрущевской оттепели его не коснулись.
– Я вернулся в 1954-м. К кому пойти? Да, конечно же, к братьям-писателям! Являюсь к одному известному поэту (не хочу называть его поганого имени), которого еще мальчишкой я когда-то с помощью Николая Семеновича Тихонова вытащил из Хибин. Открывает прислуга: «Хозяин работает». – «А вы доложите, – говорю, – что такой-то хочет его видеть». Через пару минут возвращается: «Хозяин просит его извинить, но он занят». –
«Что ж, – говорю, – когда освободится, передайте ему, что он сволочь». Хлопнул дверью и пошел.
А сам думаю: неужто все стали такими? Решил проверить и отправился к давнему своему приятелю Юре Герману. Опять прислуга и опять: «Хозяин занят, работает». Снова прошу доложить. И тут вдруг дверь распахивается, выбегает Герман и давай меня обнимать: «Тезка! Живой! Вернулся!» А потом еще пытался мне денег давать.
Да-а, в те времена тяжело было не скурвиться. Но порядочного человека и сталинщина не могла превратить в подлеца.
Они должны были пожениться осенью 1936-го: молодой писатель Юрий Марк и Женечка, худенькая белокурая студентка питерского иняза.
После ареста суженого она отказалась поверить в его виновность и каждый день ждала, что он вернется. Окончив институт, преподавала в школе немецкий, с началом войны рыла окопы на подступах к городу, в первую блокадную зиму вместе с бригадой девушек-сандружинниц спасала умирающих ленинградцев и наконец весной 1942-го эвакуировалась на Большую землю, к тетушке в Кисловодск. А через несколько месяцев туда пришли немцы. Стоит ли удивляться, что с возвращением на Северный Кавказ Красной Армии Женю сослали в казахстанскую глубинку: в понимании НКВД, человек со знанием немецкого языка, находясь в оккупации, просто не мог не сотрудничать с врагом.
В Ленинград она вернулась в те самые дни, что и Юрий. Буквально на следующее утро они случайно столкнулись на улице. И – поженились. Спустя восемнадцать лет.
– Вы должны написать историю своей жизни! – с запальчивостью старшеклассника убеждал я Юрия Германовича.
А он непременно отвечал:
– Нет! Я давно уже ничего не боюсь, но умереть хочу в своей постели.
Его можно было понять: 1960-е годы уже перевалили за середину, страна вступала в расцвет застоя, и старые политзэки вновь явственно ощутили запах репрессий. И все-таки иногда по отдельным репликам я догадывался, что он пишет, пишет эту самую главную свою книгу.
Когда вскоре Юрий Германович умер, я позвонил Евгении Александровне и спросил, не разрешит ли она мне познакомиться с его архивом.
– Я все сожгла, – сказала она мертвым голосом. Потом, помолчав, добавила: – В печке. – И повесила трубку.
память
Никто не знает точно, сколько их было…
Официально День памяти жертв политических репрессий был учрежден Постановлением Верховного Совета РСФСР в 1991 году и с тех пор отмечается ежегодно 30 октября.
Именно эта дата была определена потому, что в тот же день 1974 года по инициативе известного диссидента Кронида Любарского и других узников мордовских и пермских лагерей впервые был отмечен День политзаключенного. Политические узники провели совместную голодовку и зажгли свечи в память обо всех, кто безвинно погиб после Октября 1917 года. В последующие годы 30 октября политзаключенные проводили голодовки, а с 1987 года – демонстрации в крупнейших городах СССР.
В наши дни общественные организации и представители власти отмечают этот день траурными акциями и памятными мероприятиями: проводятся митинги, возложение венков и цветов к памятникам репрессированным, «уроки памяти» в учебных заведениях… В Москве траурный митинг обычно проходит у Соловецкого камня – гранитного валуна, который привезли с Соловецких островов, где некогда находился Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН). В Петербурге – на Левашовском мемориальном кладбище, которое является местом массовых захоронений погибших в годы репрессий, а также у Соловецкого камня на Троицкой площади. Сейчас в России свыше 500 памятников и памятных знаков жертвам политических репрессий в СССР.
До сих пор число людей, которые в годы советской власти были незаконно расстреляны, попали в ГУЛАГ или сосланы, неизвестно даже приблизительно. Но все серьезные, не подверженные идеологической ангажированности историки считают, что речь идет о миллионах людей. По подсчетам российского ученого Павла Поляна, с 1920 по 1952 год только насильственному переселению подверглись свыше шести миллионов человек. К настоящему времени историки выявили и описали 476 лагерей, существовавших в разные годы на территории Советского Союза.
Сергей Ачильдиев
