«Меняю себя физически под свой персонаж»

 

Народный артист СССР Армен Джигарханян готов сбрить усы, чтобы сыграть в спектакле по пьесе Михаила Булгакова «Кабала святош»

 

В Петербурге состоялись короткие гастроли Московского драматического театра под руководством Армена Джигарханяна. Два вечера подряд на сцене ТЮЗа показывался спектакль «Театр времен Нерона и Сенеки» – в нашем городе он был показан впервые. Без малого 30 лет назад в постановке Андрея Гончарова на сцене Московского театра имени Маяковского Армен Джигарханян играл Нерона, теперь он – Сенека.

– Армен Борисович, что нового вы постигли?

– Выходя в образе Сенеки, я очень хорошо сегодня понимаю, что такое старость. Эдвард Радзинский гениально придумал начало пьесы. Сенека говорит о старости, о том, что ему теперь хочется больше лежать на диване. Когда я играл Нерона, я ощущал в своем персонаже необузданную не только дикую власть и коварство, но и силу молодости. И мне было невдомек, насколько может быть сражен плодом своего воспитания – Нероном – старый учитель Сенека. Я теперь хорошо понимаю, что у моего героя нет сил что-то отстаивать, он сдается: «Я больше не могу это видеть, вели меня казнить». Сенека устал, Нерон побеждает, его зло никем не обуздано.

– Я разговаривала с вашим партнером, исполнителем роли Нерона Семеном Штейнбергом. Актеру всего 27, и он признался, что эта пьеса перевернула все его представления о жизни, о власти, о пропорциях добра и зла. Он сказал, что какое-то время находился в депрессии. А что вы думаете об этой постановке – она способна зрителю дать силы для жизни?

– В «Отелло» Дездемона говорит: «Я хочу видеть плохое, чтобы не жить так». Театр не всегда приятная вещь. Берясь за подобную острополитическую вещь, в которой можно найти сходство со многими режимами, нынешними и прошлыми, мы хотим отгадать, как дальше жить. Главная задача – максимально приблизить этот ужас и мрак к публике, чтобы она была задета, взволнована, возмущена, чтобы наше действие оставило зерна. Когда часть зрителей уходит со спектакля, я не огорчаюсь – так бывает всегда, и в Москве тоже – не все зрители готовы воспринимать неприятное, задевающее их. Легче показать пальцем, посмеяться над другими, но не взглянуть честно на свои собственные пороки и язвы.

– А вы знаете, как жить?

– Если бы знать! В моей жизни было много учителей-режиссеров. И у меня, как у артиста, всегда на каждую методу организм реагировал по-разному. Мне было страшно от того, что я обязан стать Нероном, понять его суть, оправдать его. Трудная это работа. Пусть к самосовершенствованию – это путь опыта. Мы всегда работаем под кого-то – под Нерона, под любого правителя. И угождаем власти. Мы на многое в нашей жизни закрываем глаза. Вот этот человек дал по голове, но мы себя успокаиваем: ну это же за дело. Я честно скажу, я не знаю, как правильно жить. Творец всегда находится в зоне риска. Хотя по поводу этого спектакля никаких запретов, даже попыток хоть какой-то цензуры не было.

– Нерон говорит Сенеке: «Любовь – это солнце, а вы ледяной старик», он обвиняет его в том, что тот дал ему мало любви. Нерон прав?

– Это он так думает. Но в оценке любви может быть совершенно другой расклад: можно любить себя и можно любить другого.

– Вы доверили постановку молодому режиссеру Дмитрию Исаичеву. Что-то было в том, гончаровском, спектакле, что перенесено в современную постановку?

– Это разные спектакли. Скорее в нынешнем спектакле было претворено то, что хотелось сделать там, но я, как актер, не мог на этом настаивать. Сейчас на сцене поставлено много вращающихся зеркал. Нерон любит рассматривать себя, любоваться собой. Исаичев этот ход сразу подхватил. Думаю, его задевает то, что является самым главным в режиссуре: не просто показывать пороки и грязь ради того, чтобы это посмаковать, а ради того, чтобы, увидев это, возникло желание очиститься.

– Ваши сегодняшние раздумья касаются судьбы страны или все-таки они больше личные?

– Отдельно не бывает. Думая о каких-то мелочах – об усах, гриме, походке, – я думаю о том, насколько я буду убедителен в этом образе, а значит, насколько вообще будет точен наш спектакль. А спектакль, претендующий на что-то талантливое, всегда так или иначе живой отпечаток эпохи, общественного нерва. Одна старая актриса полвека назад мне сказала: «Арменчик, никогда не бегай по сцене, тебе это не идет». Я на всю жизнь это запомнил. Когда играю Нерона, Гамлета, короля Лира, я не бегаю. Я не про внешнее действие, я про внутреннее состояние. Это то, что энергетически передается зрителю и убеждает его в том, что я, давно им знакомый по фильмам Армен Джигарханян, сейчас совершенно другой.

– Когда вы вчера вышли на сцену, создалось впечатление, что вы могли бы ничего не делать и публика это принимала бы, – настолько вы авторитетны для нее.

– Неправда. Это обманчивое ощущение. Минуты три можно продержаться, ничего не делая. А потом – давай работай. Публика всегда жестко ориентирована на получение «продукции».

– Семен Штейнберг сказал, что с вами удивительно легко играть, вы очень живой актер, он чувствует мгновенно отражение своих реплик.

– Это не я открыл, это сказал Бернард Шоу, что актерская игра – это «половой акт». И отсюда вытекающие последствия. В наших диалогах мы стремимся проникнуть друг в друга. Я долго не мог привыкнуть к Семену-Нерону – это же мой текст, я произносил его! А теперь – он. Знаете, актерская профессия очень странная. Актер долго про своего персонажа говорит «он», а потом наступает день, когда начинает говорить «я». Я сейчас себя ощущаю знаете кем? Мольером! Потому что всерьез задумался о том, что мы должны поставить спектакль по гениальной пьесе Михаила Булгакова «Кабала святош». Я решил себе сделать усы, как у Сальвадора Дали. И уже примеряюсь к тому, чтобы сбрить собственные, которые носил десятилетия. Я меняю себя даже физически под свой персонаж и на время становлюсь им. Когда я репетировал Нерона, то однажды увидел в зеркале свои голые ноги и подумал, какой у меня бесстыжий вид. Отсюда возник голый Нерон на сцене.

– Вы хотели бы что-то еще поставить из пьес Радзинского в вашем театре?

– Когда-то в Ленкоме шла его очень хорошая пьеса про вечные истины «Снимается кино». Если Эдуард Станиславович что-то допишет, я бы хотел вернуться к ней. Я люблю этого автора. Мне кажется, он несколько недооценен и режиссерами, и публикой. Вот и спектакль «Театр времен Нерона и Сенеки», на мой взгляд, зал не очень принимает – говорю об этом ответственно и честно. Это сложная форма, на уровне Шекспира и Шиллера. Но зритель привык к чему-то облегченному, что подсовывает ему наше телевидение.

– Продолжаете сниматься?

– Мало. Мне сказали, что я дорогой артист и нельзя опускаться ниже какого-то ценового уровня. Но выяснилось, что сегодня мне таких денег заплатить не могут. Мы бедная страна, и потому я от кино часто отказываюсь. Думаю, согласился бы, если бы увидел достойный сценарий, хорошего режиссера. А это теперь редкость.

– Вы подолгу живете в Соединенных Штатах. Вам нравится эта страна?

– Очень, очень! Но я там не работаю, я там гость, и сейчас в силу возраста летаю туда реже, чем раньше. Я не зарабатываю там денег, потому что за 12 лет, пока я там жил, я не смог освоить английский язык. Честно пытался, но, видимо, уже есть какие-то ограничения. Хотя в свое время молодым человеком я прекрасно освоил русский и говорю, как вы заметили, почти без акцента. И никогда никаких проблем по поводу моей армянской ментальности в России не испытывал. Впрочем, сегодня у меня с этим нет проблем и в Америке. Это страна, которая уважает эмигрантов и соблюдает закон. Вот об этих достоинствах США я даже сказал в разговоре президенту Владимиру Путину. И посоветовал брать в этом отношении пример с Америки. Он слушал, мне кажется, с одобрением.

– Когда-то вы сказали, что вы циничный человек. Почему?

– Если ты пошел работать в театр, без цинизма невозможно. Парадокс: мы занимаемся тем, что создаем иллюзии, но при этом мы обязаны быть очень реальными, даже жесткими людьми. И думаю, циничными. Наивность и романтизм не для меня.

– Вас что-то восхищает в жизни?

– Только театр. Для меня это счастье и радость.

– А сама жизнь?

– Так театр это и есть жизнь. Ницше сказал гениальную фразу: «Искусство нам дано, чтобы не умереть от истины». Театр задевает, как бормашина, наши нервы. И вылечивает через боль.

 

 

 

Беседовала Елена Добрякова. Фото ИТАР-ТАСС