Сергей Юрский: «Это мой поклон Питеру»

 

Накануне своего выступления в Петербурге выдающийся актёр и режиссёр размышляет о российской культуре, ответственности художника и о собственном одиночестве

Родился он в Ленинграде. Учился на юридическом факультете Ленинградского университета, на актёрском – Ленинградского театрального института. Уже после окончания второго курса был принят в Большой драматический театр имени М. Горького. И даже после переезда в Москву (это случилось в конце 1970-х) его связь с родным городом остаётся неразрывной. С поклонным жестом Петербургу 13 января Сергей Юрский выступит в Капелле. Концертная программа так и называется – «Жест».

– Сергей Юрьевич, какая метафора скрывается за названием?

– Для меня это первый концерт в новом году, после него последует большая пауза – я долго не буду выступать с концертами и, надеюсь, займусь постановкой пьесы о Марке Шагале. Так что для меня этот вечер в Капелле – исключение. Это «жест», «поклон» Питеру и моим воспоминаниям о нём. Поклон этому залу, месту, рядом с которым жили мои друзья. Рядом находятся те залы, в которых я начинал выступать больше полувека тому назад. И БДТ неподалёку. Всё рядом…

– Сергей Юрьевич, и вы по-прежнему убеждены в том, что художник ответственен перед обществом?

– Безусловно. Конечно, художник не уголовно ответственен. Но когда абсолютно отсутствует цензура в кинематографе, и в первую очередь на телевидении, превращающем общество в «икру», – утрачивается и всякое понятие о нравственности. Как говорится в одной пьесе, вода течёт только вниз. Всё ниже, ниже, ниже. А ниже всего – всемирная пошлость. Нет ничего хуже, чем когда проповедуют мораль в виде сусальных украшений.

– Так, наверное, происходит всегда в эпоху смены религий. Утрачиваются одни смыслы, но появляется новая система ценностей…

– Конечно, ведь сегодня мы наблюдаем кризис христианской идеи. Катастрофический. Кризис гуманизма, который, преодолев христианскую идею, породил Возрождение; затем, соединившись каким-то образом с христианством, породил католическую идею. Потом возникла идея, что Бога нет. И тогда, с одной стороны, появился Ницше, с другой – Ибсен. Один на идее утраты Бога плясал, другой страдал. И появились наши богоискатели. А то, что сейчас при всём количестве крестов христианство переживает кризис, – это очевидно. Мамона царствует…

– Что войдёт в программу «Жеста»?

– Я не предъявлю ничего нового. Скорее это будет забытое, давно не исполняемое, а может быть, вообще не исполняемое в Петербурге. Это Пушкин, Бродский, новеллы Гаршина, Евгения Попова. Прочту отрывки из булгаковского «Мольера», свои собственные сочинения. Сплав выбранных мною произведений определяется ещё одним словом – «капелла», то есть место для пения. Для меня чрезвычайно важно то, что я называю «чистым звуком», – когда звук, «нота» безупречно точно взяты, и безупречны они не только по тональности, но и по ритму. Но что касается репертуара – многое решится буквально накануне концерта, я скорректирую его в зависимости от настроения, которое будет у меня.

– Вы хотите поставить спектакль про Шагала. Почему?

– Да потому, что пьеса понравилась, её автор Зиновий Сагалов живёт под Мюнхеном. Представьте себе – первая секунда после смерти Шагала. В это мгновение мелькает коллаж из тех персонажей – приятных, неприятных, но тех, кого он очень хорошо знал или любил, или кто был родственным Шагалу. И мелькнуло всё это в коллажном, свободно склеенном стиле, как бывает только во сне.

– Насчёт окружающих Шагала людей. Художник говорил, что его предают старые друзья, он не отчаивается, а когда появляются новые – не обольщается.

– Возможно. Но мне куда важнее, что он всегда был самим собой. Он ведь не присоединился ни к одному художественному течению. Шагал так и остался одиночкой, прожив 98 лет.

– И вы ведь тоже такой одиночка.

– Да. И по этой причине мне Шагал чрезвычайно близок.

– Я не знаю, почему Шагал предпочёл одиночество, но почему его избрали вы? Ведь это не данность от рождения?

– Нет, я был когда-то очень общительным человеком. Но всё это ушло, остался лишь узкий круг семьи и коллегиальные отношения. Почему так, не знаю, возможно, возраст, возможно, чувство ответственности перед профессией, опять же с возрастом пришло иное к ней отношение, нежели в молодости. Чтобы достичь того «чистого звука», о котором я вам говорил, этого отголоска истинного, абсолютного, если угодно небесного отголоска, необходима сумасшедшая концентрация. В этом смысле я считаю, что занимаюсь серьёзным делом. Не в смысле этакой «нахмуренности», а в смысле содержательности дела. Это единственное, что меня спасает, иначе я бы бросил эту профессию. Так что у меня нет времени размениваться на пустые усилия, пустое общение…

– Сергей Юрьевич, когда мы сможем увидеть Шагала? Летом?

– Нет, не успею. И вообще не знаю, хватит ли моей жизни на то, чтобы поставить этот спектакль, – мне не создают условий для него. Все боятся новых пьес, говорят одно и то же: «Есть же классика…»

– Но этого и в самом деле не отнимешь…

– Да хватит уже классику корёжить! Хватит «Трёх сестер» ставить. Всё это ещё Булгаковым в «Театральном романе» осмеяно. Помните: «Такие хорошие пьесы есть. И сколько их! Зачем же вам тревожиться сочинять»?

– Так или иначе, но сегодня всё чаще обращаются к советской классике – ставят Розова, Вампилова, Галина, Арбузова… Почему?

– Да потому, что силы внутренней нет у нынешних театральных деятелей – возвращаются к чему угодно, а вперёд голова не поворачивается, только назад. Предпочитают ставить то, что уже имело успех когда-нибудь, где-нибудь. Мысль одна: давайте покорёжим как следует, «осовременим» и сыграем. Ужасно, когда мне звонят и предлагают: «А давайте снимем историю про Остапа Бендера спустя 40 лет». Никогда! Оставьте Бендера в покое. Ему было 33 года, столько, сколько Иисусу Христу. И пусть он в этом возрасте остаётся. Напишите новое! Но нет, проще перелицовывать старое. Бывают разные времена. Сейчас, как говорил Пастернак, «глухая пора листопада», время слепцов и глухих.

Но вы разговариваете с человеком, который пошёл другим путём. Всё, что я играю, – это оригинальные, современные пьесы, а не бесконечные переделки старого. Мой театр – это сегодняшний день, и он воспринимается как сегодняшний день. И я полагаю, что этот путь спас меня от затирания, от превращения в пятикопеечную монету, которую слишком долго использовали.

– Опять же вспомню Шагала. Он был убеждён, что главная задача художника – пробуждение чувства удивления перед миром…

– Безусловно. И я всегда любил в драматическом театре то, что я называю вспышкой непредвиденного. Но эту художественную пронзительность, художественную внезапность, которая на определённый градус поднимает душу, сегодня заменило стремление не удивить, а по-разить, шокировать. В сегодняшнем репертуаре либо перелицовка старого, либо модернистическая, жутковатая, с некоторым привкусом некрофилии драматургия, столь модная на Западе. Там даже обожаемого мною Ибсена, который был проповедником, превратили в монстра.

– Это желание ужаснуться, пощекотать нервы свойственно человеку. Народ, как на праздник, шёл на места казни преступников…

– Зачем равняться на те времена, на тех, кому по душе только такие развлечения! Ведь потрачены были годы Возрождения, Просвещения, становления русской культуры на то, чтобы расширить круг, который можно назвать «не плебсом». По-русски это называлось «читающая публика». Потом появилось слово «интеллигенция». Это те люди, которые не дают обществу окостенеть. Интеллигенция прожила свой непростой путь, а это трудно, по мысли Чехова, быть интеллигентом. Возникнув ближе к декабрьскому восстанию 1825 года, она умерла в 1996 году. Её больше нет. Но «читающий, думающий слой» остался. Хотя он и очень сузился. Но умы никуда не исчезли, они в России есть. И совестливых людей у нас по-прежнему немало. Но они не составляют единства, как это было у интеллигенции.

– На вечере в Петербурге вы планируете исполнить булгаковского Мольера. Вас волнуют взаимоотношения художника и власти?

– Я не поэтому его хочу показать в Петербурге, а просто потому, что это очень хорошая и музыкальная проза. Да и потом, в булгаковской «Кабале святош» меня вовсе не эта тема волнует. Когда-то я ставил спектакль по этой пьесе (в 1973 году на сцене БДТ. – Прим. ред.), и вовсе не про «художника и власть», а про талант, который либо фонтанирует, либо начинает увядать. И когда талант фонтанирует, тогда в конце концов и власть ничего не может поделать. Ничего.

– Советская литература, кино постулировали горьковскую фразу: «Человек – это звучит гордо». Сегодня торжествует шопенгауэровское «человек – дикое ужасное животное», лишь укрощенное цивилизацией.

– Но сегодня действительно нечем гордиться. Напротив, каждому из нас есть чего стыдиться. Между нами раскол, чуждость друг к другу, которая никак не преодолевается, и не ясно, как эта ситуация может измениться. Многие люди просто невероятно устали. И полны страха. Страха не того, который был при Сталине, – страха перед верховной властью и человека с ружьём за дверью. Нет, главный, снедающий большинство людей страх – это страх потерять работу. Нарушено право, за которое боролись действительно кроваво, – право восьмичасового рабочего дня. Теперь можно купить время человека в любом количестве. И понятно, что непрерывно усталые люди довольно безнадёжны и в смысле восприятия искусства, и в смысле создания искусства.

Я постоянно вижу усталых артистов. И что с них взять? Вот сейчас на «ёлках» они выдохнутся, потом перей-

дут выдыхаться на 12-часовых съёмках сериалов. И по дороге будут играть в театре, совсем утратив энергию. Энергию мысли, энергию чувства. Попав в это беличье колесо, спрыгнуть с которого не могут, страшась: «Раз откажешь, два откажешь, на третий раз не позовут», они становятся самыми настоящими рабами и постепенно теряют профессию. Можно ли ждать от них движения мысли, прозрений, которыми был богат и славен на весь мир русский драматический театр?

– Не с радостными мыслями вы готовились к встрече Нового года… (Беседа состоялась в конце декабря. – Прим. ред.)

– Да. И у меня нет ни сил, ни притворства для того, чтобы участвовать в весёлых новогодних мероприятиях. И если я как-то и отмечу Новый год, то как раз этим петербургским концертом.

книжная полка

Сергей Юрский – о том, как…

Эльвира Дажунц полистала книгу знаменитого актёра «Кто держит паузу», ставшую библиографической редкостью.

…псевдоним стал фамилией

«Отец умер в 1957 году, когда мне было двадцать два года. Это был интеллигент гуманитарного склада с энциклопедическими знаниями в области литературы и истории. Две стороны жизни были ему абсолютно чужды – техника и спорт…»

 Псевдоним Юрский – это простое производное от имени: Юрий Жихарев, отец актёра, изобрёл его для своих выступлений в гимназических спектаклях. Редко, но так бывает: придуманная фамилия вытеснила настоящую и стала второй фамилией матери – Евгении Михайловны Романовой-Юрской.

…сделать жизнь бесконечной

Эту теорию Сергей Юрский и его приятель Толя Шустов, студенты юридического факультета Ленинградского университета, назвали «уникализм». Человеческую жизнь юные философы обозначали как незаконченную окружность. В точке смерти эта окружность разомкнута – там небытие. Печально, но… попробуем обозначить каждое событие, каждое впечатление через окружность, касательную к окружности данной жизни. Когда энное количество окружностей соприкасается, точек соприкосновения – великое множество. Вывод: насытив нашу жизнь бесчисленным количеством касательных событий и впечатлений, можно сделать её бесконечной. «Всё зависит от нас самих. Мы верим в это, и потому мы оптимисты».

…непросто было добиться признания отца

Отец не хотел, чтобы сын пошёл на сцену. И однажды предложил Сергею: «Давай сыграем: ты – Хлестакова, я – Осипа, а мама пусть судит. У тебя роль выигрышная, у меня невыигрышная, кто кого переиграет?» Мама всей душой желала победы сыну, но в тот раз «переиграл» отец.

Сергей Юрский тем не менее продолжал играть на самодеятельной университетской сцене. Отец приходил на спектакли, иногда даже хвалил игру, но Сергей понимал: настоящего признания отца он еще не получил. И вот – роль Хлестакова в «Ревизоре». «Когда-то, очень давно, когда мне было десять, мы с отцом смотрели во МХАТе «Мертвые души» с Борисом Ливановым, – вспоминает Сергей Юрьевич. – Отец громко хохотал. Он не мог остановиться и в антракте…»

И вдруг в середине спектакля молодой Юрский услышал тот самый отцовский смех. А после спектакля отец пришёл к нему за кулисы и сказал с изумлением: «Сынка, да ты актёр».

После чего Юрский оставил учёбу на юрфаке и поступил в Театральный институт.

…он чуть было не сорвал премьеру

Сергей Юрский вспоминает о спектакле «Три сестры», поставленном Георгием Товстоноговым в БДТ в 1965 году. «Я начал репетировать Тузенбаха очень легко. Вообще атмосфера работы была лёгкая, весёлая… Я шёл утром на один из первых прогонов. Опаздывал, как это со мной нередко случается. Нагнал одного известного театрального критика.

– Поздновато идёте, Юрский! – крикнул он мне.

– А у меня грим несложный, – бросил я на ходу.

– А душу? Душу успеете загримировать? – послал он вслед. – Хмелёв, играя Тузенбаха, приходил в театр за два часа как минимум…»

После этих слов Юрский вдруг испугался той лёгкости, с которой выходил на сцену. Ему показалось, что он совершенно не готов, и после спектакля он почувствовал себя обманщиком. И погряз в самокритике и самокопании. Так что даже режиссёр удивился: «Серёжа, что с вами?»

Правда, рецензии на спектакль были положительные. И зрителям Тузенбах Юрского понравился. Но актёр еще долго мучился над этой ролью.

…его принуждали ударить по лицу великого Симонова

Это было на пробах фильма «Чёрная чайка». Двадцатишестилетний Юрский должен был сыграть роль злодея-шпиона, знаменитый Николай Симонов пробовался на роль благородного кубинского рыбака. Шла сцена, когда хороший и плохой герои сталкиваются и дерутся. «Я должен был ударить его по лицу. Режиссёр просил: по-настоящему на репетициях не надо, а на съёмке – по-настоящему. Я отказался категорически. Симонов засмеялся неожиданно открыто и весело и сказал: «А давайте один раз». Я всё равно отказался. Мы стали искать, как сделать и снять, чтобы удар казался сильным и настоящим, а на самом деле его не было. Вот тут мы и зацепились. По-актёрски зацепились…»

Сцену сняли. И Юрскому всё-таки удалось не ударить своего партнёра. Чем он всегда гордился: «Я довольно много дрался на сцене и на экране и никогда не коснулся в драке лица партнёра. И как режиссёр настаиваю на том же».

А фильм (Симонов в нём не снимался), по мнению Юрского, получился довольно средним. И прошёл незаметно…

…театральному актёру непросто сниматься в кино

Сергея Юрского начали приглашать в кино через два года после работы в профессиональном театре. Уже после первых своих фильмов: «Крепостная актриса», «Республика ШКИД» и, конечно, «Золотой телёнок» – он стал невероятно популярен. Но даже после потрясающего успеха в кино он не мог считать себя киноактёром. «Меня смущала непривычная камера и это нокаутирующее новичка слово: «Мотор!» – вспоминал он о съёмках фильма «Человек ниоткуда». – Я старался преодолеть свою скованность. В некоторых дублях мне удалось сыграть, что называется, полным дыханием. Но вот удивление-то – на экране оказалось, что это худшие дубли…»

И Сергей Юрьевич заключает: «Искусство киноактёра – одинокое искусство. Самые сокровенные слова говорятся на крупном плане – не партнёру (партнёр в это время курит в коридоре…), не зрителю (зритель придёт через месяцы) – камере».

…он невольно обидел Раневскую, но всё обошлось

Однажды Фаина Георгиевна Раневская позвонила Сергею Юрьевичу по телефону и спросила, помнит ли он пьесу Островского «Правда – хорошо, а счастье лучше». Разговор состоялся в июне 1979 года.

Юрский заехал к Раневской домой и взял у неё тоненькую книжку из серии «Библиотека школьника». На следующий день возвратил книгу со словами: «Я бы попробовал поставить эту пьесу». А великая актриса вдруг обиделась: «Нет, не надо вам её ставить!» «Почему?» – удивился Юрский.

– Да потому, что она вас не тронула, – ответила актриса. – Вы видите – я испортила библиотечную книжку. Я не удержалась и во многих местах карандашом написала: «Прелесть». Вот видите… и здесь: «Прелесть, прелесть». Я влюбилась в пьесу. А вы нет. Ну и не ставьте. Вы вообще не режиссёр, а актёр. Вот и играйте себе, а ставить вам не надо.

– Я же говорил, что мне нравится!

– Да разве так говорят? Вы должны были вбежать и крикнуть: «Прелесть!»

Недоразумение разрешилось. Спектакль «Правда – хорошо, а счастье лучше» с Фаиной Раневской в роли Фелицаты Сергей Юрский поставил в Театре имени Моссовета в 1980 году. 

 

Беседовала Екатерина Юрьева. Фото ИТАР-ТАСС