Как вы выжили, будем знать...
К годовщине полного освобождения Ленинграда от блокады журналисты «НВ» начинают создавать свою «Блокадную книгу». В ней – вещи, хранящие память о тех днях, о наших родных и близких, и связанные с этими семейными раритетами истории
Завтра, 27 января, город на Неве будет отмечать свой день Победы – 69-ю годовщину полного освобождения Ленинграда от блокады. По меркам нашего быстротекущего времени семь десятилетий – огромный срок. За это время, кажется, столько написано книг, статей, мемуаров, исторических исследований, снято документальных и художественных фильмов, что добавить что-то новое невозможно. И всё же не все страницы в этой книге заполнены, ведь до сих пор в наших квартирах хранятся реликвии тех далёких дней – письма, дневники, воспоминания, вещи, документы, государственные награды… За каждой реликвией – своя особая история. Надо только расспросить старших или вспомнить, что нам рассказывали когда-то они, члены нашей семьи, соседи.
Готовясь к этой важной для всех горожан дате, журналисты «НВ» сделали то, что обычно в нашей профессии делать не принято, – рассказали о своих родных и близких. Маленькие истории, связанные с семейными реликвиями, которые передаются из поколения в поколение. Эти истории – самая живая и самая долгая память о блокаде, о тех, кто её пережил, и о тех, кто остался там – в осаждённом фашистами городе. Остался, но не был побеждён. Благодаря им мы сегодня с вами живём, любим, мечтаем, строим планы на будущее…
Да, про 872-дневную осаду города написано уже очень много. И всё же любое новое свидетельство – пусть даже самое скромное – добавляет к беспримерной ленинградской эпопее что-то ещё, и это свидетельство бесценно. Причём не только для истории, но прежде всего для нас самих. Наверняка и у вас, дорогие читатели, есть дома памятные блокадные вещи. Принесите их к нам в редакцию, чтобы мы могли их сфотографировать, напишите о них – и вы тоже станете автором «Блокадной книги» «НВ».
Редакция «Невского времени»
«Надеюсь, что тов. цензор допустит…»
Мой дед Иосиф Калманович Бруссер ещё в июле 41-го ушёл в армию. Сперва служил тут же, в родном Ленинграде, а потом, в звании младшего лейтенанта, в 23-й армии на Карельском перешейке, совсем рядом от города. Как и многие ленинградцы, он до последнего был уверен, что немцев близко не подпустят, а потому отправил семью в эвакуацию с последним поездом. Наутро позвонил на вокзал узнать, как прошёл эшелон. Ему ответили: «Разбомбили». И только почти через сутки выяснилось: разбомбили не последний эшелон, а дополнительный. Потом дед говорил, что тот день был самым тяжёлым для него за всю войну.
Семья (жена и 10-летняя дочка – мои бабушка и мама) всё-таки попала под бомбёжку, но обошлось. Через месяц добрались до места. Жить пришлось, конечно, в тесной комнатке в избе и завоёвывать расположение деревенских, которые называли прибывших «выкуренными».
И потекли письма: одни – в Башкирию, Дюртилинский район, п/о Ангасяк, Тарасовский сельсовет деревни Тарасовка, другие – на Ленинградский фронт. О реалиях писали осторожно: могли обвинить в пораженческих настроениях и паникёрстве. Писали о главном – о любви:
«Здравствуйте, мои ненаглядные! Моя любовь всегда была сильна, но только сейчас понимаешь всю её глубину, насколько дороги и неоценимы мои ненаглядные девочки. Мои чувства копятся сейчас для того, чтобы в лучшие времена, когда мы снова заживём счастливо, с неисчерпаемым запасом они снова были бы обращены на любимых жёнушку и доченьку, ласкать их бесконечно, окружить беспредельной заботой и нежностью».
«Родной мой! Почта принесла несколько твоих драгоценных писем подряд. Как я тебе благодарна за них! Получу письмо, поплачу над ним, и как будто чуточку легче станет на душе. Мне кажется, что моё истинное существо сейчас не живёт, а где-то притаилось внутри моей внешней оболочки. …Истинное «я» реагирует только на твои письма, живёт только думами о тебе».
Лишь однажды – 9 сентября 1942 года – мой дед нарушил цензурные правила:
«В этом письме посылаю 3 порошка сульфидина, это очень сильное средство. Я надеюсь, что тов. цензор допустит пересылку этих 3-х порошков для моей больной дочки. Их надо употреблять три раза в день по одному порошку».
И сульфидин – дошёл, хотя такие посылки в письмах запрещались, а лекарства в те годы были в огромном дефиците.
Сергей Ачильдиев, редактор отдела спецпроектов «НВ»
Выжить помогли Бог и соседское бельё
– Ты сегодня всё не ешь – лучше на завтра оставь, – наставляла меня, третьеклассницу, прабабушка Нина Ивановна Ершова, когда я за ужином, уже завершая трапезу, вдруг тянула руку за очередным куском хлеба или сыра.
– Бабуля, ну завтра ещё купим, чего ты? – отмахивалась я от её наставлений.
– То, что купишь завтра, лучше оставить на послезавтра, – стояла она на своём.
К хлебу у неё было особенно трепетное отношение. Режет буханку или батон, соберёт крошки в ладонь – и в рот. Тряпкой смахнуть? Да Боже упаси! Подсохнет какой кусочек – положит в тёплую духовку или к горячей батарее на газету, а потом – в холщовый мешок. Запас ржаных сухарей у неё был всегда…
Расспрашивать бабулю о блокаде было практически бесполезно. Начнёшь: «Бабуль, а расскажи…» И тут же – бац! – каменная стена. Молчит, молчит, потом встанет, возьмёт со столика у кровати свою семейную Библию, раскроет её наугад, очки на нос нацепит и сидит читает, тихо бормоча себе под нос. А чего читает? Наизусть же знала! Набожная была – страсть!
И всё же иногда во время обыкновенного бытового разговора о том, что молочный магазин на Марата был закрыт на переучёт, или о том, что дворник Петрович сегодня утром на час позже обычного вышел мести двор, она вдруг роняла несколько слов: «А вот в блокаду…»
Осенью 1941-го она осталась одна. 12-летняя дочь Лариса – моя будущая бабушка – была эвакуирована осенью 1941-го в Татарстан, сыновья Евгений и Владимир – куда-то ближе к Казахстану. Мужа Александра Алексеевича, столяра-краснодеревщика, арестовали в марте 1938-го и по 58-й статье «за работу на польскую и японскую разведки» осудили на 10 лет без права переписки. Вся жизнь после этого – кувырком. Клеймо «жены врага народа», оскорбления от соседей и сослуживцев… Семья с 1929 года жила в 9-метровой комнате 5-комнатной коммуналки дома 17 по Глазовской улице, ныне Константина Заслонова. Всех ценностей – часы с боем, купленные на барахолке, родительская Библия да венчальные иконы в сделанном прадедом резном киоте с подвешенной к нему лампадой.
Всю блокаду бабуля проработала стрелочницей на переезде железной дороги в районе станции Сортировочная. Однажды вдруг начала вспоминать обстрелы или авианалёты и как она со всех ног неслась к отводной канаве и падала в грязь или снег. Особенно туго, говорила, было в слякоть.
– Лежу в снежной каше, головы не поднимаю, страшно. Отгрохотало, встану – а чулки уже к ногам примёрзли.
Уже незадолго до смерти она вдруг сказала, благодаря чему сумела выжить в блокаду: Бог помог. А ещё – сосед по коммуналке, работавший на хлебозаводе. У него, как вспоминала бабуля, было байковое нижнее бельё с начёсом – рубаха и кальсоны. Перегружают мешки на заводе, мука с мешковины стряхивается на пол, а он рубаху снимет, вывернет наизнанку, соберёт на ворс всё до пылинки, осторожно вывернет её обратно – и на тело. Рукава и низ верёвкой перевяжет, чтобы ничего не просыпалось – и так через проходную. Дома на газету эту муку вытрясет до крошечки, разведёт кипятком – пожалуйте ужинать с нами, Нина Ивановна, а то вы что-то совсем прозрачная от голода. А ведь до войны сколько раз женой врага народа называл… Но уже с самой первой лютой блокадной зимы – ни разу. Как отрезало!
Анна Кострова, парламентский корреспондент «НВ»
…И подкова на счастье
Эта довоенная фотография – единственная, на которой семья Львовых запечатлена в полном составе. Слева (рядом, втроём) – мать, отец, брат. Поодаль – сестра. Почему Людочка стоит в стороне? Просто отошла подальше от объектива – смущается…
Скоро в этот дом, в эту семью, в этот мир придёт война, в этот город – блокада. А дальше… Судьба Люды Львовой почти ничем не отличается от судьбы Тани Савичевой. Что за «почти»? Она не вела дневник – раз, она пережила войну – два. Всё.
А Львовы умерли все – в живых осталась одна Люда. Отца, матери, брата – всех их не стало той самой лютой зимой, той самой свирепой весной 1942-го. 15-летняя хрупкая девочка осталась одна в большой квартире на Мойке. Впереди – ещё почти два года блокады, три года войны. И она выпьет эту чашу до дна. До победного.
…Старый дом на Мойке давно снесли. Всё, что осталось от этого дома, от этой квартиры, в которой Люда победила фашизм, – старая подкова, которую мама ещё до войны подобрала на просёлочной дороге. На счастье.
Спустя три четверти века эта подкова, наряду с фронтовыми медалями отца, деда, прадеда – главная реликвия одной большой семьи. Блокаду они пережили вдвоём: девочка и подкова. А сегодня в Петербурге живут восемь человек, которые живут только потому, что Людочка Львова тогда выстояла. А ещё, быть может, потому, что в марте 1939-го она так стеснялась фотографироваться…
Семь человек – это её сын, дочь, два внука, три правнука. Восьмая – это 86-летняя Людмила Сергеевна. С праздником, любимая бабушка! Ты до сих пор смущаешься объектива.
Андрей Миронов, заместитель главного редактора «НВ»
Шансов не было, но выжили все!
Наши родные пережили в осаждённом Ленинграде почти всю блокаду. В память об этом в семье хранятся старинные фотографии. На этих фото – наши прадедушка и прабабушка.
Прадед служил на торговом флоте и после революции и Гражданской войны вернулся в Петроград вместе с семьёй. Они поселились в доме № 58 по Английской набережной (тогда она носила название набережной Красного Флота). Сам прадед до войны не дожил, умер в 1938 году. А прабабушка жила с дочерью в блокадном городе.
Маму и тётю вывезли из осаждённого Ленинграда в последнюю блокадную зиму в Краснодарский край, но там они попали в оккупацию и около полугода ждали освобождения. Когда семья вернулась в свой дом, то выяснилось, что квартира почти полностью уничтожена. Пропали мебель, книги. Наверное, их сожгли в самые тяжёлые зимние месяцы. С тех времён у нас остались только эти фотографии, и мы их бережно храним.
Удивительно, но у нас 27 января никогда не отмечали как праздник. С папой, который всю блокаду провёл в Ленинграде, о ней вообще запрещалось говорить. А мама часто вспоминала те дни, рассказывала о войне. Но праздничной датой День полного снятия блокады Ленинграда не считался.
У наших близких практически не было шанса выжить в блокаду. Никакими привилегиями они не обладали, жили в простом доме. Но выжили все! Потому что всю блокаду не давали себе расслабиться и сложить руки. Жили по чёткому распорядку, который выполняли, несмотря ни на что. Каждое утро – зарядка, по графику ходили за водой, даже если её ещё хватало для умывания и приготовления нехитрой пищи с прошлого похода. Все прекрасно понимали: стоит хоть немного дать слабину – и тебе уже не собраться.
Андрей Чепакин, начальник фотослужбы «НВ», и его сестра Екатерина Антонова
«Спасибо водителю Петухову!»
Во время войны бабушка Аня (ей было тогда 27 лет) работала в штабе ВВС Ленинградского военного округа. Там была повышенная секретность, и даже в трудовой книжке истинное место работы не указывали. Её записали как сотрудницу комбината Клары Цеткин. Фактически она была главой семьи, состоящей из малолетнего сына (моего отца Анатолия Ивановича Березнякова) и пожилых родителей.
Семья оставалась в городе вплоть до марта. Тянуть с эвакуацией было уже нельзя: прабабушка и прадедушка не ходили и были совсем плохи. В бабушкиной трудовой книжке сохранилась запись от 8 апреля 1942 года: «Уволена ввиду эвакуации из Ленинграда». К счастью, из штаба ВВС на Большую землю шла машина с документами и захватила семью. Стариков замотали в одеяла и погрузили, как кульки, в кузов с документами, а бабушку с двухлетним сыном посадили в кабину.
Весной Ладога начала таять. И двери в кабину были открыты, чтобы водитель и бабушка с ребёнком могли выпрыгнуть, если машина пойдёт под лёд. Везде стояли регулировщики. Машинам не разрешено было останавливаться. Неожиданно рядом раздался взрыв. Идущая впереди машина быстро ушла под лёд. Выпрыгнуть никто не успел. Машину, где ехала бабушка с семьёй, водитель остановил чудом, прямо на краю полыньи. Фамилия водителя была Петухов. Бабушка всю жизнь его помнила и часто повторяла: «Спасибо водителю Петухову!» И меня просила, чтобы после её смерти я вспоминала добрым словом водителя Петухова, спасшего им жизнь, а значит, и мне.
А слоники (на фото) принадлежали другой моей бабушке, Иде Яковлевне Ивановой. Я её видела только на фото. Она умерла молодой. Слоники пережили блокаду и, сколько себя помню, стояли у нас на серванте. Никто не смел их трогать – это память о бабушке...
– Она мечтала стать артисткой, поступила в театральный, – рассказывала мне моя мама Татьяна Александровна Березнякова. – Но началась война, и стало не до театра. Ей тогда исполнился 21 год. После работы рыла окопы, а потом бежала на танцы. Смерть поджидала буквально за углом! Как-то мимо ехала машина с солдатами. «Садитесь, подвезём с ветерком!» – крикнули они красивой девчонке. Она весело отмахнулась. Через минуту началась бомбёжка. Машина далеко отъехать не успела. В неё ухнул снаряд – и все солдатики погибли. У мамы же только каблук отлетел – задело осколком снаряда. «Хорошо, что не села!» – решила она. Было страшно, но уезжать куда-то из любимого города у неё и в мыслях не было. Мама была весёлым, смелым, жизнерадостным человеком. Благодаря этому и вынесла блокаду. Её наградили медалью «За оборону Ленинграда».
Лидия Березнякова, специальный корреспондент «НВ»
Этот знак ценили выше любых орденов
Своего деда, Фёдора Васильевича Григорьева, я, к сожалению, никогда не видел. Он умер за три года до моего рождения. И знаю я о нём немного по рассказам бабушки Анастасии Алексеевны. Он был до войны сугубо штатским человеком, работал товароведом, жил с женой и двумя сыновьями в одноэтажном деревянном домике в конце Гаванской улицы. Началась война, Фёдор Григорьев ушёл добровольцем в народное ополчение, затем воевал в 314-й Кингисеппской стрелковой дивизии, командовал взводом.
Это – выписка из приказа, дающая право носить нагрудную нашивку о лёгком ранении. Кстати, это было не каким-то новшеством в Красной Армии, а возвращением традиции русской армии, в которой отличительные знаки для раненых ввели в 1916 году. «Раненые бойцы, командиры и политические работники, возвратившись по выздоровлении в действующую армию, служат примером храбрости и бесстрашия для новых пополнений. Объявляя для неуклонного исполнения утверждённое Государственным Комитетом Обороны Положение об отличительных знаках раненых военнослужащих Красной Армии на фронтах Отечественной войны, приказываю ввести это Положение со дня начала Отечественной войны», – гласил приказ Наркомата обороны № 213 за подписью Сталина от 14 июля 1942 года.
Факт лечения каждого ранения удостоверялся справкой, выдаваемой военно-врачебной комиссией, и выпиской из приказа. Нашивка за лёгкое ранение была тёмно-красного цвета, за тяжёлое – золотисто-жёлтого. Их полагалось носить на правой стороне груди, выше всех наград, а если наград не было – то на их месте. Позднее у Фёдора Васильевича были и другие ранения, и ордена – Красной Звезды и Отечественной войны II степени, – и медали. Это самые популярные награды, их удостоены миллионы «простых рабочих войны».
Дедушка воевал, бабушка пошла санитаркой в госпиталь. Их старший сын умер в первую блокадную зиму, а младший, Анатолий, потом стал моим отцом. Вспоминаю, когда у бабушки интересовались, почему она, мать маленьких детей, не уехала в эвакуацию, то она непонимающе переспрашивала: «Да как же можно было бросить Ленинград? Наш любимый, лучший в мире город!» На День Победы она надевала медали, и самой для неё дорогой была – «За оборону Ленинграда».
После Победы Фёдор Васильевич ещё несколько лет служил в армии, пока его не комиссовали по состоянию здоровья, – стало болеть сердце. Он умер в 1963-м, не дожив несколько месяцев до своего 50-летия, после четвёртого инфаркта. Два первых он перенёс на ногах, к врачам не обращался. И жаловаться родным не любил, только, как вспоминала бабушка, все рубашки у него с левой стороны были потёрты – он рукой хватался за грудь, когда прихватывало.
Михаил Григорьев, редактор отдела спорта «НВ»
