В чём наша «мягкая сила»

Часто можно услышать такое мнение: в своей внешней политике Россия делает чрезмерный упор на грубую силу, тогда как наибольших успехов сегодня можно достичь лишь с помощью «мягкой силы». Мол, хватит уже бряцать оружием, пугать мир ракетами и ездить на танках – пора учиться бороться за умы и сердца жителей других стран путём экономического и культурного воздействия.

С моей точки зрения, на деле Россия вовсе не использует грубую силу во внешней политике. Потому что внешняя политика у нас давно подменена пиар-политикой, рассчитанной исключительно на внутреннее потребление. Граждане России привыкли измерять силу государства по тому, как сильно наши власти способны ругаться с Америкой. И власть, надо сказать, идёт навстречу пожеланиям трудящихся. В итоге все приходят в восторг, наблюдая, как Россия «поднимается с колен».

Давайте смотреть правде в глаза: из атрибутов великой державы у нас осталось только право вето в Совете Безопасности ООН. Этим правом Россия, конечно, иногда пользуется, но эти случаи сложно назвать проявлением грубой или «мягкой» силы. Своим оборонным потенциалом Россия за последние годы не воспользовалась ни разу – если не считать эпизода с Грузией в августе 2008 года.

А теперь попробуем определить – что же такое «мягкая сила»? Под этим термином обычно понимают умение государств добиваться политических целей ненасильственными методами – с помощью нравственной привлекательности своей модели развития, притягательного образа жизни, популярных брендов и выдающихся достижений в науке и искусстве. Как правило, для продвижения своих интересов страны создают специальные культурные институты вроде Британского совета, китайского Института Конфуция, немецкого Гёте-института или «Французского альянса».

Как с этим обстоят дела в России? Деньги на создание всевозможных институтов влияния тратятся просто фантастические. Так, Вячеслав Никонов возглавляет фонд «Русский мир» – он должен продвигать русский язык и культуру на всём земном шаре, Наталия Нарочницкая сидит в Париже и оттуда борется за величие России, а Андраник Мигранян объясняет в Америке, какие мы хорошие. Увы, большой пользы от этих структур, созданных по иностранным образцам, что-то не видно.

Конечно, мы можем заманить к нам одного или двух Депардье. Но завоевать симпатии общества той или иной страны нам попросту нечем. За последние годы Россия не создала ни одного узнаваемого мирового бренда ни в одной из областей, будь то наука, литература, музыка, кино или кулинария. Согласитесь: нельзя рекламировать «Жигули» как автомобиль будущего, Никиту Михалкова – как живого классика мирового кинематографа, Стаса Михайлова – как кумира молодёжи, а Александра Проханова – как величайшего писателя современности. Такого, извините, ширпотреба во всём мире хватает и без нас.

Проблема России в том, что все наши реальные бренды, увы, остались в XIX веке и в дополнительной рекламе не нуждаются. Книги Достоевского, Толстого и Чехова издают во всём мире – без всяких усилий со стороны Москвы. А для того чтобы в мире исполняли музыку Чайковского, не требуется вмешательства Минкульта и лично Вячеслава Никонова. Почему сегодня русская земля больше не рождает таких талантов – я объяснить не в состоянии. Могу лишь рассказать на эту тему известный анекдот: «Что такое прогресс? Это когда в писательской организации Тулы числится сто членов, а до революции был один – Лев Толстой».

Кстати, даже во времена СССР, с его цензурой и «выкручиванием рук», в стране всё ещё существовало искусство мирового уровня. Фильм «Летят журавли» получил Гран-при в Каннах, а картина «Москва слезам не верит» – «Оскара». Было сразу несколько лауреатов Нобелевской премии по литературе, а Шостакович считался композитором мирового уровня. Затем цензура кончилась, и россияне получили право делать всё что угодно. И что? Они ничего не делают – только «делают деньги» и разворовывают бюджеты.

Почему так получилось – я не знаю. Возможно, культурная деградация произошла потому, что в России больше нет того, что называется Большим Проектом. Вот наши творцы по мере сил и участвуют в погоне за деньгами и дорогими игрушками. Нет, я ни в коем случае не хочу сказать, что деньги и искусство – две вещи несовместимые. Достоевский был человеком не бедным, Чехов смог купить себе имение, а Островский обладал неплохим состоянием. Но музы молчат, когда людьми движет лишь страсть к наживе, бессмысленное хвастовство, желание надуть щёки и поведать всему миру о том, какие мы «великие, несчастные и непонятые». У нормальных людей эти истерические вопли ничего, кроме смеха и раздражения, не вызывают.

Впрочем, нужно понимать, что Большой Проект – это не строительство нового Большого Котлована. Скажем, Александр Проханов двадцать лет кричит, что Россию спасёт только Большой Проект. И призывает собрать огромную толпу, вооружить её лопатами, автоматами, компьютерами и заставить по приказу сверху строить башни до неба. Но разве это Большой Проект? Нет, это большая ложь и большая шизофрения. В XXI веке подобного рода проекты работать больше не будут. Времена уже не те.

Если вы спросите: «А что такое Большой Проект?», то я вряд ли смогу ответить на этот вопрос. Критерий тут один – когда Большой Проект появляется, то все его узнают, а когда его нет, то он никому и в голову не приходит. Например, самый главный Проект в истории человечества возник так: никому не известный человек въехал на осле в провинциальный город в Восточном Средиземноморье и стал в маленькой синагоге произносить странные речи. В итоге из этого выросла мировая религия, которая уже две тысячи лет организовывает если не всё, то большую часть человечества. Другой Большой Проект родился, когда один скандальный монах прицепил к воротам церкви свои тезисы. Откуда берутся Большие Проекты – одному Богу известно, но если они появляются, то за короткое время способны покорить умы и сердца миллионов людей без начальственного окрика сверху и истерических воплей Союза писателей.

Леонид Радзиховский, публицист