Искромётный

100 лет назад родился Никита Богословский

ПЕСНИ Богословского, дорогой читатель, обожал я с детских лет – поэтому однажды, в середине 60-х, очень обрадовался возможности целый день провести в его компании. Прибыл Никита Владимирович в Питер по приглашению Дома журналиста, вечером должен был там выступать, а мне предстояло как раз ту встречу вести – так что утром встретил «Красную стрелу», потом доставил маститого композитора в отель «Европа», и далее весь день, включая обед в ресторане, прошёл в милом трёпе – «для газеты» и просто так. Только-только разменявший свой «полтинник» маэстро был весьма боек, вальяжен, говорлив. Его мелодии, как уже сказал выше, давно кружили мою голову – вот почему пытал автора дотошно…

***

РОДИЛСЯ он в Петербурге, причём папа с мамой были столбовыми дворянами. Однако четырёхгодовалого сына  большевики лишили и дворянского достоинства, и права наследования родовых имений в Новгородской и Тамбовской губерниях. Увы, родители рано развелись, и Никиту воспитывал отчим. С трёх лет его стали учить музыке, хотя малыш к этому испытывал стойкое отвращение. Но однажды, когда в доме собрались гости, а его отправили спать, вдруг из-за закрытой двери услышал, как мама – она была прекрасная пианистка – играла нечто волшебное (потом узнал, что это – Первая баллада Шопена), – и от потрясения заплакал. На следующий день сам подбежал к роялю, начал что-то «ляпать», пытаясь произвести нечто своё, и оттащить ребёнка от инструмента уже не могли. Его показали знаменитому Глазунову, и потом Александр Константинович два года по воскресеньям  талантливого мальчика наставлял. На день рождения Диты Утёсовой сочинил вальс и преподнёс виновнице торжества: ему было восемь лет, ей – шесть.  (Мог ли тогда Леонид Осипович предположить, что будет исполнять песни этого юнца?) К собственному пятнадцатилетию написал оперетту «Ночь перед Рождеством», которую поставили в Театре музыкальной комедии. Билетёрша долго не хотела пропускать малолетнего автора, предлагая прийти с мамой в воскресенье на утренник… Вскоре здесь же появилась другая его оперетта – «Как её зовут»… Закончив «совтрудшколу», учился в музтехникуме, затем – в Консерватории. И в это же время спектакли Ленинградского театра малых форм «Уха из петуха» и «Весна на Стрелке» шли с его музыкой. А газета «Смена» публиковала его прозаические и стихотворные фельетоны. Первую песню – «Письмо в Москву» – сочинил для конкурса и вдруг услышал её на концерте Сергея Лемешева… 

Когда в 1934-м после убийства Кирова остатки дворян из Ленинграда стали выдворять, местом ссылки их семейства оказалась Казань, где потом умерли и бабушка, и мама, и отчим. Ну а для Никиты власти припасли Сыктывкар. Однако он подумал: «Что, если не поеду?» Не поехал, и о нём забыли…     

***

ПЕРЕБРАВШИСЬ в столицу, начал «творить» для кино. И вот однажды пришли люди на новый фильм под названием «Остров сокровищ», а там отважная девушка Дженни поёт песенку, по содержанию очень даже героическую, но пронизанную солнечным лиризмом: «Я на подвиг тебя провожала, над страною гремела гроза. Я тебя провожала, но слёзы сдержала, и были сухими глаза…» Время было суровое, война представлялась неминуемой, и поэтому всё это звучало как заклинание: «…Если ранили друга, сумеет подруга врагам отомстить за него». А следом в другом фильме, который назывался «Истребители», рождалось широкое и нежное: «В далёкий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят…» И люди в зале вместе с молоденьким Марком Бернесом беззвучно повторяли: «Любимый город в синей дымке тает, знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд…» А в «Большой жизни» возникало раздольное: «Спят курганы тёмные, солнцем опалённые, и туманы белые ходят чередой…» И люди сердцем откликались тоже: «Через рощи шумные и поля зелёные вышел в степь донецкую парень молодой…» Он оказался счастливчиком, умеющим в своей душе  у с л ы ш а т ь  м е л о д и и,  и какие!.. 

И на войне измученные воины, в минуты отдыха посмотрев фильм про Александра Пархоменко, потом мечтательно напевали: «Эх, как бы дожить бы до свадьбы-женитьбы и обнять любимую свою…» А однажды на простыне, заменившей им киноэкран, появилась низкая землянка, монотонно капал дождь в подвешенную к потолку жестянку, и из шума падающих капель возникала грустная мелодия: «Тёмная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит в проводах, тускло звёзды мерцают…» Боже! Как  эта песня помогала людям  ж д а т ь – и на фронте, и в тылу… Я тогда был мальчишкой, но до озноба помню, какая стояла в кинозале тишина – благоговейная… А от Богословского теперь узнал, что мелодия, оказывается, явилась ему мгновенно – это заняло ровно столько времени, сколько песня звучит на экране… Еще там была другая, озорная – про «шаланды, полные кефали» и Костю-моряка, которую мы, мальчишки военной поры, тоже обожали… Самым же ценным для композитора стало вот что. Когда фильм «Два бойца» был завершён, «Тёмную ночь» записали в студии граммофонных пластинок. После стали пластинку испытывать. Вдруг – какой-то хрип. Взяли вторую – то же самое. Поставили третью, пятую, седьмую – брак. Оказалось, что испорчена матрица: девушка-техник, записывая песню, горько плакала, и матрица была обильно полита её слезами…  

***

И СКОЛЬКО же песен подарил он нам потом! Ну как можно забыть их, например – вот эту: «Только глянет над Москвою утро вешнее…» Или другую: «Днём и ночью, милый, помни обо мне…» Или вот эту: «Эх, путь-дорожка фронтовая…» Всего создал их более трехсот, а вообще написал музыку к ста девятнадцати фильмам и восьмидесяти спектаклям. Порой возникали подлинные шедевры – вроде вальса из «Разных судеб» («С детских лет стать взрослыми спешили мы, торопили школьные года…») и оттуда же – романса («Почему ж ты мне не встретилась, юная, нежная…»). И инструментальная музыка для кино у Богословского превосходна – ну вспомните хотя бы, как озорна она в гениальной гайдаевской ленте «Пёс Барбос и необычный кросс»… А ещё у героя моего повествования – восемь симфоний, симфо-повесть «Василий Тёркин», два струнных квартета, музыкальные драмы «Незнакомка» и «Балаганчик», балет «Королевство кривых зеркал», одноактная опера «Соль», семнадцать оперетт и музыкальных комедий. 

Однако и ему в сталинскую эпоху за «чуждую советскому человеку музыку» доставалось. Например, «Правда» писала: «Чем же объясняется успех произведений Никиты Богословского «Тёмная ночь» и «Шаланды, полные кефали»? Если это и музыка, то – блатная…» Ну а в грозном постановлении ЦК ВКП(б) от 4 сентября 1946 года, разгромившем вторую серию кинофильма «Большая жизнь», по поводу песни Богословского утверждалось, что она «проникнута кабацкой меланхолией и чужда советским людям». И это – про целомудренное чудо на слова Алексея Фатьянова (он всегда сочинял с хорошими поэтами): «Как это всё случилось? В какие вечера? Три года ты мне снилась, а встретилась вчера…» Сам композитор в связи с такими обвинениями высказался однозначно: «Я очень люблю свою родину, но значительно меньше находящееся в ней государство». Позднее до конца сформулировал своё кредо: «Может быть, это стыдно, но я никогда не интересовался страной. Все мои мысли были направлены на творческое благополучие и на свою судьбу в этом мире, который я воспринимал иронически. В духовном плане у меня не было драм и трагедий. Только ясное, радостное ощущение жизни, праздник бытия».     

***

КОНЕЧНО, был он сибаритом, эгоистом и прежде всего очень заботился о собственном покое. Поэтому, наверное, когда умер отчим, к которому относился с большим уважением, на похороны не поехал. Не простился и со старшим сыном – Кириллом. А с младшим – Андреем, композитором и поэтом, автором песни «Рисуют мальчики войну», практически не общался… Соперников старался метким словцом враз обезоружить. Остроумен был невероятно, и я в отеле ощутил это мигом… Например, когда упомянул, что в этом же люксе недавно брал интервью у великого танцора Махмуда Эсамбаева, Богословский вздохнул: «Жалко сироту Махмуда. Папаха у него есть, а мамахи нет». Потом по поводу Хрущёва, недавно скинутого со всех постов, усмехнулся: «Кукурузвельт!» А в ответ на мои слова – мол, есть надежда, что вечером в Домжуре зрительный зал будет набит до отказа, хохотнул: «Надежда умерла последней. Значительно позже, чем её супруг Владимир Ильич».  

Поскольку на горизонте маячило первое апреля, а рядом находился этот общепризнанный «король розыгрыша», завёл я, естественно, разговор о разных широко известных его проделках. Он сразу пояснил, что розыгрыш – это «театр для себя», причём разыгрывает только друзей, обладающих чувством юмора, и никогда – женщин. А «самый первый и  самый длительный» его розыгрыш имел начало, оказывается, еще в детстве. Однажды дома в телефонном справочнике увидел: «АНГЕЛОВ Ангел Ангелович». Набрал номер и вежливо попросил: «Чёрта Чёртовича можно?» Его обругали, бросили трубку… Минуло почти полвека. Недавно, оказавшись в Питере, опять листал телефонную книгу, и вдруг – как привет из детства: «АНГЕЛОВ Ангел Ангелович»! Ну, конечно же, не отказал себе в удовольствии. Набрал номер и вежливо попросил: «Чёрта Чёртовича можно?» И услышал в трубке скрипучий старческий голос: «Ты ещё жив, сволочь?!»

Я поинтересовался, какой розыгрыш по времени самый-самый последний. Богословский кивнул в сторону огромной фарфоровой вазы, возвышавшейся в углу: «Сегодня  оставлю в этом сосуде письмо, написанное по всем правилам дореволюционной орфографии. Вот оно, полюбуйтесь! В письме сообщаю, что приехал на родину туристом из Парижа, куда эмигрировал после революции; что никого из родственников в живых уже не застал; что хочу перед скорой смертью поделиться большой тайной. В Гатчинском парке есть могучий дуб, который знают все местные старожилы. В двадцати метрах прямо на восток от этого дуба, на глубине двенадцать метров, зарыта шкатулка Лукутинской фабрики, в которой хранятся фамильные бриллианты и несколько казначейских билетов, а также акций страхового общества «Россия»… Заверяю вас, завтра же, протирая вазу, письмо обнаружат, и потом в Гатчинском парке появятся люди с лопатами». 

И действительно: отправляясь на Моховую, в ещё старый наш Дом журналиста, откуда путь композитора к полуночи прямиком лежал на Московский вокзал, Богословский письмо в вазу опустил.

Потом он был в ударе – рассказывал, играл, пел… Когда всё закончилось и самые признательные зрители благодаря бенефицианта толпились за кулисами, директор Домжура Черкасов протянул композитору билеты: «Никита Владимирович, как вы  просили, – два в СВ. А кому второй-то?» «Кому второй? – улыбнулся Богословский. – А с ним я сделаю вот что…» Он медленно-медленно, работая явно на публику, разорвал второй билет, дунул и, следя за обрывками, которые разлетались по сторонам, мило пояснил: «Просто я обожаю ездить в купе СВ один, без соседа…» И всем стало за общего любимца неловко…

***

СПУСТЯ несколько лет, в начале 70-х, выступал он с авторами знаменитой тогда 16-й полосы «Литгазеты» в БКЗ «Октябрьский»: чёрный костюм, алый галстук-бабочка и ослепительно белые носки. В антракте, за кулисами, я увидел, как, развалившись в кресле и положив ногу на ногу, демонстрирует эти носки всем подряд. Я ему: «Здравствуйте, Никита Владимирович!» Он мне: «Привет! Хороши носочки? Как председатель общества «СССР – Франция» могу по блату подсказать адресок… Не теряя времени, мчите в Париж, а там, как раз супротив Консьержери, рядом с ресторанчиком «Квазимодо», в салоне «Букрэ», у мадам Дюшаль, – скажете, что от меня…» А ведь знал, старый пижон, что нас, «простых», тогда и в Болгарию-то еле-еле выпускали…

***

ИЗ ВСЕХ пороков был он, по собственному признанию, более всего снисходителен к блуду и презирал бездарность, которая гримируется в творца. Состоял аж в четырёх творческих союзах. Как полный кавалер знака «Шахтёрская слава» без конца менял автомобили. Выпускал весёлые книжки (например, «Заметки на полях шляпы»). Восьмидесятилетним в третий раз женился, причём – на молоденькой, и потом утверждал, что стал «домосексуалистом». Да, острил бесконечно: «Старинный русский город Взятка»; «Потомки про нашу эпоху будут говорить: «Времён собчаковских и отделенья Крыма»; «В Москве улице Воровского вернули прежнее название: «Поварская». Освободившееся после переименования название я бы присвоил не улице, а стране»... Обитал под крышей сталинской «высотки», в квартире № 44. Цифра 4 вообще преследовала его всю жизнь. И скончался искромётный  Никита Владимирович, отметив девяностолетие, в 2004-м, 4 апреля. Сразу три четвёрки! Это была его самая последняя шутка…

Лев Сидоровский