«Это выше политики, выше масс»
Гость «НВ» – Михаил Пиотровский, директор музея, который признан лучшим на планете, – делится своими мыслями о культуре и культурах, о том, что происходит в нашем мире
Принято говорить, что Эрмитаж стоит в одном ряду с лучшими музеями мира: Лувром, Британским музеем, Прадо… Так вот, это не так! Лувр и иже с ним и рядом с Эрмитажем не стояли: вчера стало известно, что по итогам опроса туристов из разных стран на портале Trip Advisor все эти мировые сокровищницы не попали даже в десятку лучших музеев мира. А Эрмитаж занял первое место. Неудивительно, что директор Государственного Эрмитажа Михаил Пиотровский – один из самых известных людей Петербурга, да и всей России. Перечислять его звания и регалии можно долго, но главное – он человек, к мнению которого прислушиваются.
– Михаил Борисович, об Эрмитаже, если позволите, чуть позже... Недавно вы стали деканом Восточного факультета Санкт-Петербургского государственного университета. Поэтому не могу не спросить, как вы оцениваете противостояние двух цивилизаций – Востока и Запада, о котором сегодня так много говорят?
– Если быть более точным, то мир распадается не на две, а на несколько цивилизаций. И думаю, что сегодня уже нет такого резкого противопоставления Восток – Запад. Но есть европейская цивилизация, которая противостоит другим цивилизациям. Восточный факультет как раз и призван учить людей познавать эти процессы и приучать нас жить сразу в нескольких цивилизациях. В этом прелесть востоковедения – оно даёт возможность жить в разных мирах.
– В общественном сознании существует миф об агрессивности исламской религии, исламской культуры и, соответственно, значительной части восточного мира. Как бы вы прокомментировали этот миф?
– Миф такой, безусловно, есть. И это порождено, с одной стороны, некой фрустрацией, когда у людей конкретной веры не получается построить новое общество – и тогда появляются агрессивные тенденции, окрашенные религией. С другой стороны, определённая часть исламского мира становится агрессивной, потому что мусульмане усваивают европейский взгляд на ислам.
– То есть Старому Свету его же мифы возвращаются бумерангом…
– Конечно. Например, европейцы говорят: «Посмотрите, какие плохие мусульмане. Они агрессивны, они материалистичны, они не уважают женщину и вообще язычники!» При этом что говорят в ответ мусульмане про европейцев? То же самое: «Они агрессивны, и поэтому появился колониализм. Они материалистичны. Посмотрите, как они поклоняются деньгам. Они абсолютно не уважают женщину. Она у них раздета, и они её продают везде и всюду. И они, конечно, язычники, потому что верят в святых, в Троицу…»
– И что же делать?
– Действовать идеологически. Надо разъяснять, показывать… В России есть прекрасные примеры: достаточно вспомнить республики Поволжья. Здесь не отвергаются каноны ислама, но они не доминируют над общепринятыми государственными законами.
– Когда однажды мы с вами беседовали, вы привели арабское изречение о том, что «терпение прекрасно». Это было более десяти лет назад. Вы по-прежнему на этом настаиваете?
– Я по-прежнему на этом настаиваю, но реальность порою вынуждает нас нарушать собственные заповеди. И более активно представлять то, что мы делаем, чего мы достигли. И это делаем не только мы, это делают все музеи России. Это очень важно, потому что в нашей культурной деятельности есть те рецепты, которые были бы полезны для всего общества… Культура может помочь нам быть достойными страны, в которой мы живём. Потому что мы живём в очень сложной стране, в сложном мире. Мы достаточно сложны сами по себе. И культура помогает нам понять и почувствовать эту сложность – то есть то, что дважды два не всегда четыре. Это можно понять, когда смотришь на картину.
– Потребление культуры должно быть массовым? Или вы всё же склоняетесь к элитарной трактовке этого слова, то есть культура должна быть всегда чуточку выше масс?
– Я думаю, что культура всегда немного выше масс. Но у неё есть несколько уровней, и надо делать так, чтобы её низшие уровни потреблялись в самом массовом порядке, в той самой массовой культуре, о которой мы все говорим. А дальше уже надо двигаться вверх, к более высокому и компетентному её пониманию. Примерно так, как люди приходят в Эрмитаж. И одно то, что человек восхищается увиденной позолотой и архитектурой, уже воспитывает его вкус. А то, что он не разбирается в деталях мазка Рембрандта или философии «Троицы», это уже следующий вопрос. Почему музей – самое демократическое учреждение на свете? Потому что он даёт возможность разным людям получить совершенно разное эстетическое удовольствие. Каждому посетителю – своё. И даже потихоньку каждого из них воспитывать. Мы в своей культурной политике так и стараемся: не потакать массовым вкусам, а вносить что-то новое и привлекать новую аудиторию. И молодёжь с большой охотой приходит на выставки современного искусства, фотографии.
– Вы являетесь автором идеи, суть которой заключается в том, что музеи являются градообразующими учреждениями. За годы вашего руководства Эрмитажем эта идея доказала свою жизнеспособность?
– Идея эта абсолютно реалистична и хорошо работает именно в нашем городе. Неслучайно именно в адрес Петербурга так справедливо звучит понятие «город-музей». Это очень современно. Градообразующая роль музеев проявляется в этом понятии сполна и для гостей, и для своих.
– Не могу не спросить вас про очень болезненную тему – реформирование Академии наук, которое намеревается осуществить правительство РФ…
– Ответ мой прост: Академию, созданную Петром Великим, уничтожать нельзя. У неё есть громадная история. Вспомните, какую «непригодную» для новой власти Академию получили большевики в 1917 году. Но они всё же понимали, что существовавшая тогда схема нужна. Это была схема государственного управления наукой. Они её перестроили под свои интересы. И не стоит забывать, что только благодаря Академии мы сделали атомную бомбу. Академия наук – тот механизм, который позволяет делать то, что, кажется, порою нельзя делать, экспериментировать, искать новые пути. Это наше российское изобретение. Иногда говорят, что нынче «Академия – второе министерство науки». Согласен. Но это то «министерство науки», где чиновники – учёные. У них есть свои недостатки, как у любого чиновника. Но у них есть и свои преимущества, которых нет и не может быть у настоящих чиновников в реальном министерстве. И сейчас идут достаточно странные разговоры об имуществе Академии. И не хочется думать, что это – признаки новой волны приватизации. Не говоря уже о разговорах о пенсионном возрасте учёных. Да настоящий учёный и должен быть пенсионного возраста!
– Иначе он не получит Нобелевскую премию…
– Естественно. Либо он совершает гениальное открытие в 20 лет, потом набирается опыта и руководит уже как лидер научного направления. Либо он всю жизнь разрабатывает одну и ту же идею, обрастая школой, учениками, последователями. Надеюсь, что принятие этого закона всё же перенесут на осень и подробно обсудят его в профессиональном сообществе.
– Я не сторонник теории заговора, но вам не кажется, что в навязывании подобных управленческих решений мы слишком часто оглядываемся на зарубежный, чаще всего западный, опыт?
– У нас вообще очень часто встречается такая идея, которая формулируется весьма лапидарно: «Где-то есть место, где всё делают так, как надо. И давайте брать с него пример, ему следовать». Во всём мире от такого подхода уже отказались, потому что всем дорога собственная оригинальность, непохожесть. Не особый путь, а именно оригинальность. Это как с музеями. Потому что у всех музеев в мире одинаковые, типичные проблемы. И когда нам говорят: «Вот там музеи работают правильно, и мы должны подтянуться и на них равняться», то мне смешно слышать подобные «компетентные» суждения. Наши музеи давно уже «подтянулись» и стали такими мощными генераторами духовной жизни, которая на Западе и не снилась. Мы все работаем в едином поле, и подтягиваться нам ни к кому не нужно. И надо не бояться работать вместе. Надо играть и выигрывать на чужом поле. А не стараться подлаживаться под другие схемы и заимствованные идеи.
– Не могу не коснуться темы реституции, которая вновь зазвучала в стенах Эрмитажа во время визита канцлера ФРГ Ангелы Меркель на открытие выставки «Бронзовый век. Европа без границ. IV–I тыс. до н. э.»… Похоже, тема возвращения перемещённых ценностей находится на новом этапе?
– Да, то, что мы показали на этой выставке, и то, как мы работали вместе с нашими немецкими коллегами, демонстрирует очевидное: вопрос реституции находится в новой фазе. То есть из политического пространства благодаря таким проектам он переходит в сферу культуры. Пока он находится в сфере политики, где всегда есть противостояние. Ведь таким образом политики пытаются выиграть то, что они не смогли выиграть на полях сражений. И мне кажется, что наши отношения с Германией в этом вопросе можно трактовать как одну из попыток пересмотра итогов Второй мировой войны. При подобном подходе в наше непростое время возникают вопросы собственности, они не относятся к сфере культуры. Нам удалось добиться принятия ряда признанных международных актов, которые отодвигают вопросы собственности в культурной сфере в сторону от искусства. Всё это показывает, что мы постепенно переводим наши споры по реституции в художественное пространство, несмотря на жёсткое противостояние и в России, и в Германии.
– В чём это выражается?
– Как раз в организации подобных совместных выставок. Есть такое понятие – «отложенное решение». Проще говоря, по нашим законам то «перемещённое искусство», которое мы показываем в этих экспозициях, наше. По немецким законам они считают, что показанное принадлежит Германии.
– И как же нам быть?
– Эти вещи не надо прятать. Их надо показывать. Эрмитаж их и начал показывать, не обращая внимания на политические аспекты и получая порою критику со всех сторон. Так мы получаем культурный продукт, который позволяет продвигаться в таком сложном вопросе, как реституция, из состояния споров в состояние взаимопонимания. И это продвигает проблему реституции не только в отношениях с Германией, но и с Турцией и Египтом, то есть в понимании проблемы реституции вообще. Культура должна быть выше этого. И приятно, что оба руководителя – и России, и Германии – посетили открытие выставки и повели себя достойно в сложной ситуации. То есть культура оказалась выше некоторой части политики. Удалось то, что мы стараемся делать постоянно: навязывать права культуры как права, которые имеют приоритет над другими сторонами жизни.
– Проект «Большой Эрмитаж» продолжает развиваться?
– Конечно. Причём мы довольны тем, как происходило и происходит развитие активности наших филиалов в Лас-Вегасе, Лондоне, Амстердаме, Казани. Есть серьёзные намерения продолжить экспансию Эрмитажа в глубь страны. И открыть филиал музея во Владивостоке. Это очень важно и политически, и стратегически. Что показывает – это место принадлежит России? Две вещи: храм и музей. Экономикой могут там заниматься китайцы или японцы. Но культура была и навсегда останется приоритетом России. Ведутся переговоры с Омском, есть планы на Екатеринбург. То есть российские города становятся частью некоторой культурной сети…
– Получается, что «Большой Эрмитаж» – это геополитическое понятие…
– Скорее глобальное. Именно через глобальность наших проектов мы решаем проблему доступности к культуре.
Беседовал Сергей Ильченко. Фото Евгения Лучинского