«Эпоха бездарей…»

 

Так говорил о нашем времени Алексей Герман, которому – 75

НАКАНУНЕ нынешней «круглой даты», дорогой читатель, перебирал я в мыслях разные свои встречи с Алексеем Германом. И подумалось: а ведь наш разговор, который состоялся в унылом 1992-м, весьма интересен и сегодня – тем более что на газетной полосе эта беседа в ту пору так и не появилась.  Тогда Алексей Юрьевич только-только приступал к съёмкам фильма «Хрусталёв, машину!», и его владения на «Ленфильме» располагались в помещении ещё недавнего парткома. Так вот пришёл в этот самый «партком», а там все стены сплошь закрыты старыми фотографиями: Сталин, Берия, Молотов, Каганович и прочие «соратники», вождь в гробу, его знаменитая Ближняя дача, Москва начала 50-х, люди той поры (лица, одежда, предметы быта)... Рядом – фотопробы актёров, и, что удивительно, их глаза – тоже словно из того времени... Помню, когда преж­де смотрел картину «Мой друг Иван Лапшин», больше всего поразило, что лица, глаза – именно оттуда, из тех 30-х... Те­перь, в 1992-м, поделился этим своим ощущением с Германом, недоумевая: как, мол, добивается такого эффекта? Угрюмый Герман усмехнулся:

– Конечно, каждая эпоха рождает свои глаза... У меня четверо стажёров, будущих кинорежиссёров, я на них возлагаю большие надежды, – но вот один их них недавно вдруг гово­рит: «Алексей Юрьевич, вместо того чтобы заниматься с нами режиссурой, вы слишком много заставляете нас просто подби­рать типажи». Я ему: «Володя, а ведь это и есть режиссура. Самое главное в искусстве режиссёра – умение поймать лицо. Всё остальное – техника...» Обрати внимание на наши фотощи­ты: они разбиты по определённому плану – «народ» и «населе­ние». У Солженицына есть примерно такая мысль о наших на­чальниках: они любили народ, но их всегда раздражало населе­ние. Вот посмотри – народ: он подан крупно, он красив, хоро­шо одет, каждое лицо выразительно. И вот – население: «ик­ра», масса, ни одного лица... Теперь взгляни-ка через лупу: «икра» превращается в людей. Оттуда, из той эпохи, смотрят люди, люди, люди...

– Хочу верить, Алёша, что у нынешнего твоего фильма путь на экраны будет не таким долгим и трудным, как у всех трёх пре­дыдущих...

– Не трёх, а четырёх...

– Почему четырёх? «Проверка на дорогах», «Двадцать дней без войны», «Лапшин»...

– До этого, в шестьдесят восьмом, мы с Григорием Ароно­вым сняли картину «Седьмой спутник» – о «красном терроре»: «Не око за око, а тысяча глаз за один, тысяча жизней буржуа­зии за жизнь вождя! Да здравствует красный террор!..» Там, в принципе, – история заложников, которые сидят, совершенно безвинные, и которых потом расстреливают. Для шестьдесят восьмого всё это было довольно отважно. Потом копия потеря­лась – и здесь, на студии, и в прокате, и в Москве. Невозм­ожно стало достать ни одной. Прошло время. Года четыре назад был в Останкино мой творческий вечер, и тоже потребовались кадры из  этого  фильма,  но  копии опять нет.  Я удивляюсь. Вдруг приносят старый документ – акт об изъятии картины – с пятнадцатью подписями, которые скрепляли примерно такие ре­золюции: «жестокость», «гадость», «издевательство над рево­люцией»... Всё это мы засняли, но тут приходит милая женщи­на: «Алексей Юрьевич, если это в передаче останется, меня уволят, потому что показывать подобный документ права не имела». Что мне было делать? Позвонил главному редактору, попросил убрать... Следующая лента, «Проверка на дорогах», пролежала на полке пятнадцать лет...

– Хотя история давняя и кое-что об этом ты уже расска­зывал, но всё же хочу уточнить: всё-таки что их раздражало там больше всего – дегероизация партизанского движения?

– Больше всего они обозлились на меня за то, что есть там власовец и я его не четвертовал... А ведь никто не зна­ет, что это такое – «власовцы»: надел немецкую шинель – и что, значит, уже «власовец»?.. На самом деле с сорок первого года при каждой немецкой дивизии существовали вспомогательные войска. Считалось – добровольческие объединения, а на самом деле это были несчастные пленные в немецких шинелях, которые выполняли строительные работы, вели шоссе и так да­лее. А власовцы и значок РОА появились уже потом. Знаю об этом прежде всего от Героя Советского Союза разведчика Ники­форова: он в подобные «добровольческие соединения» лазал не раз... Что же касается «дегероизации» в фильме партизанского движения, то тут киноначальников возмущало многое. Ну, нап­ример: почему командир отряда Локотков маленького росточка? Получается, у Льва Толстого капитан Тушин мог быть ростом невелик, а у Германа – ни в коем случае. А главное, что их беси­ло в картине, – это антисталинские интонации, жалость и сострадание к людям, так сказать, – «абстрактный гума­низм»... В общем, картину надолго положили на полку. Но при этом директора уволили, студии велели вернуть в казну всю стоимость фильма. Меня на студии поначалу жалели, тогда я ещё не пользовался какой-то поддержкой. Кое-как позволили снять «Двадцать дней без войны», но и с ней волынка тянулась год примерно. Слава Богу, был Константин Михайлович Симонов, который устроил оглушительный скандал, картину посмотрел Зи­мянин, а у них с войны сложились добрые отношения, это и спасло... Ну а потом – «Лапшин», после которого меня со сту­дии выгнали окончательно. Тогда на «Ленфильме» я слыл уже абсолютным неудачником, и поэтому со мной на всякий случай предпочитали не здороваться...

– Логика «Премудрого пескаря»?

– Естественно. Говорят, в Древнем Риме, когда уже сов­сем было разложение, стали приветствовать воров. Прежде быть вором считалось постыдным, а теперь, если узнавали, что удачливый сенатор что-то украл, его приветствовали. Так и со мной, неудачником, по той же логике, в начале восьмидесятых годов двадцатого века здесь, на студии, почти никто не здоровался...

– Навер­ное, «Лапшин» бесил начальников точкой зрения на эпоху?

– Да, точкой зрения. Ведь теперь как считается: 1935-й год – это одни мерзавцы, одни лагеря... Но было же совсем не так! Жили прекрасные люди, читали стихи, верили в советскую власть, умирали за неё. Рабы идеи, они считали, что обладают ключами в какое-то счастье.  Не все,  конечно,  – были среди них и мерзавцы,  отпетые негодяи, но я старался делать фильм про тридцать пятый год достаточно беззлобно. Однако в Госки­но решили, что это – «ревизия эпохи». Меня вызвал главный редактор: «Алексей, вполне достаточно, что ты уже отобрал у советского народа правдивое представление о Великой Отечест­венной войне (конечно, он здорово преувеличивал мою скромную роль в этом деле), но учти: 1935-й мы тебе на поругание не отдадим!» Какое такое «поругание»? Просто я пытался рассказать о поколении своего отца. Рассказать с позиции человека, который знает их дальнейшую судьбу. Рассказать о симпатичных лю­дях, которые на «корабле дураков» плывут в свою собственную смерть: мне же точно известно, ЧТО с ними случится! Это фильм-предчувствие...

– Ну, когда били тебя, так сказать, «правые», это понятно. Но «левые»-то почему?

– Меня поначалу всегда, обгоняя «правых», обвиняли именно «левые». Когда-то Панаева сказала, что в России су­ществуют две жандармерии – «правая» и «левая». У «правой жандармерии» – штыки, сабли, тюрьмы, виселицы. А «левая» этого лишена, зато имеет полную возможность человека просто оболгать и таким образом запугать. Это тоже – власть. И это – сильная жандармерия, я на себе её удары ощутил вполне. Например, именно «левая жандармерия» по поводу «Проверки на дорогах» кричала, что Герман сделал «просталинский» фильм. И заткнулась лишь тогда, когда «правая жандармерия» обрушила на фильм совсем другие обвинения. Ну и относительно «Лапши­на» даже кое-кто из моей же группы заявлял, что картину Гер­ман сделал исключительно в угоду советской власти – чтобы получить награды, премии. Мол, поэтому герои картины такие чудные. Замолчали – лишь когда «правые» меня опять выгнали. Так что плюхи я получал и от «правых», и от «левых»...

– Вспоминаю бурный конфликт на «Ленфильме»: Гер­ман – один против всех. Такое, во всяком случае, складыва­лось впечатление. Расстановка сил, прямо скажем, невыигрыш­ная. Как это всё-таки было? С чего разгорелся сыр-бор?

– А как-то сам по себе, как прелое сено загорается... Моя подруга, журналистка из «Комсомолки» Ольга Кучкина, при­сутствовала при одном довольно частном споре. Записала его и сделала статью. Статьи заранее я не видел, но Кучкину люблю и ей доверял. И вот эта статья, где Ольга приводит мои мысли, появилась. А мысли мои состояли в том, что монстр под названием «Ленфильм» и другой монстр, под названием «советс­кое кино», в ближайшее время лопнут. Потому что в таком виде существовать уже не могут. Наверное, говорил я с перебором и зря уж так сильно обвинил директора киностудии Голутву. Но, как ни странно, именно с ним у меня сохранились нормальные деловые отношения. И совсем иные – с «дворней», которая вок­руг директора вьётся. Поскольку «дворне» надо выслужиться (а тут я еще уволил редактора – большого любителя писать доносы на своих коллег и собирать на них досье), бросились строчить во все издания, изображая меня барбосом, клеветником, выжив­шим из ума маразматиком. Вот ещё пять минут назад я был гор­достью студии – и хлоп: «оказался наш отец не отцом, а сукою». Они писали: в кино всё чудесно, и «Ленфильм» в послед­нее время на разных фестивалях завоевал столько наград, а Герман видеть этого не желает. (Кстати, половину этих наград заслужила возглавляемая, да и придуманная мной маленькая мастерская – «первого и экспериментального фильма»). Голутва, кстати, эту мою правоту понимал. Другое дело, что мы находи­лись на разных позициях. Но ситуация у него действительно была безвыходной... Вот недавно на теле­экране разговор с Ро­ланом Быковым. Его спрашивают: «Чья сейчас в кино эпоха?» Отвечает: «Эпоха бездарей». Абсолютно точно – бездарей...

– Но ведь тогда письмо, осуждающее твою оценку деятель­ности «Ленфильма» и его директора, подписали и достойные люди...

– Не знаю, уж из каких соображений художники подписа­лись под явно чужой глупостью. Например, такого рода: зато мы работаем на «Кодаке» и на «Фудзи»... Вот так и «работа­ют», что нынешней зимой на «Ленфильме» вместо шестидесяти картин снимается, кажется, три. Кстати, Авербах, Асанова, Аранович да и Тарковский вполне обходились без «Кодака» и «Фудзи». Господи, да чего только не подписывали художники на моей памяти!.. Грустно, конечно, что я оказался провидцем. Причём – не впервые. Например, ещё четыре с половиной года назад на коллегии Госкино предостерегал от наступления аме­риканской кинематографии. Призывал к этому подготовиться. Уговаривал руководство немедленно отправить в Штаты группу молодых режиссёров – не для того, чтобы у нас потом делать американское кино, а чтобы постичь то искусство, с помощью которого они умеют творить ленты, покоряющие публику. Кино не может существовать без зрителя, и они этому учились де­сятки лет! Я говорил: если мы этого не предпримем, если не организуем «глухую оборону», если не поймём те инструменты, которыми они так ловко владеют, не изучим те кнопки, на ко­торые они умеют нажимать, то погибнем. Меня внимательно выс­лушали, поддержали, заверили, что так и поступят, – и не сделали ровным счётом ни-че-го... Я ездил в Америку, читал там лекции в университетах, в киношколах и одновременно пытался пробить такую систему. Увы, я был один. Не вышло. Но вот сейчас слабенькие режиссёры, пользуясь негодными средс­твами, не умея и не понимая, пытаются перенести американс­кие модели на нашу почву и делают стыдную муру… А ХУДОЖНИКАМ – худо. И осталось ХУДОЖНИКОВ в Питере ма­ло. С особой остротой ощутил эту беду пару месяцев назад, когда Марлен Хуциев показывал в нашем Доме кино свой послед­ний, по-моему, замечательный фильм «Бесконечность». На пер­вом сеансе зрители заняли лишь треть зала, на втором... Ведь фильм делал огромный Мастер – неужели неинтересно?! Так вот, увидев такое, окончательно понял, что ленинградское кино кончилось, нет его. Когда мы все, нынешние, вымрем, когда затем вымрут идущие следом за нами разные мелкие хищники (некоторое время они продержатся – на старых связях, на том, что знают, кому и сколько надо «сунуть»), лишь после этого постепенно люди начнут заниматься искусством. Ещё раз под­черкну: конечно же, и сейчас на «Ленфильме» есть несколько чистых людей, крупных личностей, ХУДОЖНИКОВ, но в принципе ленинградский кинематограф, как, впрочем, и весь российский, уходит в небытие... Недавно звонит Соловьёв, первый секретарь Российского союза: «Надо немедленно что-то делать – ид­ти в правительство, просить за кино!» О чём просить? И что вообще уже можно сделать?..

– Неужто сделать уже ничегошеньки нельзя? Мо­жет, всё же зря уж так-то, ну совсем не веришь в наши силы? Помнишь, как-то одна газета обвинила режиссёра Германа в том, что он страдает «комплексом Бобби Фишера»?

– Согласен. Страдаю. Однако воспринять это как обвине­ние не могу, ибо «комплекс Фишера», боязнь сделать своё дело дурно, есть составное художника. Великая картина Феллини «8^1/2» – ведь она же именно об этом, о «комплексе Фише­ра»... Так что это не обвинение, а комплимент... Ну а то, что я (как писалось в той же статье) «бесцельно слоняюсь по студии», что меня «муза не посещает», – так действительно слоняюсь, и муза не посещает, и не сплю. Всё правда. А ос­тальное – враньё. Враньё, например, будто бы после ругатель­ной статьи в питерском «Литераторе» я звонил и туда, и в «Смену», чего-то требовал. Было бы глупо, если бы я это сде­лал: я же довольно долго прожил на Западе и знаю, что лучше дурная реклама, чем никакой. И ещё я знал, что «левая жан­дармерия» всё равно сама попадёт в дурацкое положение. И по­пала: ей ответили «Известия», «Комсомольская правда», «Мос­ковские новости», «Независимая газета», дважды – радиостанция «Свобода»...

Видимо, чтобы сделать мне побольнее, оппоненты занялись моим отцом: мол, Юрий Герман писал о Дзержинском и был в родстве с автором слов авиамарша: «Всё выше, и выше, и вы­ше...» Да, был Герман, который сочинил «Всё выше», но к нашей семье он не имеет никакого отношения.  Точно так же, как партизан Герман,  академик Герман,  звезда польской  эстрады Анна Герман и пушкинский Германн... Не знаю, был ли отец действительно увлечён Дзержинским (к сожалению, думаю, что да), однако знаю, что он прожил жизнь, много раз ожидая ареста; что он многим людям сделал хорошее, многих спас; что писал сильные книги, писал слабые книги и умер молодым. Отец часто попадал в беду, и одна из них была связана с книжкой «Подполковник медицинской службы». В ней отец, в страшном сорок девятом, несмотря на предупреждения, что не сносить ему головы, открыто поднял (может, единственный из русских писателей) голос против официального в стране антисемитизма. И был страшно наказан: его исключали из Союза писателей, описывали имущество, он ждал ареста... Так вот, мог ли тогда Юрий Павлович Герман предположить, что спустя двадцать пять лет после его смерти обвинение ему предъявит мальчик, кото­рый «неподходящей» фамилии своего отца предпочел более «при­емлемую» – матери. Я мальчика за смену фамилии не осуждаю: в государстве, где процветает антисемитизм, надо как-то жить, и люди вынуждены менять фамилии – что тут поделаешь. Это стыд государства, а не человека. Но уж в таком случае, маль­чик, не лезь к моему отцу – даже если ты, служа на студии, так активно заступаешься за своё начальство... Впрочем, всё это – суета, и никакой склокой меня не возьмёшь...

– И слава Богу!.. А почему после «Лапшина» всё-таки такой большой перерыв?

– Я пытался сделать одну картину,  другую, третью – они устаревали. Не  понимал – про что снимать?  Почему-то есть мнение, что режиссёр обязательно раз в два года должен вы­пускать фильм. Но это же чушь! Существуют режиссёры, которые снимают совсем мало: за всю жизнь – две-три ленты. И вообще, какое кому дело? Хочу – снимаю, хочу – не снимаю. Мне эти годы говорить было НЕ ПРО ЧТО. Присоединяться к хору «разоб­лачителей» не хотелось. И сейчас, в картине «Хрусталёв, ма­шину!», «разоблачать» я никого не хочу. Даже – Сталина и Берию, хотя они у меня там и присутствуют. Все эти «смельча­ки-разоблачители», которые теперь первыми выскочили на раз­минированную дорогу, вызывают смех. Как и те холуи, которые раньше бурно рукоплескали, а теперь рядятся в тогу страдальцев и борцов за правду... Конечно, хочу, чтобы будущая картина была зрителю прежде всего ИНТЕРЕСНА. Впрочем, всякий раз к этому стремился. Другое дело, что «Лапшина», например, упре­кают в «элитарности». Но я снимал историю простую, как «дважды два»: про милиционера, который влюбился в артистку. А за окном бушевала, так сказать, сталинская эпоха... Вот и это кино, надеюсь, будет таким же...

– Тебя раздражает наше время – время «гласности» и «демократии», когда на самом деле торжествуют все­дозволенность, беспредел?

– Вовсе не ощущаю наше время отвратительным. Наоборот, ощущаю его забавным и трагическим, потому что предвижу ка­кие-то трагические исходы. Впрочем, стоит ли этому удивлять­ся – ведь еще Пётр Андреевич Вяземский полтора века назад писал, что Россия встретит свободу диким воплем и отчаянием. Конечно, всё тут коррумпировано, как-то повязано. Да и дурак на дураке сидит... Но всё равно сказать, что это время отвратительное, не могу. Всё-таки мне есть с чем сравнивать...

– Естественно, вернуться назад, в тоталитарный режим, – как говорится, не дай бог! Но всё же мерзко недавно ещё вроде бы состоятельному человеку вдруг ощутить себя почти нищим: ну всё не по карману – ни самолет, ни поезд, ни такси, ни гостиница, ни даже обычное кафе...

– Знаешь, коли «всё – не по карману», так, может, работать, наконец, начнём?  Пока же работать никто не хочет, хочет лишь трепаться... Недавно несколько моих знакомых кинематог­рафистов поработали на Западе. Вернулись и стонут: «Нас столько заставляли вкалывать, что просто падали от усталости...» А ведь именно ТАК там на съёмках работают все. Мы же здесь и не подозреваем, что это такое – тяжёлый труд. Одна монтажёрша говорит мне: «Согласна работать только при условии, что домой буду уходить в шесть вечера...» Да не может у монтажёра быть так, чтобы ровно в шесть – домой. Потому что половину срока он занят от силы три-четыре часа, но зато уж потом – до глубокой ночи... Ещё пример: у меня слепая мать. Попробуй-ка найди человека, который за ней будет ухаживать, а я ему, естественно, за это – хорошо платить... На днях директор одного питерского завода мне рассказал: их предприятие обследовали социологи из Германии и определили, сколько – алкоголиков, сколько – непрофессионалов. Жуткая картина получилась... Другое дело, что часто люди опускаются вынуж­денно: работает человек на заводе – десять лет, пятнадцать, двадцать, ютится с семьёй в одной комнате, подержанная автомашина – мечта, сон золотой. Конечно, тут и запить недолго. По-моему, у Герцена есть такая мысль: француз, когда у него плохо на душе, может уехать в Италию, а русский выпьет бутылку водки, и ему кажется, что уже где-то побывал. Вот как грустно... Но всё равно – постепенно, помаленьку – выкарабкаемся...

– Оказывается, внешне желчный Герман – в то же время весьма редкий по нынешним временам оптимист?

– Да не оптимист я,  просто зануды надоели.  Вот  и  на «Ленфильме» всё ноют, ноют: «Ох, нет с Запада заказов...» Да кто нам предложит такой заказ?!  Зайди-ка,  например,  в наш сортир: ну  какой западный продюсер,  посетив это заведение, привезёт сюда, допустим, серьёзную американскую группу с актёрами? Ведь когда американцы снимали здесь «Синюю птицу», они же, смешно сказать, доставили сюда на время съёмок и свои надувные ароматизированные сортиры, ибо то, что у нас, к нашему стыду, – норма, то для них, вполне справедливо, – ужас...

– Даже гардероб теперь на студии не работает...

– Тут до хрена ещё чего не работает... И многих это вполне устраивает. Когда после той статьи в «Комсомолке» на собра­нии ленфильмовцев почти все (99 процентов!) проголосовали за то, что я «глубоко не прав», в президиуме сидел умный Голутва, который знал: чтобы студии выжить, надо уволить, может, половину сотрудников. И я знал это тоже. Но я призывал что-то делать, а они лишь голосовали. Ну, хорошо, проголосо­вали – что дальше? Сейчас уже многих уволили. И уволят, на­верное, ещё... Но и я был не прав, потому что настоящего рецепта от этой болезни не знаю. Возможно, надо было систему неизбежного допуска к нам американского кино продумать изна­чально и тщательно (как это сделали во Франции, в Финлян­дии), ведь эти киноленты закупал не только легендарный Таги-заде, но и сами киностудии. И сами же выбрасывали их на рынок... Нельзя было не видеть, куда тащит всех этот опол­зень: десятки никому не нужных картин, внутреннее разложе­ние «Ленфильма». И уж художники-то это видели отчётливо. Да­же «обласканные» трещали об этом в коридорах. Видели, но считали, что их домики лавина минует. НЕ МИНОВАЛА! Да, брат­цы: не миновала и вас, на какие бы должности вы ни пристроились...

– Алёша, что тебя толкнуло в эту профессию? Может, фильмы, которые запомнил и полюбил с детства?

– Моё детство (это было в войну) прошло в Полярном, на базе Северного флота. Там крутили в основном американские ленты – про Микки-Мауса, про Пиноккио... Потом, когда роди­тели привезли меня домой, на невские берега, бегал в клуб «Ленэнерго» (жили рядом) – на «Железную маску», на «Джорджа из Динки-джаза», на «Тарзана»...

– Ну а отечественные картины: скажем, «Волга-Волга», «Чапаев», «Два бойца» – резко всё это не принимаешь?

– Нет, почему же – это был довольно могучий кинематог­раф. Просто надо раз и навсегда договориться, ЧТО это такое вообще – советское кино? Это была гигантская рекламная орга­низация. Она рекламировала государство, партию, её вождей. В любом виде: снимали ли Чехова или Шекспира, или впрямую – когда фильм делал, допустим, Довженко. И нечего лукавить: это было именно рекламное предприятие. И великий Довженко, и великий Эйзенштейн, и великий Ромм – всё это деятели рекламной фирмы. И когда они переставали рекламировать товар или справлялись с рекламным делом плохо, их карали... Но – то хоть были Мастера. Гиганты. Они ушли, и тихо пришли официанты, чтобы по требованию «сверху» мигом сбить любой коктейль...

– Однажды я беседовал с Отаром Иоселиани, и он сравнил свою профессию с работой официанта, того самого, которого сыграл Чарли Чаплин. Помнишь: Чарли с полным подносом снуёт по залу  ресторана  меж танцующих пар.  Маленького официанта толкают, сбивают с ног,  но,  даже почти падая, он всё равно каким-то чудом  поднос с бутылками удерживает...  «Вот так и я, – грустно заметил Иоселиани.  – Меня тоже разные  киноначальники толкают,  валят с ног, но всё равно должен каким-то образом не «расплескать» свой замысел,  донести  картину  до зрителя...»

 

– Отар – счастливый человек. Хоть его и били, но всё равно дело своё делает легко, со счастьем... Да, есть колле­ги, которые от нашей профессии испытывают счастье, а вот для меня всё это ужасно в принципе. Наверное, у каждого художника существует момент, когда надо бросать заниматься искусс­твом. Может, эту картину ещё вытяну, а после – всё, конец...

 

 

Лев Сидоровский. Фото ИТАР-ТАСС