«Он разгадал Пушкина»

Заслуженный артист России Михаил Жигалов рассказал, ради чего ушёл из театра «Современник» и как британский режиссёр удивил пушкиноведов

В творческой биографии Михаила Жигалова есть такой эпизод. Однажды его, уже известного киноактёра, не утвердили на роль командира советской подвод-ной лодки, мотивировав отказ так: «Какой из него командир – он же каждый день на экране за водкой бегает!» И в советское время артист замечательного дарования и широчайшего диапазона играл большей частью главарей банд, террористов, уголовников… – словом, тех, кого в коммунизм не берут. Намного реже – милиционеров, бывших фронтовиков или обычных работяг.

– Михаил Васильевич, фильмов, в которых вы снимались, больше ста. Ощущение, что с возрастом, а главное – с переменами, случившимися в стране, ваши герои становились всё более положительными…

– Скорее – разными. Знаете, в чём раньше был ужас? Образ одного героя – неважно, положительного ли, отрицательного, – прилипал к актёру и эксплуатировался нещадно. Полутона не допускались. Хороший герой не должен был играть никого… сомнительного, он был безупречен, мы же тогда сплошь сказки снимали. Соответственно, актёр, который десятилетиями играл пьяниц и бандитов, не имел права изображать командира подводной лодки.

– Смешно, да?

– Это сейчас смешно. А тогда не до смеха было. С маразмом сталкивались ежедневно. В театре спектакли обязательно принимала комиссия. Например, сдаём комедию. В зале сидят пять человек с деревянными лицами. Какое там смеяться! Они озабочены только тем, чтобы записать как можно больше замечаний. Потом начинают спрашивать: «А это что – шутка такая? На что вы тут намекаете?..»

– Представляю, как все вздохнули свободно, когда эти комиссии перестали существовать.

– Это-то да. Но наступило другое время, когда театры вдруг стали полупустыми, кино не снималось. Чёрная эпоха. Именно в то время мы выпускали спектакль «Персидская сирень».

– Я знаю, что пьесу написал Николай Коляда специально для Лии Меджидовны Ахеджаковой.

– Для неё и для меня отчасти тоже. Мы всё просили его: «Напиши пьесу, что тебе стоит…» Через какое-то время он сказал: «Всё, есть идея». И получилась «Персидская сирень». Но у нас совсем не было денег. А нам нужно было платить за аренду, за декорации и костюмы. Даже на мне сэкономили: я появляюсь в плаще, который носил ещё мой отец. Премьера была в Москве, в каком-то конференц-зале. Сыграли в первый раз – не случилось. Ещё раз – опять не то. Приехали в Ярославль, в Волковский театр. И вот только там всё и произошло.

– Как это?

– Бывает, что играешь, выкладываешься, но зритель уходит… как бы это сказать… не наполненный спектаклем. А когда спектакль «случается», ты понимаешь, что сегодня тебе удалось что-то важное сказать – и тебя поняли. Это чувство не спутать ни с чем. В конце спектакля, когда Лия произносит последний монолог, выключают свет. И звуки аккордеона в кромешной тьме. Тогда, в Ярославле, мы даже в какой-то момент испугались: темнота, аккордеон – и мёртвая тишина. Первая мысль была – почему зрителей не слышно?! Состояние близкое к панике. Мысли о провале. Но в это мгновение зал взорвался. (Пьесу «Персидская сирень» Лия Ахеджакова и Михаил Жигалов вновь покажут в Петербурге 14 августа, на сцене ТЮЗа имени А.А. Брянцева. – Прим. ред.)

– Очень жаль было услышать, что вы ушли из «Современника». Разве из таких театров уходят?!

– Я проработал в «Современнике» 23 года, и это было счастье. Знаете, я пришёл в этот театр не случайно. И ушёл – не случайно. А сейчас вернулся в два спектакля.

– Так что за стечение обстоятельств, которое привело вас и увело из «Современника?

– Мне уже было далеко за тридцать, и я знал, что надо уходить из Центрального детского театра, пришло время. Стал думать – куда? И понял: единственный театр, где хотел бы работать, – это «Современник». Но кто бы тогда не хотел там работать?! Проходит месяца полтора, и раздаётся звонок – звонят по поручению Галины Борисовны Волчек. Она приглашает меня на главную роль в новой пьесе. Я сказал – надо бы подумать, пьесу почитать. Мне дали текст – «НЛО» Владимира Малягина и попросили позвонить в любое время, хоть ночью. Я 

отыграл в тот вечер спектакль, приехал домой, стал читать. Закончил, смотрю – два часа ночи. Думать было нечего. Я позвонил и сказал, что согласен. И услышал в трубке: «А Галина Борисовна уже знает, что вы согласны. У вас с ней встреча завтра, в 11 часов». Прихожу. Она говорит: «Вы меня поймите, мне нужно стопроцентное совпадение актёра с ролью, поэтому я бы хотела пробы». – «Я – с удовольствием». – «Завтра?» –  «Я не могу. Послезавтра?» – Она не может. «Давайте сейчас», – говорю. И через полчаса она мне сказала: «Идите в свой театр и подавайте заявление об уходе». И так получилось, что я сразу сыграл три главные роли подряд, и только потом начались вводы. Труппа вроде бы готова была локти выставить – их можно понять, я уже был взрослый актёр, и вопросы – почему его взяли со стороны, у нас что, своих мало, – были правомочны. Но к тому моменту я уже, как гвоздь, сидел по самую шляпку. И остался.

– У вас счастливая театральная судьба. Всё удалось. Почему всё-таки ушли?

– Как бы это объяснить? Я был свободен. То есть ничего не репетировал. И меня пригласила Международная конфедерация театральных союзов и британский режиссёр Деклан Доннеллан. Он начинал «Бориса Годунова», и меня позвали на роль Басманова.

– Ради одной роли вы оставили «Современник»?

– В «Годунове» я сыграл сразу шесть ролей. Я там монах при патриархе, игумен монастыря, откуда бежит Гришка, пристав в корчме, католический священник-иезуит и только потом – Басманов. А когда заболел Игорь Ясулович, игравший Пимена, мне пришлось ещё и его заменять. Но дело не в этом. Я уходил в никуда. Я же не знал, что это будет мировой успех, что последуют «Двенадцатая ночь», «Три сестры», «Буря»… Может, и не ушёл бы, но так получилось, что кто-то, не посмотрев моё расписание, поставил «Крутой маршрут». А я уже работал с Декланом и играть не мог. Чтобы не подводить театр, написал заявление об уходе. И почему-то сделал приписку: «В дальнейшем согласен на участие в спектаклях театра на условиях поразовой оплаты труда».

– Вот как!

– Галина Борисовна со мной тогда не встретилась и не поговорила. И я очень здорово это переживал. Думаю, если бы она стала уговаривать меня тогда остаться – дрогнул бы. А она меня отпустила, и я ей так за это благодарен! Как и за то, что в своё время она меня в свой театр приняла.

– Пьеса «Борис Годунов» была вам уже хорошо знакома.

– Ещё бы. Я играл в спектакле, который ещё Эфрос ставил в Центральном детском театре. Участвовал в массовке: был стрельцом и одним из народа, того самого, который, как известно, безмолвствует. Спектакль шёл четыре часа, из пьесы не было выброшено ни одной сцены. При всём уважении к Анатолию Васильевичу вынужден признаться, что мухи дохли от скуки уже на пятой минуте... А позже в Ермоловском театре я играл в концептуальном спектакле Андрея Максимова две главные роли: Дмитрия и Бориса одновременно. И вот ещё один «Годунов» в моей жизни. Стало интересно.

– Следуя вашей терминологии – обе постановки, у Эфроса и Максимова, – не случились?

– Не только у них. За все двести лет существования пьесы не случилось ни одной постановки!

– А у британца что, мухи остались живы?

– Представьте, да. Два часа пятнадцать минут, без антракта, на одном дыхании. Мы играли «Годунова» в Пушкинских Горах во время юбилея поэта, перед самыми именитыми пушкиноведами. Они ворчали: «Бедный Пушкин!» Один учёный высказался публично: «Не все русские могут понять эту пьесу, что тут англичанину делать?» Но после спектакля взял свои слова назад, признавшись: «Первый раз в жизни мне англичанин показал, что написал наш Пушкин!» На фестивале в Авиньоне после спектакля подошла женщина. Не кто-нибудь – министр культуры Франции. Ей настоятельно посоветовали посмотреть нашего «Годунова», и она для этого прилетела специально из Парижа. «Я не самый неграмотный человек в этой стране, – сказала она, – знаю историю пьесы, она никогда не имела сценического успеха, я думала, что бывают такие пьесы для чтения. Но сейчас я поняла, что Пушкин – драматург уровня Шекспира». И добавила: «Говорю это не потому, что у кого-то вычитала, а потому что я это видела». И по всему миру мы играли…

– Странно, вряд ли много людей на Западе знают нашу историю.

– В том-то и дело. Кто такой был Борис Годунов, какая там случилась на рубеже веков в России заварушка, – это не важно. Во-первых, Доннеллан поставил пушкинскую пьесу динамично, как во времена Шекспира. Тогда, как известно, занавеса на сцене не было, одна сцена накрывала другую, и драматургу иногда приходилось придумывать специальные персонажи, которые нужны были только, чтобы убрать, к примеру, трупы со сцены. А во-вторых, англичанину удалось разгадать послание Пушкина к потомкам.

– Какое же?

– Немногие слышали оперу «Борис Годунов», но у всех нас где-то в мозжечке сидит Шаляпин с его «кровавыми мальчиками в глазах» и юродивый, который просит: «Подайте копеечку!» Получилось так, что великая музыкальная интерпретация Мусоргского перебила для нас драматургию, закрыв раз и навсегда эту тему. А ведь пьеса Пушкина и опера Мусоргского – разные. Пьеса Пушкина – не о страданиях Бориса. Она о власти. Власти, которая безнравственна. Везде, всегда, в любые времена. В Авиньоне плакат к спектаклю делали французы. Знаете, что на нём было изображено?

– Что? Скипетр, держава, царская шапка?

– Нет. Скорпионы, ползущие друг на друга.

 

Беседовала Эльвира Дажунц