Подземный гул и пляска смерти
Унылое течение петербургского филармонического сезона вскипело и взбурлило с приездом в город Королевского оркестра «Концертгебау». Прославленный коллектив, отмечая своё 125-летие, впервые выступил в Большом зале филармонии, представив восхищённому залу такое вдохновенно яркое исполнение Второй симфонии Малера, что о пережитом впору рассказывать детям, внукам и прочим потомкам. Присутствующие на концерте приобрели невыразимый словами экзистенциальный опыт – его трудно облечь в вербальные формы.
Можно сколь угодно долго и подробно рассуждать об идеально сыгранном хорале медных духовых, о великолепно «вздыбленной» сияющей кульминации финала, о потрясающем пиано хора «Латвия», вступившем неприметно – как хор ангелов, поющих не грубым, физическим, но нежнейше эфирным «внутренним» звуком, – и при этом не сказать ничего. Ничего существенного, я имею в виду.
Ну как передать словами плакатно дерзкий, наотмашь, зачин симфонии? Ораторское «взрёвывание» басов, могучую раскачку, из которой наконец рождается мужественно императивная тема? Зашкаливающе мощное, раскатистое звучание оркестра, с нарочито резкими, заглублёнными басами? И ощущение необъятного звукового объёма, от которого в животе всё ухает куда-то вниз в черноту космоса…
Первая часть симфонии полна подземного гула; тревожные возгласы виолончелей взрываются гимнической, торжествующей медью. Марис Янсонс подаёт каждую тему подчёркнуто театрально, выпукло, словно разворачивая перед изумлённым залом настоящий симфонический театр: с персонажами-темами, претерпевающими нелёгкие перипетии своей мотивной судьбы. Границы света и тени в малеровской партитуре очерчены дирижёром чётко и недвусмысленно. Никогда ранее эта борьба света и тьмы не представала так ясно, во всём величии и драматизме своего онтологического противостояния.
Невольно вспомнилось, как летом в Австрии под управлением того же Янсонса ту же симфонию играл оркестр Баварского радио. В исполнении жизнелюбивых, чувствительных, непосредственных баварцев эта же музыка воспринималась как радостное, кипучее, полное чарующей живости высказывание о прекрасности бытия. Амстердамский оркестр чувствовал и трактовал симфонию иначе: инфернально и с некоторым даже мистическим привкусом, словно отступив в область тени. Завораживающее, монотонное кружение в третьей части – на миг почудилось, сама Смерть кружится в безумном танце, с косой наперевес: развеваются чёрные ленты-лохмотья, череп оскален в сардонической ухмылке.
На концерте «баварцев» в Зальц-бурге и в Петербурге с «Концертгебау» за пультом стоял шеф обоих оркестров – Марис Янсонс. Но преподносил один и тот же авторский текст по-разному. А это означало: его личное слышание партитуры меняется в зависимости от характеристик звука, манеры и культурного бэкграунда оркестра. Картина мира у голландцев и у баварцев, совершенно очевидно, разная. И последний вывод: приходится допустить, что лучшие оркестры мира, к каковым, несомненно, относятся оба оркестра Мариса Янсонса, обладают собственной, уникальной индивидуальностью, к которой приходится применяться дирижёрам. Есть некое таинственное взаимное облучение, магическая связь между оркестром и дирижёром. И каждая конкретная интерпретация возникает как результирующая некоего скрытого, но важного процесса синтезирования воль: коллективной художественной воли оркестра и личной воли дирижёра.
Гюляра Садых-заде, музыкальный критик