«За что мы так страдаем?!..»
Профессор Всеволод Инчик рассказал «НВ» о своём блокадном детстве и предоставил для публикации дневник отца, умершего в осаждённом городе
Доктор технических наук, профессор кафедры химии Санкт-Петербургского архитектурно-строительного университета Всеволод Инчик – известный петербургский собиратель. Это он, не надеясь ни на городское правительство, ни на «общественность», по собственной инициативе, на собственные средства при полном одобрении и активном участии жены Татьяны Викторовны в одной из комнат своей квартиры создал «Музей блокадной певицы». Блокадная певица – солистка Малого оперного театра Вера Шестакова, младшая сестра матери Всеволода Владимировича. Музей этот – единственная экспозиция, где можно увидеть, как жили в блокадном Ленинграде. Впрочем, «Музей блокадной певицы» вниманием СМИ не обделён – писало о нём и «НВ». Как, впрочем, и ещё об одном созданном Инчиком музее – кирпича, в родном для него СПбГАСУ.
В преддверии славной годовщины полного освобождения Ленинграда от вражеской блокады наши корреспонденты встретились с Всеволодом Инчиком – в «Музее блокадной певицы»…
«Я не мог представить, что обстрелов, голода больше не будет»
Рассказ Всеволода Инчика
…В 44-м мне шёл пятнадцатый год, я учился в седьмом классе. Вечером 27 января 1944 года я был дома, мама – на работе. И вдруг слышу какой-то непонятный гул: то ли обстрел, то ли бомбёжка – совершенно непонятно. (В январе обстрелов уже не было.) Я зачем-то выглянул в окно, из которого виден только двор. И вдруг над домами – зарево. Я выскочил на улицу, на углу Дзержинского (ныне Гороховой) и Адмиралтейского проспекта стояли люди, несколько человек. А над Адмиралтейством – ракеты, рассыпающиеся в воздухе. «Блокада снята!» – услышал я. (Тогда говорили «блокада снята», а не «полное освобождение».) Вероятно, было какое-то официальное сообщение, но у нас, к сожалению, радио не работало. Передать чувства, которые овладели мной, я не смогу. После блокадной тьмы (город был абсолютно затемнён; вечером, если не светила луна, приходилось ходить на ощупь) – и вдруг зарево! Мирное зарево… «Блокада снята!» Я не мог себе представить, что обстрелов, голода больше не будет.
«Ты чего плачешь?»
…А в 41-м, когда бомбёжки и обстрелы города только начались, ленинградцы занялись очисткой чердаков от разного копившегося там годами хлама. Молодёжь может не знать, что чердаки в то время использовали для сушки белья, а ещё – чем их только не заполняли! На чердак тащили всё, что мешало дома, а выбросить было жалко: старую мебель, велосипеды, детские самокаты, санки, лыжи, костыли… Занимались освобождением чердаков и дети. Что, вы думаете, было самым неожиданным из того, что хранилось в ящиках, корзинах, мешках? Политическая литература! Люди выбрасывать боялись, а держать дома уже опасались: а вдруг немцы войдут в город?
…Тётя моя, Вера Шестакова, неоднократно помогала мне, моей сестре и маме. Весной 42-го я притащился к ней, сюда, на Дзержинского, и сказал, что еле хожу. Вера Ивановна пообещала устроить меня в военно-морской госпиталь. Я говорю: «А какое я имею отношение?..» – «Не волнуйся, договоримся». И действительно договорилась – я пролежал в госпитале три недели. Выжил бы я, если бы не Вера Ивановна? Не знаю… После той ужасной первой блокадной зимы… Когда меня выписали, я бодрячком, радостный побежал домой, на проспект Маклина. Мы жили на втором этаже трёхэтажного дома. Вхожу во двор, смотрю на кухонное окно – а окна-то и нет! Дыра. Оказалось, в нашу кухню угодил снаряд. Я не знал, что с мамой, с сестрой, – подумал: ну, всё… Поднялся на второй этаж, нажал на кнопку звонка – тишина! Сел на ступени, заплакал. Идёт соседка. «Ты чего плачешь?» – «Да вот…» – «Снаряд попал в наш дом неделю назад, после этого я маму твою видела живой». У меня отлегло от сердца. Значит, думаю, мама на работе. Она работала в госпитале, который находился в Институте имени Отта, на Васильевском, вначале санитаркой, а потом в бюро справок. Прибежал, заглядываю в окошечко справочной: мама, живая…
Вернувшись вместе с мамой домой, я занялся разбором завала на кухне. Один кирпич попался целый, а на нём – клеймо «Елисеевъ». Когда мы в конце 1943 года переезжали на другую квартиру, мама ворчала, зачем я тащу кирпич с собой, у нас, мол, и так много вещей. (Тогда, кстати, Вера Ивановна в очередной раз помогла нам – выхлопотала у военных машину для переезда.) Кирпич тот я сохранил, с него и начался мой музей кирпича.
Вообще, за время блокады Вера Ивановна трижды устраивала меня в больницу, но самой доброй в нашей родне была бабушка. Бабушка жила с Верой Ивановной. Там же – ещё одна её дочь, Шура, с мужем. Приходит мама сюда, на Дзержинского, бабушка тихонько говорит ей: «Сейчас Вера уйдёт на концерт, я тебе сахарку дам». На шкафу у Веры Ивановны были небольшие запасы сахара, крупы. И бабушка насыпала маме полчашечки крупы, столько же сахарку. «А если Шура заметит?» – «Скажу, что сама съела».
«Это, сынок, кара Божья»
…Умерла бабушка, мы с мамой пошли её провожать. Морг находился у Покровской площади (тогда она уже была площадью Тургенева, но все по-прежнему называли её Покровской) в Канонерском переулке. Морг под открытым небом. На огороженном забором участке трупы складывали как дрова. Возвращаясь домой, я спросил: «Мама, вот и бабушка умерла от голода… За что мы так страдаем?» Мама была глубоко верующим человеком, она ответила: «Это, сынок, кара Божья». – «Мы-то в чём виноваты?» – «Помнишь, здесь стоял храм?» – «Да. Но не мы же его разваливали». – «Не мы, но и наша вина есть. Мы смирились с варварством, вот Бог и наказал нас».
Я до сих пор помню, как в 35-м году ломали церковь на Покровской площади, самую близкую к нашему дому. Отец повёл меня туда, чтобы и я простился с храмом. Мы стояли и смотрели. «Папа, почему рушат церковь?» Папа корректно и многозначительно сказал: «Решили, что храм мешает движению трамваев». Но и по сей день транспорт объезжает сквер на площади, где стояла церковь.
…Отец мой Владимир Феликсович Инчик – инженер-путеец, но строил он и мосты, и жилые дома. Буквально за год до войны устроился на работу в строительное управление № 5, засекреченное, потому что занималось оно стройкой стратегического объекта – метро. К началу войны папа был уже непризывного возраста. Его привлекли к строительству укреплений, в том числе и на Лужском рубеже. Затем, в Ленинграде, ему было поручено наблюдать за состоянием разрушенных бомбами и снарядами домов. В целях безопасности. У особо опасных зданий выставляли посты, обносили их заборами. Занимался он этим делом, пока хватало сил. К январю 42-го папа от голода обессилел настолько, что перестал ходить.
Однажды, когда он был уже совсем плох, мама ушла за хлебом. Это всегда была настоящая пытка – ждать её. Иногда она просила меня её сопровождать, говорила, что может замёрзнуть, или упасть от голода, или попасть под обстрел, и я в таком случае буду знать, что с ней. А могли и напасть, чтобы отнять карточки, или даже убить. Такие случаи бывали. Так вот, где-то в январе, когда был жуткий мороз, мама ушла в магазин очень рано. И вот уже совсем темно, а её нет. Где находился магазин, я знал – на улице Декабристов, недалеко от нас. Я стал хныкать. «Папа, мама, наверное, уже упала, замёрзла или попала под обстрел». Он мне ответил: «А чего ты хнычешь? Иди ищи её». Я говорю: «Так ведь поздно, страшно…» – «Раз ты волнуешься и я тоже, собирайся. Я идти не могу». Ещё папа сказал: «Не иди по тротуару, только по середине улицы». – «Почему?» – «Из парадных, из подворотен могут неожиданно напасть». И я пошёл. Холодно, страшно – могут напасть, зарезать… Дошёл до магазина, пробился через толпу к прилавку, смотрю: мама стоит в очереди…
Папа умер 21 марта 1942 года. От голода. Было ему 55 лет. Умер он в день рождения жены, Лидии Ивановны, моей мамы, которой исполнилось 45 лет… К этому времени мы настолько привыкли к смерти, что у нас не было состояния отчаяния. Не было и сил вынести труп на улицу. Недели через две мама встретила знакомого, который и увёз папу. Туда же, куда мы бабушку проводили.
Позже мне стало известно: в каждом районе был подобный морг, откуда покойных вывозили на кладбища, кого на какое – родственникам не сообщалось. Одна наша знакомая разузнала: с Канонерского везли на Пискарёвку. Так что и бабушка, и отец похоронены в одной из братских могил на Пискарёвском кладбище.
Отец был довольно жёсткий человек. Он вёл дневник. Пока мог, сам писал, потом стал диктовать мне. А начал вести его 7 сентября 1941 года, накануне дня, когда сомкнулось кольцо блокады…
Если бы я вышел из дому на минуту раньше…
…Надо сказать, что только случай несколько раз спасал меня от смерти. В конце 43-го года жена моего дяди – дяди Гриши – тётя Лена (она работала кассиром в столовой Дома учёных) говорит: «Волик, ты можешь помогать мне?» – «Что делать?» По вечерам надо было вырезанные в столовой из продуктовых карточек талоны наклеивать на отдельные листы. За эту работу тётя Лена без карточек и без денег давала мне обед: суп дрожжевой, каша с льняным маслом, кусочек хлеба и компот. К сожалению, принести домой маме и сестре ничего я не мог.
Путь мой в Дом учёных лежал через Дворцовую площадь, она-то и представляла для меня самую большую опасность – на площади спрятаться было некуда. И вот однажды я вышел из дома, но не дошёл до угла метров 15–20, как услышал разрыв снаряда за углом дома. Я видел, как сыпались осколки, видел падающего человека… Я рванул домой – переждать обстрел, обычно он продолжался минут пятнадцать. Переждал и снова отправился на работу. Выхожу на Дворцовую площадь и вижу: трамвай, 12-й номер, с пробитой крышей, заваленный набок, две кареты скорой помощи, грузовик с открытыми бортами. Из трамвая выносили раненых и трупы. Трупы грузили в кузов грузовика. Проходя мимо трамвая, я закрыл рукой глаза, чтобы не видеть весь этот ужас… И только потом представил, что было бы, если бы я вышел из дома на минуту раньше! Точно угодил бы под снаряд. Это был один из последних обстрелов Ленинграда…
(Блокадный дневник Владимира Инчика – в завтрашнем номере)
Материалы полосы подготовили Владимир Желтов и Мария Казак