«Между умом и глупостью мудрость хранит только язык»
Писатель Андрей Битов рассказывает о своих детских воспоминаниях, о культуре и о том, что у человека всегда всё происходит в первый раз…
Президент российского ПЕН-клуба Андрей Битов – писатель, развивающий русскую традицию, улавливающий современное состояние общества. Его тексты не набор морали и истин, а размышления, написанные хорошим литературным русским языком, прочитав которые можно найти опору в поисках своего жизненного вектора, и это очень ценно.
– Андрей Георгиевич, мы разговариваем в дни, когда отмечается 70-летие полного освобождения Ленинграда от блокады. Какие у вас самые яркие воспоминания из вашего блокадного детства?
– Мои воспоминания начинаются с первого дня войны, до этого я ничего не помню. До этого памяти нет. Первый день войны застал меня в летнем лагере под Ленинградом. Как я теперь понимаю, блокада началась именно тогда, летом, через нашу власть, поскольку выезд из Ленинграда и въезд в город были закрыты. Люди были отрезаны. И было совершенно неясно, как мне соединиться с мамой. Это было моё основное переживание. Что такое война, я, в общем, не понимал, как и положено четырёхлетнему мальчику. А мать понимала. Теперь моё понимание о мере страдания матери очень велико… когда мамы нет, когда блокада далеко.
– Что ещё вспоминается о том страшном времени?
– Были бомбёжки. Был лёд, был холод. Бомбоубежища я не любил, но обязательно должен был ходить туда. С пистолетом. Чтобы быть вооружённым против фашистов. Я помню, что все бежали в подвал, а я заставлял возвращаться, если забыли прихватить мой игрушечный пистолет. Всё-таки что-то воинственное во мне было. Хотя я даже после войны никогда не играл в войнушки.
– Подвержены ли изменению воспоминания о блокаде?
– Всё это, мне кажется, почти придумано на фоне основного – мне было важно, чтобы мать была рядом.
– Есть ли, на ваш взгляд, литература, которая передаёт весь ужас того времени?
– Думаю, лучшее, что было создано о блокаде, написала Лидия Гинзбург в своей книге. Это дневник очень умного, образованного человека, она беспощадно анализирует, что с человеком делает голод. Книга, равная самым лучшим книгам о ГУЛАГе, я думаю. Потому что не надо преувеличивать, на что способен человек, придавая этому форму героизма. Это оскорбление, я считаю. Человек способен на большее. А героизм... На фронте он, может быть, и был, а здесь – совсем другое. Дух не имеет отношения к пафосу.
– А память?
– Знаете, на то она и память человеческая… Лучше, чтобы новые поколения такого не знали.
– Тогда что важно передать молодёжи?
– Хамами нельзя быть, надо уважать старших. Учить надо этим вещам. У нас место в общественном транспорте уступит только гастарбайтер, потому что у них ещё сохранилась культура уважения к старшему человеку. Если следующие поколения будут хорошо воспитаны, то они поймут те трагические уроки истории, которые мы пережили. Всё зависит от уровня человеческой культуры...
– Что вы под этим понимаете?
– В «Уроках Армении» я писал, что культура – это уважение. Допустим, уважение к еде, которое было у крестьян, знавших, как происходит продукт. Крестьянская культура в этом понимании появилась и в Ленинграде, когда нечего было есть. А это были совсем уж не крестьяне.
– Остались ли у вас какие-то детские воспоминания, связанные с искусством?
– Будучи девятилетним мальчиком, я единственный раз в жизни видел Шостаковича. Бабушка пыталась приучить меня к музыке. Она повела на какой-то классический концерт, играл Святослав Рихтер. Вдруг в ложе появился Шостакович, и весь зал зашептал, пошла такая волна: «Шостакович». Я посмотрел с интересом, что же люди так реагируют на это слово, и увидел этого дёргающегося человека, он страдал, по-моему, каким-то сильным нервным тиком…
– Что дала вам эта встреча?
– Много позже я размышлял, почему среди ждановского постановления была и его фамилия. Дело в том, что после того знаменитого, которое я, конечно, не мог слышать, исполнения Ленинградской симфонии на обложке журнала «Тайм» в Америке напечатали его портрет. Сталин еле справляется с войной, а в Америке в этот момент печатали на первой обложке Шостаковича в защитной каске, который гасит зажигательные бомбы.
– И всё же именно его симфонию играли в победившем Ленинграде…
– Но исполнение симфонии стало возможно из-за этой трагедии. Цензура сама себя погасила, приписав музыку блокаде. Но это моя гипотеза, её надо проверить у музыковедов.
– Значение духовной жизни тогда было важно, а сейчас?
– И сейчас важно, особенно для подрастающих поколений. Надо детям говорить правду – вот и всё. Тогда они поймут. А если продолжать им врать, то и не будет никакого уважения. Ничего.
– Тогда перейдём к культуре…
– Это и есть культура. Потому что другой формы правды я не знаю. Её не существует.
– В нашей стране падает интерес к литературе. Почему?
– Раньше читали потому, что другой правды, кроме художественной, не было. Она всё-таки просачивалась именно в толстые журналы, пусть по капле, потому что художественная форма труднее ловится. Гласности не было. Сейчас есть гласность. И пойди теперь разберись, кто продажный, кто не продажный, поскольку можно говорить всё, и это, кстати, большое болото.
Правда – это, знаете, как в том анекдоте: «У вас есть изюм? – Нет. – А батон с изюмом есть? – Есть. – Наковыряйте мне полкило». Наковырять полкило правды можно было в этих толстых журналах.
– После войны люди ринулись повышать свой уровень образования…
– Да, сама советская власть достаточно упорно распространяла образование, и страна действительно грамотная была. Было много библиотек. Ведь и на Чукотке читали! Всё это распространялось, по разнарядкам получалось. Деньги не экономили.
– Но ведь и интерес был?
– Люди читали, поскольку это было занятие и развлечение одновременно. У нас были замечательные переводчики, поэтому даже западную литературу любили – не за то, что она про Запад, а за то, что там сохранялся хороший русский язык. В то время как советские книги, признанные, уже писались достаточно убогим языком, и в них смотреть никому не хотелось. Многие начинали отличать хороший язык от плохого.
– Новые реалии внесли свои коррективы?
– Сейчас произошло падение распространения книг, но при желании в интернете можно прочитать любой журнал, большинство книг. Технология-то работает, я думаю, это может чему-то способствовать.
– По моим наблюдениям, интернет больше используют для чтения новостей, а не серьёзной литературы…
– Может быть, всё-таки надо вводить не уроки литературы, а уроки чтения. Учить читать, понимать смысл текста. А наша нынешняя волна рентабельности… бредовая идея.
Филология – важная вещь, она кажется никому не нужной, а на ней базируется вся культура. Знают её немногие, а от неё идёт такая длинная волна, что и писатель-то образуется, когда он читает правильные книги, а не когда он просто талантлив. Любовь к слову должна быть, язык должен жить, иначе потеряется самосознание.
– На ваш взгляд, изменилось ли представление людей о понятии «народ»?
– У Пушкина есть понятие «чернь». Он очень тонко слышал язык и передал его нам, в том числе разницу между народом и толпой, обществом и чернью. Это всё разные вещи.
В любой момент народ может превратиться в толпу, его можно превратить в чернь. И чернь может быть на любом уровне, с любым образованием, с любыми возможностями. Есть одна формула: чернь – это люди, опускающие всё до своего уровня. Если уровень низкий, значит, чтобы владеть этими людьми, нужно опустить ещё ниже. Вот вам и история, которая сейчас происходит.
– Падение культурного уровня связано с экономикой?
– Страна богата как была, так она и есть богаче всех, а живём мы плохо, но это и бог с ним – мы привыкли. Только экономить на образовании, науке, культуре и на знании языков, знании русского языка нельзя. Вот тогда вы получите быдло. А наш народ не быдло, он умный. Например, мы даже по «ящику» научились видеть не что человек говорит, а как он говорит, зачем и почему. Своего рода эзопов язык.
– Какая рукопись сейчас у вас на рабочем столе?
– Сейчас я пишу «Политбюро и Пушкин», такое эссе. Занятные получаются фразы: «Ведь никто не заинтересован в правде, ни народ, ни тем более власть, и это их объединяет. Однако власть всегда была ближе к народу, чем интеллигенция. Потому что удел власти – держать дистанцию, то есть опускать ниже своего уровня, соблюдая свою меру. Следовательно, ментальный зазор между ними не может быть слишком большим. Попытка же интеллигенции возвысить что-либо до своего уровня приводит лишь к увеличению дистанции вплоть до разрыва. Между умом и глупостью мудрость хранит только язык, и только он один принадлежит народу, он один: каждому – по способности, всем – по потребности». Это моё убеждение.
– Вы говорили в нашу предыдущую встречу, что у человека всё происходит в первый раз. Что у вас в жизни сейчас произошло впервые?
– Я впервые прадед. Это очень важное событие в моей жизни. Впервые. А ещё у меня сейчас выходит собрание сочинений, пятый том которого книга, посвящённая филологии.
Беседовала Анна Французова
