Что мы знали о блокаде? Очень мало…
О том, как жили те, кому удалось эвакуироваться из Ленинграда, рассказывает историк и краевед Инна Селиванова
В годы Великой Отечественной войны её отец, Василий Селиванов, был художником и редактором Ленинградских «Окон ТАСС». Не будучи плакатистом, он и в этой области изобразительного искусства за очень короткий срок достиг выдающихся успехов. Первый его плакат – «Убей зверя» – экспонировался на выставке ленинградских художников в 1942 году, а одним из самых знаменитых стал – «Медаль за оборону Ленинграда». Как военный корреспондент газеты «На страже Родины», Василий Селиванов часто выезжал на передовые позиции Ленинградского фронта. И при всей своей занятости Василий Николаевич почти каждый день писал письма в далёкую Удмуртию, куда эвакуировались его жена Антонина Михайловна и дочь Инна. К великому сожалению дочери, письма отца из блокадного Ленинграда не сохранились…
Совершенно другая жизнь началась и у меня
Как началась война? Я помню, мне было 10 лет. Утром 22 июня мама отправила меня с нашей домработницей Марусей в Александровский сад. День выдался жаркий, я скакала через скакалку между фонтаном и памятником Лермонтову. И вдруг увидела, как по большой аллее стремительно приближается к нам папа (редакция газеты находилась, как и теперь, в здании Главного штаба). Он взял меня за руку и сказал: «Быстро идём домой. Началась война». Мы побежали и сразу поднялись на этаж выше, к друзьям, у которых был радиоприёмник (тогда – большая редкость). В комнате собрались все соседи, слушали речь Молотова.
С этого дня началась совершенно другая жизнь и у меня. Меня никогда одну не выпускали – ни на улицу, ни во двор. А тут всё изменилось. Папа, как всегда, работал целыми днями, а часто и по ночам, а мама вдруг стала чем-то очень занята, уходила надолго. И мне было разрешено гулять во дворе. Взрослые очищали чердаки. Появился пролом в стене у парадного входа, затем он превратился в проход и его закрыли тяжёлой дверью – так в нашем доме появилось бомбоубежище…
Разговоры об отъезде начались в середине июля. Мама была председателем родительского комитета моей любимой школы на Невском, 14, тогда 5-й, потом – 210-й. Школы и детские сады должны были эвакуировать детей, которые не могли выехать из города с родителями. Собрали две группы: самых младших и чуть постарше. Я не помню дороги, названия места, куда нас привезли. Выбрано оно было крайне неудачно: рядом с колхозом находился наш аэродром, и немецкие самолёты всё время рвались к нему. Наши лётчики его защищали, и мы всё время слышали звуки воздушных боёв.
Поселили нас в избе с большой печью. Дети спали на полу, на охапках сена, покрытых привезёнными с собой простынями. Колхоз обязан был нас кормить, но, кроме хлеба и молока, мы ничего не видели и всё время чувствовали себя голодными. Маме удалось связаться по телефону с папой. Он пошёл к директору нашей школы Басову (вскоре он ушёл на фронт и погиб) и получил разрешение привезти детей обратно. А вскоре вышел приказ: вернуть всех детей в Ленинград. Папа приехал, нас посадили на высокие возы с сеном, взрослые всю дорогу до станции шли пешком. Начальник станции выделил нам вагон, но предупредил, что днём раньше отправили такой же состав с детьми, его разбомбили. Взрослые всё-таки решили ехать. Мама до конца своих дней не могла забыть этой дороги. Она собрала вокруг себя малышей и отвлекала их разными играми, а папа рисовал карикатуры для старших. Мы доехали благополучно.
Эвакуированных впускали неохотно
Мы вернулись в конце июля и до середины августа оставались в городе. Хорошо помню, как по нашей улице военные вели на верёвках аэростаты до Исаакиевской площади. Видела воздушный бой: на большой высоте – два крохотных самолётика, и от одного к другому – красные пунктирные линии.
Мои родители скооперировались с друзьями и решили вместе – мы с мамой и мамина подруга Зинаида Михайловна с дочкой Любочкой – ехать в Глазов. Не знаю, почему они выбрали этот город. Наверное, просто ткнули пальцем в карту.
На вокзале долго ждали поезда, я вцепилась в папу, громко плакала и обливала его слезами. Наконец, нас погрузили в теплушки – это такие большие товарные вагоны. Внутри справа и слева – двухэтажные нары, в середине – пусто, у стены – дыра, заменявшая туалет…
Я запаслась открытками и с каждой станции отправляла папе свои каракули. «Мы уже проехали Волховстрой, у нас всё хорошо». Нет, было совсем не хорошо – я чуть не потеряла маму. Она заболела дизентерией. Её могли снять с поезда! Но мама всегда и во всём была предусмотрительной – она взяла с собой огромную бутылку необходимого в таких случаях лекарства. Оно и огромная сила воли её спасли.
В Глазов мы приехали ночью. Кто-то нас проводил в школу, где мы прожили два дня, а потом начали искать себе пристанище. Эвакуированных впускали неохотно, а уж нам, четверым, всё время отказывали. Наконец, удалось снять проходную комнату в двухэтажном деревянном доме в центре города, на улице Молодой Гвардии. Направо от дома – одноэтажное белое здание тюрьмы и рынок. Налево – военное училище, госпиталь, а напротив – детская библиотека. Улица уходила к реке, за которой виднелся большой собор. В дом мы поднимались по деревянной лестнице, входили в довольно большую кухню с плитой и русской печью, полатями, на которых жила бабушка наших хозяев. Из кухни был вход в нашу комнату.
Я писала папе, что комната мне очень нравится, ведь есть балкончик! А через нашу комнату туда-сюда ходили семь человек! Хозяева наши – местная интеллигенция. Мать – учительница на пенсии, две дочери – учитель и врач. Но они были выходцами из деревни, и у них часто останавливались крестьяне, приезжавшие торговать на рынок, и оставались ночевать на кухне.
Зинаида Михайловна работала, а мама вела хозяйство. Однажды её вызвали на общественные работы. Она явилась – в шляпке, пальто, лайковых перчатках и в туфельках-лодочках на каблуках. На неё посмотрели, посмеялись и отправили домой. Посоветовали: купите-ка себе сапоги и валенки.
Мама получала за папу аттестат (деньги, которые причитались семьям военнослужащих). Конечно, этих денег нам не хватало. Папа высылал ещё и часть своих гонораров. И всё-таки приходилось на рынке продавать и менять на продукты вещи – этим очень неприятным делом занималась мама. А как тяжело это было зимой, когда стояли морозы! Наши запасы скоро иссякли, и папа начал присылать домашние вещи. Мы всё время писали ему, чтобы он не смел посылать нам продукты. Но папа всё равно ходил на толкучки, покупал для нас разные сладости. Я без ужаса и горечи не могу сейчас вспоминать об этом, ведь он сам голодал: достаточно посмотреть на его фотографии военных лет.
Главным в нашей жизни было ожидание и получение папиных писем. Нам нужно было каждый день знать, что он жив и здоров. Если долго не было от него известий, посылали телеграммы. При всей его колоссальной загруженности, особенно в 42-м году, когда он работал в «Окнах ТАСС» один и спал по три-четыре часа в сутки, он успевал ночью написать нам письмо, а утром – открытку. Папа присылал открытки даже с фронта, где часто бывал в командировках.
А ещё мы собирали деньги на танк «Пионеры Удмуртии»
Я пошла в третий класс в школу имени Владимира Галактионовича Короленко – он отбывал ссылку в этом городе. Мне сразу понравились две учительницы – сёстры Косолаповы. Мне было их так жаль: местные мальчишки, оставшись без отцов, распустились, шумели на уроках, не занимались. Сколько не корили их учительницы: «Ваши отцы воюют на фронте, а вы…» – всё было бесполезно. Я училась хорошо, на 5 и 4. Однажды я написала папе: «Я должна учиться только на «отлично», потому что это мой долг, это то, чем я хоть немножечко могу помочь нашей Красной Армии». Я была большой патриоткой. Самым главным событием 1941 года для меня стал приём в пионеры. Я об этом заранее оповестила знакомых и родственников, оставшихся в Ленинграде. Подробно описала папе, как это всё происходило, и даже одно письмо подписала так: «Твоя дочка, пионерка Инна Селиванова». Вскоре папа прислал мне шёлковый галстук.
Моим радостным впечатлением о школе были летние лагеря. Рано утром мы уходили за город. На колхозном поле после комбайна оставались колоски, мы их собирали. И ещё работали на заготовке торфа. Машины резали его на большие брикеты, а мы складывали их в пирамиды. Это была тяжёлая работа. Но, конечно, мы и отдыхали: купались, ходили в лес за ягодами.
Были у меня в школе две близкие подруги. Галя Ополева, местная девочка, милая, скромная, дочь заведующей библиотекой. Я бывала у них в доме. Какая там была нищета! Отец воевал, а у матери был ещё совсем маленький ребёнок. Видимо, у неё не было молока, они разводили крахмал в тёплой воде и этим кормили малыша. Я всегда вспоминаю о Гале с большой любовью.
А второй моей близкой подругой была ленинградка Римма Казакова, та самая, что стала известным поэтом. Она прекрасно училась и была очень смелой, независимой девчонкой. Мы подолгу гуляли, философствовали, обсуждали любимые книги. У нас были общие любимые герои – Печорин и… Павка Корчагин!
Мы шефствовали над ранеными в госпитале, писали за них письма, устраивали концерты. Мама дала мне очень красивый кусок алого бархата с золотой вышивкой. Я сшила кисет, положила туда поздравление, карандаш, что-то ещё.
Папа часто присылал нам свои плакаты, и я брала их в госпиталь. Пока шёл концерт, ребята их держали, а потом по просьбе врачей я оставляла плакаты в госпитале. Иногда и раненые принимали участие в концертах. А ещё мы собирали деньги на танк «Пионеры Удмуртии».
…Самым страшным хулиганом в классе был сын одной из учительниц, Витька Косолапов. Однажды мы с его мамой стояли на перемене рядом и о чём-то разговаривали. Он почему-то подумал, что я жалуюсь на него, ябедничаю, что он курит. А мне, конечно, это и в голову не приходило! Витька погрозил кулаком, и я поняла, что из школы мне лучше не выходить. Я долго сидела в пустом классе в надежде, что ему надоест меня ждать. Но он вошёл в класс и своим портфелем, той стороной, где были железные замки, со всего размаху ударил меня в лицо. Тогда я поняла, что значит «искры из глаз посыпались».
Все мои письма папе были полны ласковыми и нежными словами. Одна моя начатая открытка случайно выпала из книжки. В классе у нас всегда было очень шумно. А тут слышу – тишина! Захожу – все стоят. Я насторожилась. Один противный мальчишка, не лучше Витьки, подходит ко мне и, как клоун, делает шутовской поклон и, держа мою открытку, провозглашает: «Здравствуй, дорогой мой папуленька!» И – дикий хохот! Я бросилась на него, попыталась отнять открытку. Это моё самое тяжёлое воспоминание о жизни в эвакуации…
…Когда мы впервые вошли в «нашу» комнату, я увидела на столе огромный однотомник Пушкина, видимо 1937 года издания, и я с ним не расставалась. Стихи сами легко запоминались. Классе в четвёртом я прочитала и «Дубровского», и «Барышню-крестьянку», а «Онегина» принялась учить наизусть. В библиотеке я буквально прописалась! Наибольшее впечатление произвели «Дон Кихот», стихи Лермонтова и Маяковского, «Как закалялась сталь»… Я стала помогать заведующей библиотекой. За эту работу она сделала мне царский подарок: привела в комнату, куда детям был вход запрещён. Посередине стоял огромный красного дерева овальный стол, по сторонам – застеклённые книжные шкафы, а в них – тяжёлые чёрные с золотом тома «Всемирной литературы». Здесь я начала читать Шекспира и Байрона.
…Зимой 1942 года я серьёзно заболела. Врач поставил страшный диагноз: менингит. Несколько недель я лежала, не открывая глаз, а мама мне читала. Когда же я впервые подняла голову, то первым делом потянулась к книге, лежавшей у меня на кровати. Но всё поплыло, читать я не смогла. Мама, как всегда, меня выходила, а обе учительницы подтянули меня летом, и я перешла в следующий класс.
Самыми счастливыми днями были дни приезда папы
Что мы знали о блокаде? Очень мало. Письма проверялись военной цензурой, да и папа не стал бы писать нам правду. Наоборот, он всячески скрывал от нас истинное положение вещей, всегда внушал нам бодрость и надежду на скорое окончание войны, на счастливое будущее. Кое-что доходило до нас от жён ленинградских лётчиков, живших в Глазове. Мы всё время слушали радио, но передач о Ленинграде не было. Что такое блокада, мы поняли, когда зимой 1942 года до нас добралась мамина младшая сестра, Верочка, инженер-химик, работавшая на заводе «Электросила».
Однажды утром мы услышали какой-то шорох, доносившийся из кухни. Выходим и видим неподвижную, закутанную в платки поверх шубы фигуру, которая пытается и не может сдвинуться с места. Когда мы помогли ей раздеться, то были удивлены: лицо её как будто бы похудело, и в то же время она вся была налита водой. Такие страшные были отёки, дикий кашель (но, к счастью, это оказалась сильная простуда, а не воспаление лёгких), обморожен палец на ноге, поэтому ей было больно ходить.
Врач нас предупредила, что кормить Верочку нужно часто, но очень понемногу. Мама всё время ей что-то давала: то молоко, то мёд, то кашу. А она плакала и просила есть… Устроили ей постель, связав стулья. На ночь под подушку Верочка прятала сухари. Она пролежала долго, потом понемногу начала вставать и ходить, весной нашла работу в химической лаборатории завода. До 1943-го, до отъезда наших друзей, жила в общежитии, а после перебралась к нам. Тётка моя была большой любительницей чтения, особенно стихов. Она приносила книги из заводской библиотеки, и тут я составляла ей компанию. Очень полюбила Беранже и многое выучила. Огромное впечатление произвели стихи Константина Симонова, ходившие тогда в машинописных списках, статьи Эренбурга. На всю жизнь запомнилась фотография в газете: Зоя Космодемьянская на снегу с петлёй на шее.
Самыми счастливыми днями в Глазове были дни приезда папы. Первый раз в конце 1942 года он добирался к нам через Ладогу. Тогда мы не понимали, какой это был риск. Помню, с каким трепетом я взяла в руки его партийный билет. Папа привёз много домашних вещей, мама сразу обменяла их на продукты, чтобы дать папе с собой. А он просил только накормить его картошкой. А в 1944 году, весной, он приехал уже за нами…
