«Правда фильтруется сердцем»
Евгений Евтушенко уверен: главное, чтобы в России не исчезли великие... читатели
Евгений Александрович вновь приезжает в Петербург – 16 декабря в Концертном зале у Финляндского состоится его творческий вечер. Он выступит с новой программой – «Жизнь как приключение. Разговор по душам». Тогда же пройдёт и презентация первого тома полного собрания его сочинений.
Евтушенко – поэт легендарный, знаковая фигура в отечественной культуре. В 2007 году по инициативе Всемирного конгресса русскоязычных евреев (ВКРЕ) он выдвигался на Нобелевскую премию по литературе 2008 года за поэму «Бабий Яр». Но главной своей наградой он считает любовь читателей и слушателей, выдержавшую испытание временем и обстоятельствами.
– Евгений Александрович, ваши выступления с программой «Я пришёл в 21-й век» в конце июня в том же Концертном зале у Финляндского прошли с невероятным успехом. Не все желающие смогли приобрести билеты. Вероятно, этими причинами и объясняется ваше декабрьское выступление на той же площадке. Выступающий – такова его участь – каждый раз должен чем-то удивлять. Чем вы будете удивлять на сей раз ваших петербургских поклонников, любителей поэзии?
– В ранних стихах я писал: «Ах, как хочется удивляться, // Ах, как хочется удивлять!..» Сейчас мне не столько хочется удивлять и удивляться собственному удивленчеству, сколько просто-напросто помочь и другим, да и самому себе, разобраться в том, что каждый день приносят нам газеты на своих – часто траурных – крыльях, где чёрный цвет смешан с дымящейся, ещё живой кровью уже убитых людей, или на грязно-жёлтых крыльях цинизма пропаганды, порой вроде бы борющейся с противоборствующей пропагандой, а на самом деле не менее лживой и циничной.
Однако не верить никакой информации и доверять только глазам своим тоже опасно, ибо они всего охватить не сумеют и волей-неволей могут довериться одной из двух, а то и более лжей, а иногда и не лжей, а настолько взболтанной смеси правды и лжи, что самому можно ошибиться и запутаться. Беспримесной правды, к сожалению, вообще не бывает – она постигается лишь кропотливым изучением фактов, нам часто недоступных, фильтруется сердцем, которое тоже может ошибаться, и самые горячие искренние чувства должны проверяться трезвым (никак не поворачивается язык сказать – холодным!) умом.
Очень тяжко сегодня под грудой обрушивающихся на каждого жителя Земли событий, а вместе с ними и бомб, и мёртвых тел, и рушащихся домов, государств, идеологий, разобраться во всём этом, не ошибиться не только в том, кто во всём этом виноват, или, по Достоевскому, каким-то образом все виноваты – правда, в несравнимой степени. Не забудем, что опять по нему же, Достоевскому, есть всё-таки не только младенцы Христовы, буддийские и Магометовы, ещё невинные полностью, но существуют и Мышкины, только не князья никакие, но такие же по всечеловечности, и Алёши Карамазовы, и солженицынские Матрёны, только грамоты не ведающие, однако превосходящие любую образованность, под которой может скрываться ужаснувшая меня однажды ледяная натура Вернера фон Брауна, в котором часа за два разговора в 1966 году я не уловил ни малейшей человеческой теплиночки.
Словом, я хочу, чтобы мы вместе с моими питерскими читателями снова встретились, чтобы помочь друг другу понять, что сейчас происходит, какие мы с вами сейчас и что мы можем сделать для того, чтобы не потерять ощущения друг друга среди бурления страстей в этом мире, не ошибиться в выборе своих симпатий и надежд и продолжать отыскивать вместе ту дорогу, которая нас не разделит, а соединит. А для этого иногда достаточно просто взглянуть друг другу в глаза. Какие стихи буду читать, я никогда заранее не знаю.
– Ваши выступления собирают не только тех, кто читал и зачитывался вашими стихами, кто «вырос на стихах Евтушенко», для кого вы – живой классик, но и молодёжь. И это в то время, когда интерес к поэзии (а к современной поэзии – тем более) упал настолько, что для большинства СМИ, да и книжных издательств, её словно не существует. Разумеется, поэт в России (по-прежнему) больше, чем поэт. Но почему этого не понимают те, от кого зависит будущее российской литературы? Да и только ли литературы?..
– Не придумывайте, что судьба литературы зависит от СМИ, издательств, от книготорговли, от власть имущих. Ничто не помешало ни Булгакову, ни Андрею Платонову, ни Юрию Олеше, ни Пастернаку, ни Ахматовой, ни Мандельштаму, ни Зощенко – никакая жесточайшая цензура, ни ежедневная угроза оказаться арестованными – создавать шедевры поэзии и прозы.
Белла Ахмадулина была единственным советским поэтом, которого принял перед смертью Набоков. Он был в инвалидном кресле и вдруг неожиданно сказал: «Я иногда жалею, что оказался за границей тогда, когда началась Гражданская война». «Но вы бы наверняка оказались в ГУЛАГе!» – воскликнула Белла. «Ну что же! Но я ведь смог бы и выжить. Кто знает… – с расстановкой ответил Набоков. – Зато я мог бы стать – опять же кто знает! – писателем совсем другим, и может быть, гораздо лучшим...»
Это Белла рассказала мне, потрясённая разговором с Набоковым, сразу по приезде из Швейцарии и – увы! – об этом никогда сама не написала. Но я не имею права не написать, не сказать.
Наше время ещё не во всём оправдало тех надежд, которые мы на него возлагали, ибо мы не во всём оправдали надежд, которые время возлагало на нас. Но не пристало нам, оправдываясь, кивать на время. Бывали потруднее времена для литературы и – чего говорить – гораздо пострашнее. Никто из нас не может пожаловаться на то, что существуют какие-то неведомые гениальные романы и стихи, которые запрещают. Сначала надо их написать. Так что не гневите Бога. Но есть другие, многие нарушения несправедливости и нарушения законности, и надо с ними бороться. Но законным образом – как Андрей Дмитриевич Сахаров.
Самое главное, чтобы в России не исчезли великие читатели. Тогда не исчезнут и великие писатели. Для кого они будут писать, если люди измельчают? Но такое нам не грозит. Значит, не грозит и измельчание литературы. Могут быть урожайные и неурожайные годы – так бывает всегда, и в литературе тоже. Только в Питере есть сейчас такие классики, как Даниил Гранин, Александр Кушнер, Глеб Горбовский. Ещё недавно был Борис Стругацкий. И, конечно, Евгений Рейн, Владимир Британишский неотъемлемы от вашего города. Не так давно умерла недооценённая всеми, кроме мужа Льва Мочалова, потрясающе талантливая Нонна Слепакова. А в Москве так мощно заявила о себе Марина Кудимова; с ровной классичностью мягко и мудро пишет Лариса Миллер, и, с непростой предсказуемостью опровергая завистливые слухи, что ранняя слава опасна, очень подросла и сама, готовясь в молодые матери, обладающая даром ни на кого не похожего авторского исполнительства, растёт Вера Полозкова.
– Бальзак сказал: писатель подобен государственному деятелю – он своим мировоззрением формирует нацию. Значит ли это, что литература должна быть признана делом государственным?
– Эрнст Неизвестный правильно считал свой монументализм делом государственным – как, например, его мемориал в Магадане, его гражданственный комплекс «Мысли», и даже надгробье Хрущёву. Но его небольшие статуэтки, графика – это была и есть его, если можно так выразиться, скульптурная философская лирика. Моя «Братская ГЭС» – это, безусловно, государственно размашистая поэма, как и сама её героиня. Секретарь ЦК КПСС циник Леонид Ильичёв потребовал снять поэму, сказав, что она антисоветская. Крошечная парторганизация журнала «Юность» обратилась в политбюро ЦК КПСС с письмом против такой точки зрения – случай беспрецедентный в истории СССР. Было напечатано 15 экземпляров для всех членов политбюро. Решения ждали две недели. Политбюро проголосовало за поэму единогласно.
Стихотворение «Наследники Сталина» было послано самим Хрущёвым из Абхазии, где он находился, в Москву, в «Правду», на военном самолёте. Оно могло быть напечатано только таким образом потому, что его не смог напечатать даже Твардовский. Но после этот стих не переиздавали до прихода к власти Горбачёва.
Царь Николай, ставший по неосмотрительной просьбе Пушкина его цензором, принял государственное решение – счёл публикацию «Медного всадника» и «Бориса Годунова» несвоевременными.
Маяковский не выполнил социального заказа своего народа во время начинавшегося сталинского террора – промолчал о собственных страхах ареста, которые поведал Светлову незадолго до самоубийства, и не останется в нашей народной памяти поэтом гражданским, а только великим лириком. А вот казавшаяся камерной лирической поэтессой Ахматова выполнила социальный заказ женщины с синими от холода губами в той очереди в тюрьму, где они вместе стояли, чтобы передать передачи (Ахматова – сыну): «А вы сможете это написать?..» И она смогла это сделать и стала, в отличие от Маяковского, выразителем народной боли и совести, выполнив социальный заказ, и это было великим государственным делом.