«Я видел, как горела Гатчина…»

Владимиру Симанёнку, чтобы попасть на фронт, пришлось комиссоваться – быть признанным негодным к воинской службе

 

Владимир Павлович родился в Гатчине 22 апреля 1922 года и до войны, как он сам говорит, «жил на Солодухина, аккурат напротив кладбища». В армию ушёл добровольцем, но на фронт попал далеко не сразу. Владимир Симанёнок принимал участие в освобождении Ленинградской и Псковской областей, Эстонии, во взятии Выборга. Одним из первых в составе 538-го стрелкового полка он вошёл в родную Гатчину. Владимир Павлович награждён орденами Отечественной войны II степени и Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За оборону Ленинграда» и «За победу над Германией в Великой Отечественной войне». Он был радистом и на наиболее часто задаваемый молодыми людьми вопрос, сколько уничтожил фашистов, с усмешкой отвечает:

– Моим боевым оружием была рация, а стрелять мне пришлось не так много, и только в самом конце войны.

Владимир Симанёнок прикован к постели. У него нет возможности посетить развёрнутую в эти дни в Большом Гатчинском дворце выставку «По обе стороны окопов», для которой он записал видеоролик с фрагментами воспоминаний. Владимир Павлович не теряет бодрости духа – пишет мемуары, и единственное, о чём жалеет, что не вёл дневников: многое, о чём стоило бы рассказать, выветрилось из памяти…

«Вот тебе и истребительный батальон!»

– На фронт я просился ещё во время советско-финской войны, но по малолетству был привлечён только на работы на железной дороге в прифронтовой полосе. На второй день после начала Великой Отечественной, 24 июня, вновь отправился в военкомат, где подал письменное заявление: прошу отправить добровольцем на фронт. И услышал: «Вызовем вас повесткой». Вызвали, и в ночь с 14 на 15 июля с первой электричкой нас, человек 50 из Гатчины и района, отправили в Ленинград. (Сейчас мало кто знает, что электропоезда уже тогда ходили.) Разместили нас в Таврическом дворце. Под вечер несколько человек отправили за обмундированием. Обмундирование оказалось б/у, с заплатками. Я так полагаю: с раненых. Выстиранное, даже отстиранное, конечно.

В тот же день мы, безоружные, приняли присягу. Пошли разговоры: завтра отправят нас в Лугу, в истребительный батальон. Утром – подъём. «Получить сухой паёк!.. Шагом марш!» Куда идём – не говорят. Оказалось – на Речной вокзал. Погрузились на баржу и по Неве – в Ладожское озеро, затем – в Свирь. («Вот тебе и Луга! Вот тебе и истребительный батальон!») Онежское озеро, Рыбинское водохранилище…

Питались сухим пайком. Тушёнка была замечательная. Ароматная, вкусная, никакой сои – не то что теперь. Концентрат раскрошишь, кипяточком зальёшь – на барже титан был, огромный такой. Не голодали.

Через две недели пути – город Горький. 46-й запасный батальон связи Приволжского ВО, в котором началась моя служба, размещался в кремле. Определили меня в радиотелеграфисты. Не успели освоиться – подъём, поехали! «Поехали» на колёсном пароходе вниз по Волге. Казань. Три месяца я провёл в военном городке на берегу озера Кабан, а Казани так и не видел. Курсы радиотелеграфистов – это не только обучение специальности, но и зубрёжка уставов, наряды. За город вывозили – учили окопы рыть, штыковому бою учили. С питанием здесь уже было похуже. Выручала солдатская – и офицерская – смекалка. Возвращаемся с полигона полями. Командир (у него лёгкое ранение было) командует:

– Воздух!

Все – бух на землю и давай выдёргивать и распихивать по карманам морковку. Идём дальше. Другое поле. Опять команда:

– Воздух!

И под шинель заталкиваешь брюкву. А то и небольшие кочаны капусты.

Слух у меня далеко не идеальный, и нормативы я сдал только на третий класс. А тем, кто получил первый, автоматически присваивалось сержантское звание, их сразу же распределили по штабам. Все остальные остались дожидаться «покупателей» – представителей воинских подразделений. Вдруг начинается выяснение, у кого близкие родственники сидели или сидят в тюрьмах, в лагерях. «Сдать комсомольские билеты!» Их и тех, у кого не русская фамилия (у меня, например, белорусская), переводят в стройбат.

Так я оказался в Челябинске, где работал, кажется, на всех заводах города. Рыли мы котлованы под фундаменты для станков, проводили различные подземные коммуникации. К ноябрю, когда ударили холода, у большинства из нас бэушные ботинки развалились. Взамен выдали что-то вроде сабо: подошва – деревянная, а верх – клеёнка. Обмотки. Вместо пилоток – строительные шлемы.

Мы просились на фронт. Письма – Ворошилову, самому Сталину – писали. Старшина только посмеивался:

– Пишите, пишите, всё равно все ваши письма перешлют нам.

«Ребята, домой еду!»

В декабре отправили взвод на лесозаготовки на станцию Полдневая. Выдали нам ватные брюки, фуфайки. Но холода уже стояли такие, что и утеплённая форма одежды не спасала. К тому же работа на износ, плохое питание, острый недостаток витаминов – в общем: цинга! Фельдшерица зубы купоросом смазала, говорит:

– Надо бы тебе лук или чеснок есть.

А где ж их взять-то? Рассказал я о своей беде знакомому леснику – дядя Федя потащил меня к своей знакомой. Женщина налила мне кружку молока, луку и чесноку дала… От лесозаготовок меня всё же освободили. Вернули в Челябинск. И опять – рытьё котлованов под фундаменты. Станки устанавливали в чистом поле, подключали, натягивали над ними брезентовый полог и – начинали работать.

Потом перевели меня на Челябинский тракторный, быстренько обучили работе на токарном станке. Токарей не хватало. Токарями работали гражданские – в основном женщины, подростки и зэки под охраной. Мы, военнослужащие, завтракали и ужинали в казарме, а обедали на заводе. В рабочей столовой на хлеборезке работала замечательная девушка, Варей звали. Она меня крошками подкармливала – наберёт полстакана, а другой раз и стакан крошек и даёт мне. Я жаловался Варе:

– На фронт хочу. Не пускают!

– У нас в итээровской столовой питается начальник особого отдела, – сказала однажды Варя. – Он с солдатом приходит, с адъютантом. Я переговорю с солдатом.

Мы встретились с особистом. Тот насторожился:

– Почему ко мне обращаетесь?

– Варя подсказала.

– Ах ты, Варя, добрая душа!

Выслушал меня, что-то уточнил.

– Дело швах! Здесь тоже фронт. Ещё неизвестно, где от тебя больше пользы.

Стали расходиться, вдруг особист поворачивается:

– А где твои родители?

– В Ленинграде умерли от голода – я письмо получил от тётки…

– Так. Рассказывай подробнее.

Я рассказывал – он записывал. Спрашивает:

– В санчасти был?

– Был. По поводу цинги.

– Сходи ещё и ещё. Комиссуют.

Комиссуют – это значит, что признают негодным к воинской службе.

Недели через две вызывают меня в строевой отдел.

– Получай документы.

Комиссовали. А дальше-то что? Поехал я в Полдневую и – в военкомат. Медкомиссия – одна формальность. Признали годным и направили – в Челябинск, в учебно-тренировочный центр. Вот уж, кажется, глупее не придумаешь! Чтобы попасть на фронт, пришлось комиссоваться и по новой призваться.

В то время уже полным ходом шла Сталинградская битва. И нам говорили: боевое крещение получите под Сталинградом. Но отправили нас в Чебаркуль. В Чебаркуле при погрузке снарядов в вагон со мной произошёл забавный случай. Ящик весом 90 килограммов положили мне на плечо как-то неправильно. Поднимаясь по трапу, я оступился и уронил его. Стою ни жив ни мёртв: сейчас взорвётся! Я же не знал, что снаряды при столь незначительном ударе не взрываются…

Нас всё же отправили под Сталинград. На одной из станций в Воронежской области состав простоял двое суток. Там мы и узнали, что битва закончилась разгромом войск Паулюса. Тем же эшелоном едем на север; опять Челябинск, Свердловск, Молотов (теперь Пермь), а потом – на запад. Смеюсь: «Ребята, домой еду!» Прибыли в Тихвин. Город разрушен, станции нет, разбитые паровозы, вагоны, искорёженные рельсы – жуткое зрелище! Оттуда – в Волхов, из Волхова – через Ленинград на станцию Токсово. В Токсово я провёл неделю. Однажды пришлось мне на грузовой машине проезжать через Пискарёвку. Вижу: огромная яма, экскаватор. И трупы, трупы, без гробов – какой в материю зашит, а какой и вовсе голый… «Не здесь ли мои родители?» – подумал. Когда немцы приближались к Гатчине, они пешком ушли в Ленинград: были уверены, что его враг не возьмёт…

«Мы вызывали огонь на себя»

– 18 февраля 1943 года переправились мы в Колпино, где, как я теперь знаю, завершался первый этап Красноборской наступательной операции, в результате которой должна была быть уничтожена мгинско-синявинская группировка 18-й немецкой армии. Там мне несказанно повезло. Наш наблюдательный пункт – два разведчика, два радиста и телефонист – расположился на чердаке пятиэтажного здания. Как-то мы втроём пошли на обед. Пообедали, взяли в котелки еду для оставшихся на посту. Обстрел. Переждали. Возвращаемся и – о ужас! – снаряд угодил в наш чердак. Убило старшину-радиста. Радиостанция пробита в углу. На ней мне потом пришлось работать…

15 апреля нас перебросили под Пулково. Здесь мы занимались контрбатарейной борьбой. Немцы обстреливали не передний край, а город.

Сигнал «воздушная тревога» спас не одну жизнь. Вражеский самолёт можно увидеть, услышать, можно определить направление его движения и если и не уничтожить, то предупредить ленинградцев. А когда и откуда вылетит снаряд – как узнать? Наблюдательные пункты располагались на высоких зданиях: на Пулковской горе в разбитых зданиях обсерватории (сперва – наверху, когда мы прибыли, уже не было даже второго этажа), на мясокомбинате имени Кирова, в Угольной гавани – в кабинах портовых кранов. По вспышкам, по звуку определяли, где находится вражеская батарея. Наши артиллеристы открывали по ней огонь. Немцы отвечали и переставали обстреливать Ленинград. Таким образом мы вызывали огонь на себя…

В январе 1944-го от Пулковских высот началось наступление в сторону Красного Села. Населённые пункты существовали только на карте. Даже печных труб не было! Трубы немцы разбирали и у себя в блиндажах печки строили. Я был в немецких землянках – досками обшиты, обоями обклеены, ковры на стенках, кровати, диваны…

С наблюдательного пункта в районе Пудости я видел, как горела Гатчина…

24 января командир разведки третьего дивизиона Грицук собрал группу: двух разведчиков и двух радистов. Куда и зачем направляемся, говорить не стал. Ночью где-то в районе Варшавской железной дороги по мостику, возведение которого сапёрами ещё не было закончено, форсировали мы реку Ижора. День отсиделись в окопах. Следующей ночью оказались в районе Татьянино. Утром 26 января вышли на улицу Радищева. Снег – чёрный от копоти, валялись ящики из-под снарядов, рассыпаны были документы со свастикой… У Красных казарм командир взял с собой одного разведчика:

– А вы оставайтесь здесь!

По проспекту 25 Октября шли танки. На перекрёстке стояли человек 30 – в фуфайках, с грязными, измождёнными лицами. Гатчинцы встречали освободителей. Между собой переговаривались.

– Откуда в Красной Армии столько солдат? Немцы же говорили, что всех русских перебили – одни китайцы воюют. Китайцев, мол, перебьём, и война закончится.

– А немцы утверждали, что у русских танки – фанерные!

Мужчина постучал по корпусу остановившегося танка.

– Броня крепка, – сказал он, и после паузы добавил: – и танки наши быстры…

Я знал, что наш дом сгорел ещё 

в 1941-м – в нём разметили госпиталь, и немцы его разгромили. На пепелище не пошёл. Да я и не имел права куда-либо отлучаться…

Война освобождением родного города для меня не закончилась. Победу я встретил на одном из островов Моонзундского архипелага. Потом была сверхсрочная служба. В Гатчину вернулся в ноябре 1947-го. В конце войны я затеял переписку с соседкой (она на два года младше меня была), находившейся в эвакуации на Вологодчине. После её возвращения и моей демобилизации мы поженились. А жить было негде. Председатель горсовета мне так прямо и сказал:

– А что я тебе дам? Люди в подвалах живут. За два года построено всего два дома. Устраивайся хоть кем на железную дорогу – там планируется строительство…

И я устроился – кочегаром паровоза, а закончил свою трудовую деятельность начальником штаба гражданской обороны железнодорожного узла.

 

 

Записал Владимир Желтов, фото автора и из архива Владимира Симанёнка. Автор выражает благодарность сотруднику ГМЗ «Гатчина» Зое Нечепоренко за помощь в подготовке материала