«Равнодушие царит»

Сергей Никоненко – о том, как изменились люди в деревне и в городе, и о своей дружбе с Василием Шукшиным

 

Жизнь актёра и режиссёра Сергея Никоненко тесно связана с именами двух русских самородков из деревни – Сергея Есенина и Василия Шукшина. Несмотря на то что сам Никоненко родился в центре Москвы, на Арбате, он сыграл Есенина и героев шукшинских рассказов так правдиво, как будто бы сам вырос в крестьянской избе. Никоненко остаётся верным памяти своего друга Василия Макаровича, и в основу его нового фильма «Охота жить» легли три рассказа Шукшина. Совсем недавно фильм получил приз зрительских симпатий на фестивале «Литература и кино» в Гатчине.

– Сергей Петрович, когда решался вопрос, кому выделить средства из бюджета Министерства культуры, то выбрали Гай Германику, а за ваш фильм «Охота жить» проголосовал только Мединский…

– Я задумался над тем, что, наверное, нужно создавать новые картины и искать новые пути, я не против жанров авангард и модерн, но есть основы, которые нельзя забывать. В итоге я снял фильм на деньги из фонда министра культуры Владимира Мединского. Сумма хоть и незначительная, но тем не менее нам хватило на то, чтобы снять картину так, как и задумывали. Артисты с большой радостью согласились на эту работу. А это такие безусловные величины, как Валерий Баринов, Нина Усатова, Станислав Любшин. В процессе съёмок нашёлся один добрый человек, который добавил нам денег. Он просил не называть его. Я выдал дополнительно всем артистам премию, попросил их расписаться и отдал ему все расписки.

– Это ваше третье обращение к Шукшину. А создаётся такое впечатление, что материал вам родной и сам человек родной…

– До того как я стал снимать по Шукшину, ещё была работа с самим Шукшиным. А до работы было ещё многолетнее общение с Василием Макаровичем, а до этого была дружба с Васей. И я протягивал ему руку помощи, когда ему и ночевать негде было, и поесть не на что. Было и такое время.

– Это когда он только приехал?

– Нет. Когда Вася только приехал, я ещё занимался в драмкружке. Шукшин поступил во ВГИК в 1954 году, а я в 1959-м. Когда он закончил образование, ему предлагали поехать в Минск или Киев работать на периферийных студиях. А он сказал, что будет работать в Москве. Поставил такое условие. Андрею Тарковскому сразу дали возможность снимать на «Мосфильме», а Шукшину нет. Тарковский уже в 1961 году снял свою первую картину «Иваново детство», а Шукшин только в 1964-м. Где он был это время? На что он жил? Вот ведь! Тогда моя помощь и пригодилась. Мы много с ним в ту пору говорили. Обо всём. Из тех бесед при ясной луне я понял: что-то у него есть родное, близкое мне. Потом я начал читать его рассказы.

Самое поразительное, я не понимал, что он серьёзный писатель. «Ну, молодец, Вася, нормально написал. Но у нас во ВГИКе сценарный факультет есть, там тоже пишут». Пишут, но не так. А у Шукшина такие живые люди, такие забавные! Только в 1967 году я прочитал шукшинский рассказ «Материнское сердце», который меня просто взбудоражил. Я увидел Васю на студии, обнял его: «Вася! Да ты ж писатель!» Если бы вы знали, как он хохотал! Мол, наконец-то и до меня дошло! Хлопнул меня по плечу: «Ладно, пошли кофе выпьем по этому поводу!» В 1968 году я снялся у него в фильме «Странные люди». А в 1974 году, в год его кончины, он уже утвердил меня, представил режиссёру и худсовету на фильм «Земляки» по своему сценарию, и я сыграл Семёна Громова.

– Шукшин, родившийся на Алтае, воспевал глубину простого человека. Есенин – сельские пейзажи, красоту родины. В вашей судьбе возникли эти два простых человека…

– Очень непростых! Они оба сложные, глубокие, многогранные. Их единит то, что они «из народа». Есенинские поэтические образы, характеры Шукшина – искусство их легко воспринимается, оно очень «вкусное», образное. Почему Шукшин очень любил Есенина? У них были родные души. Когда я играл Есенина, Вася подошёл ко мне: «Серёга, ты хоть отдаёшь отчёт, кого ты играешь? Ты знаешь, что это душа России?!»

– Я ищу корни вашего «родства» с ними. Если бы вы родились в каком-нибудь маленьком городке, было бы понятно. Но – в Москве, на Арбате! Откуда в вас эта тяга к деревенским образам?

– Я считаю, что неплохо знаю русскую деревню, потому что с шести лет я туда ездил и совершенно сливался с колхозными ребятишками, меня никто отличить от них не мог. Мне родители выдавали тюбетейку, двое трусов на всё лето. Майку и сандалии давали, но я их не носил. А тюбетейку носил. Уже через неделю моего босоногого детства мои ступни превращались в жёсткие подошвы. И мы вместе с деревенскими мальчишками помогали взрослым убирать сено, корить брёвна. Косить нам ещё не давали, а с лошадьми мы с десяти лет уже помогали вовсю: на ночь мы стреноживали, в ночное ходили, рыбу ловили. Костёр, картошка печёная… Да вы что! Целый сказочный мир! Я ещё застал ту пору, когда деревня была таким самозатачивающимся организмом. Там дети воспитывались вместе со взрослыми, делали ту же самую работу.

Я даже помню, как дед своей внучке сделал малюсенькие грабельки, чтобы и она убирала сено вместе со всеми. Потому что трудиться – это естественная потребность человека. Если не будешь трудиться в деревне – у тебя хлеба даже не будет. А хорошие хозяева жили и с хлебом, и с мёдом, и с салом, и с мясом, как ни облагали их налогами. Ох эти налоги! Смотреть, как бедному мужику приходилось выкручиваться, работать от зари до зари, было тяжело. Он на свою собственную корову должен был украдкой, ночью, накосить сено, украдкой привезти, сложить. Помню и то время, когда уже после смерти Сталина им разрешили работать на себя, но при таком условии: себе косишь одну копёнку, а колхозу отдашь три или четыре. 

– Моё-то детство у бабушки уже без налогов в деревне было. Но вот стремление приучить детей к труду помню хорошо.

– Помните, у Некрасова в поэме о крестьянских детях: «Как пилишь, как рубишь, им всё покажи!» В те времена дети сами интересовались, сами лезли, просили научить: рубанок, фуганок, шершебка – я всё это помню с детства.

– А ещё тогда помогали друг другу всем селом. И это было естественно.

– Конечно! А если бабушка немощная, то обязательно или ребята придут накопают картоху, или сельчане. А то как она будет зиму зимовать? Сейчас и деревенские люди изменились, а городские… Равнодушие царит.

– Сергей Петрович, а ещё я прочитала, что раньше вы увлекались Маяковским. Когда Есенин стал ближе?

– Когда юношеская поэтическая пора влюблённостей настала. Но я вам скажу важную вещь. В 1958 году в Москве, на площади Маяковского, открывали памятник Маяковскому. И поэт Евгений Евтушенко утверждал, что он с коллегами первым там выступал. А я говорю ему: ошибаетесь, Евгений Александрович, первыми выступали мы! Совсем молодые ребята, 16–17-летние, незнакомые между собой, читали стихи Маяковского у только что открытого памятника. А потом уже, на второй-третий день, эстафету подхватили поэты. Причём они читали свои стихи, а мы-то Маяковского: «В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето…» 

– Сергей Петрович, а ещё вы открыли в Москве музей Есенина и на протяжении более 10 лет очень бережно собираете экспонаты. Не раз вас и обмануть пытались...

– В селе Константиново, когда мы снимали фильм про Есенина, я был уже в гриме, подошёл ко мне местный мужик, ушибленный алкоголем с вечера. Его пошатывало. Я понимал, что ему хочется опохмелиться. Он меня явно поджидал: «Купи карандаш. Есенин им письмо матери писал». И в нос мне суёт такой огрызочек маленький, совсем потёртый карандаш. Я говорю: «Правда, что ли? А как ты узнал?» Тот ничуть не сомневаясь: «Мой дед дружил с Есениным. Он пришёл и прямо у деда написал, а карандаш остался». Я хитрю: «А чего Есенин к своей матери не пошёл писать?» Мужик не сдаётся: «Не знаю я! Ну, купи карандаш!» И просит у меня 25 рублей! Я оценил его находчивость: «Молодец, мужик! Признайся: купил за четыре копейки карандаш, на части его разрезал, зашкурил, а теперь за четвертак продаёшь! В глаза мне смотри! Вот тебе три рубля на водку. А кто-нибудь поверил?» «Да, – смеётся мужик, – два дурака взяли уже». Эта история мне очень понравилась! Но были и другие аферисты, которые с умным видом, интеллигентным лицом предлагали мне шесть писем и две открытки Есенина. Они ещё только достали бумаги, а я уже понял, что это фуфло, подделка. Почерк не совпадает. Потому что они утверждали, что письма написаны в 1915 году, а тогда Есенин писал безотрывно и лишь к 1924 году стал писать отдельно каждую буковку. А у них все буковки были раздельными.

– Как же вы всё досконально знаете!

– Я-то? (Смеётся.) Я даже сам подделывать могу. У меня этот навык с детства. Я вёл два дневника и расписывался в одном за учителей, в другом – за родителей. Кстати, 18 мая меня поздравляют как музейного работника, чем очень горжусь. Естественно, перед тем, как взять что-то для музея, я тщательно проверяю историю предмета. Меня не проведёшь!

– Сергей Петрович, а вы День Победы помните? Что в вашей жизни значит праздник Победы?

– Я очень хорошо, отчётливо помню 9 мая 1945 года. Было ликование, все смотрели друг на друга и плакали, рыдали и смеялись – смешение такое чувств. Что на улицах творилось! Отлично помню Парад Победы 24 июня 1945 года в Москве. Шёл дождик. А мы с моей прабабушкой стояли недалеко от дома, на углу, где заканчивается Арбат, и смотрели на кавалеристов. Ещё помню, как в 1945-м мы с бабушкой вставали в шесть утра за хлебом. Подбегая к булочной, я лизал ладошку и подставлял её дядьке, который химическим карандашом писал номер очереди. Помню, что жили небогато, но душевно, хорошо жили. Или это Победа на долгие годы вселила уверенность, что нам теперь ничего не страшно? Ещё больше воспоминаний из 1946 года, когда стали возвращаться демобилизованные, наши родственники. Они все через Москву, через коммунальную нашу квартиру проходили. Мама кипятила бак воды ведра на три, который потом разбавляла холодной водой, выдавала всем понемножку керосинчику «от насекомых», от вшей. Я всё это хорошо помню. Но тем не менее никто не страдал, не чувствовал себя несчастным в то время! Ветераны, живите долго! Спасибо вам огромное, что вы выиграли войну и страну подняли из руин!

 

Беседовала Елена Серова. Фо­то Станислава Красильникова / ТАСС