«В Германии я жила не как рабыня»

«НВ» публикует воспоминания угнанной на принудительные работы во Вторую мировую войну

«Государственный архив Львовской области… Архивная справка… Гр. Фалинская Анна Войтиховна, 1928 г. р., с. Добротвор, находилась на принудительных работах в Германии с июля 1942 года по апрель 1945 года, работала у хозяина… 8 июля 1998 года».

Фалинская (в замужестве – Желтова, Малышева) Анна – моя мама. Моего деда, Фалинского Войтиха, поляка по национальности, в 1944-м убили бандеровцы. О том, как это случилось, я слышал и от бабушки, и от мамы, и от других родственников. Во всех рассказах чувствовалась недоговорённость – было неясно, где во время убийства находилась старшая дочь Войтиха. Однажды в начале перестройки мамин брат проговорился:

– Аню немцы угнали в Германию на принудработы.

Мама же заговорила на эту тему только в 1991-м. Своё почти полувековое молчание она объяснила так:

– Гришка меня шантажировал: «Ах ты оккупантка! Ах ты подстилка немецкая! Фашистка! В то время, когда мы в блокаду… Не дашь на бутылку, сообщу куда следует. В Большой дом пойду – и тебя выселят из Ленинграда!..»

Гришка – Желтов Григорий Иванович – мой отец. Ради выпивки он мог пойти на что угодно и куда угодно.

Родители развелись в 1963-м. Но страх не покидал маму и после развода, и после гибели бывшего мужа. Молчала она ещё и потому, что в фашистской неволе оказалась добровольно…

– Сейчас я уже ничего и никого не боюсь, не долго мне осталось жить… (Мама умерла в 2004 году.) – сказала она, уступая нам с сыном в настойчивой просьбе записать её воспоминания на магнитофон…

В списках на отправку в Германию не значилась

– Пока я была единственным ребёнком в семье, мать с отцом чуть ли не тряслись надо мной, как могли, баловали. После рождения брата, а потом и сестры всё изменилось.

Жили мы бедно. Мама картошку сварит, редко когда польёт простоквашей, чаще водой, подбелённой молоком. Садимся обедать. Я тянусь ложкой туда, где простокваши побольше. А отец своей ложкой как ударит по моей: «Ты одна простокваши хочешь? Ты что, лучше других?!» Отца я боялась. Он меня бил. Сильно бил. А бить было за что. Ну, например, мамина сестра, тётка Мария, сшила мне костюм на Пасху: юбочка со складочками, пиджачок – модный такой. Надела, верчусь перед зеркалом – все любуются: «Аня, как он тебе идёт!» Я – самый счастливый человек! А выскочила из хаты и давай с другими детьми бегать! Через забор, поверх которого была натянута колючая проволока, полезла. Зацепилась – дырка! Да такая, что штакетину просунуть можно. Мама костюмчик спрятала. Отец стал спрашивать: «А чего Анька костюм-то не надевает?» Мама говорит: «Я не даю. Ты же видишь, какая она шальная…» Мы с мамой решили, что, если одну складку убрать, никто ничего не заметит. Но швейная машинка была только у тётки Марии, а та: «Мне некогда, некогда». В общем бил меня отец за ту дырку в юбке до посинения!

Он мне говорил: «Слов не понимаешь? Так знай: ремень у меня не только для поддержки штанов!» Если мама заступалась: «Ты убьёшь её!» – отталкивал: «Убью, но человеком она у меня станет!»

Последний раз отец бил меня мокрой плетёной верёвкой с узлами – за то, что я, подначиваемая соседями, наговорила ему всяких гадостей. Я орала так, что даже тётка Мария, жившая по соседству, прибежала: «Войтку, ты что, сдурел?! Урода потом кормить будете!»

В списках на отправку в Германию я не значилась – в июле 1942-го мне ещё и четырнадцати не исполнилось. Значились старшие сёстры моей подружки-одноклассницы Наталки Харечко – Мария и Катерина. Родители больше переживали за Катьку, она была очень красивая – боялись, что немцы изнасилуют.

Харечко жили лучше нас. Прихожу – кушают: «Картошку будешь?» Ещё бы! Картошка-то у них со сливками! Сидим едим. Родители обсуждают, как хотя бы Катерину уберечь от угона. А я возьми да скажи: «Ой, а я бы с удовольствием! Сколько можно терпеть отцовы побои!»

Харечко-мама пошла в комендатуру: «Аня Фалинская вместо нашей Кати готова поехать». А коменданту какая разница, кто, ему лишь бы количественную норму выполнить.

Когда мама узнала, что меня вместо Катерины отправляют, побежала к Харечко: «Что вы наделали!» – «Аня сама хочет ехать!» – «Она ребёнок!» – «София, да что ты переживаешь! Что мою Марию, что твою Аню немцы не возьмут. Будут тебе они с детьми и с больными возиться!» Марийка девочка была болезненная. А немцы ни на возраст, ни на состояние здоровья не посмотрели! Тем более что я-то рослая была, сильная.

Когда нас на станции в вагон-скотовоз загоняли, отец плакал:

– Я тебя, Аня, больше не увижу…

Как будто чувствовал! Поезд тронулся – мне стало страшно. Очень страшно. У Харечко была лошадь, и они на лошади провожали нас до Львова – всё на что-то надеялись…

Везли нас несколько дней. Старшие женщины не стеснялись – справляли нужду прямо в вагоне. А мы, молодёжь, терпели до остановок.

И оказалась я в городе Ландсберг (ныне – Гожув-Велькопольский. – Прим. авт.), Марийка Харечко где-то поблизости, но мы с ней увиделись только после войны.

Мой случай, возможно, исключение из правил

Немцы выбирали себе работников как рабов. Осмотрят со всех сторон, мышцы пощупают. В рот разве что не заглядывали.

Меня взял приятный на лицо седой усатый старик. Привёз домой – я не помню, на чём вёз, но помню, как нас встретила его жена – пожилая, очень полная женщина. Я не понимала, о чём они говорили, – могла только догадываться: «Кого ты привёз? Это же дитя! Какой из неё работник?»

Повели по дому. По сравнению с нашей хатой-развалюхой – настоящий дворец. Застеклённая веранда, широкий коридор, кухня – большущая, несколько комнат. Одну выделили мне – ту, что у кухни. Стали меня кормить. Я ела, ела и никак не могла наесться, особенно налегала на хлеб. Боялась, что больше такого вкусного хлеба не поем никогда! Старики переглядывались: когда же она наестся, наконец?!

Фамилия их не то Шандор, не то Сандор. А может, Шандер? Женщину звали Эльза, мужчину – Фердинанд. Но они мне сказали, что я должна их называть муттер и фатер. То есть мама и папа.

Рабочих немцам давали только тем, у кого кто-то был на фронте, в армии. Шандоры – исключение из правил. Оба их сына (одному было лет 18, другому 20), купаясь, утонули. Один начал тонуть, другой бросился спасать…

Сколько у фрау Эльзы одежды ни было – вся чёрная. Одно только платье голубое. Очень редко она его надевала.

Ко мне мои старики относились хорошо. Многих, как я, работавших на хозяев, знаю, обижали, даже били, кормили отдельно, и еда для них варилась отдельно. Мой случай, возможно, тоже исключение из правил. За стол я садилась вместе с хозяевами. Что ели они, то ела и я. Разве дома я знала, что такое колбаса?! Разве дома я спала в постели, под которой действительно можно было почувствовать горошинку?

Но всё равно на моей одежде была нашивка OST. Я не имела права одеваться как немцы. Одежду нам выдавали. Обувь – кожаные полуботинки на деревянной подошве. Лёгкие. Удобные. Ноги не уставали. Они мне очень нравились. Может быть, потому, что в деревне у меня нормальной обуви никогда не было. А на поле вообще все работали в сабо.

Хозяйство у стариков Шандор было большое – несколько коров (8 или 10, сколько точно – сейчас не скажу), лошадей не меньше 4, свиньи, птица. Огромные поля и луга рядышком с домом.

Рабочий день начинался с дойки коров. Первое время хозяйка меня на дойку не будила – жалела. Пока однажды я сама не проснулась, услышав, как на кухне бренчат вёдра, и не вышла из своей комнаты. Фрау Эльза говорит: «Раз уж ты встала, идём коров доить». Немецкому языку я, кстати, быстро научилась, читать даже могла.

У немцев многие работы были механизированы. Я любила работать на «конных граблях» (как они назывались, не вспомню). Дома я такой техники даже не видела. Запряжёшь лошадь, сядешь на специальное сиденье и разъезжаешь по лугу как барыня.

Я не переставала удивляться образу жизни немцев. Старик спал в одной комнате, старуха – в другой. Молоко утром выставляли на лавку у ворот, приезжала машина с молокозавода, забирала; возвращаешься вечером с поля – на лавке на бидоне лежит творог или масло, что заказали. Сено немцы подсаливали – после войны те, кто был на принудработах в Германии, и дома так стали делать. Свиней сами хозяева не закалывали. К Шандорам приходил неприятный, с мордой, как у бульдога, мужик. Забив свинью, он обязательно выпивал стакан свежей, тёплой крови. В погребе всё – соленья-варенья, тушёнка – расставлено в «хронологическом порядке», на каждой банке дата изготовления указана. Запасов – на многие годы!

От сталинских лагерей меня Бог миловал

Одно недолгое время в доме Шандоров жил немецкий лётчик с женой. На какой-то его вопрос я ответила грубо. Вероятно, потому, что жила я не как рабыня, а чувствовала себя чуть ли не хозяйской дочкой. И услышала: «Я тебя сейчас подвешу!» «Я те подвешу!» – огрызнулась по-украински. Лётчик украинского языка не знал, а то точно болталась бы я под потолком. (Старики стояли рядом и дрожали.) На этот раз всё обошлось. А другого раза уже не было – к Ландсбергу стремительно приближалась Красная Армия.

Немцы, гражданское население, очень боялись прихода русских. Многие, очень многие, в первую очередь молодёжь, семьями, с детьми уезжали, уходили на Запад. Скот выпускали из хлевов, чтобы не погиб с голоду. Немцы думали: придут русские – будут убивать, грабить, насиловать. Всё было – и убивали, и грабили, и насиловали. Немки, они ж красивые, опрятные, когда русские пришли, платки повязывали так, что пол-лица не видно, а то, что видно, сажей вымазывали.

Я не сразу уехала домой. Русские обязали стариков Шандор печь хлеб и во-зить на армейскую кухню. Им это делать было уже не по силам. Пекла я. Старики мои очень надеялись, что я за них заступлюсь. А что я могла сделать? Кому что сказать? Почтальонша (она Шандоров очень любила, ко мне относилась хорошо и мне нравилась) прибежала: «Поговори с солдатами, чтобы отпустили моего мужа, он же не виноват в том, что его призвали на воинскую службу». Муж её незадолго перед тем дезертировал из немецкой армии, вместе с сослуживцем скрывался дома. Солдаты их нашли. «Кто меня послушает?» – только и сказала я. Слова мои были расценены как нежелание помочь, спасти людей. Вскоре стало известно: дезертиров этих застрелили при попытке к бегству.

В городе всё было брошено. Заходи в любую квартиру – бери что хочешь. Понимая, что домой, на Украину, мне придётся добираться на попутках и, может быть, не одну неделю, я обзавелась только одним чемоданом средних размеров. Набила его барахлом. В последний момент по углам рассовала три или четыре пары очень красивых туфель. Машин на восток шло много: там подвезут, здесь подвезут. Бесплатно. Да и платить мне было нечем. Ночевать приходилось где придётся. Ну и однажды меня обворовали. Только дома я обнаружила, что из каждой пары было украдено по одной туфельке. Непарные долго ещё стояли у нас на чердаке…

Таких, как я, называли репатриантами, а то и изменниками Родины. (Будь изменницей, не вернулась бы – такая возможность была!) От сталинских лагерей меня Бог миловал, а страх не покидал до развала Советского Союза. А в чём я виновата? Только в том, что не смогла помочь старикам Шандор и немецкой почтальонше…

 

Подготовил Владимир Желтов, фото из семейного архива автора