«Я не сатирик, я никого не бичую…»

Автор сорока кинокомедий Аркадий Инин уверяет, что всю жизнь смеётся только над собой. А если кому-то тоже смешно, то он не виноват

Пару лет назад, когда Аркадий Яковлевич принимал поздравления по поводу юбилея на большом и весьма представительном концерте в свою честь, ему пришлось выслушать в свой адрес много чего. Его называли человеком-праздником, человеком-юмором, человеком-КВН и даже… человеком-капустником. Уверяли, что он по-прежнему является главным оптимистом нашего кино. Более того, над ним смеялись. Говорили, например, что у него странное представление о свободе: мало того что всю жизнь живёт с одной женой, так ещё и выбрал в честь неё (Инны) псевдоним.

Он создал множество сценариев, по которым ставили фильмы Юрий Егоров, Марк Генин, Самсон Самсонов, Владимир Бортко, Леонид Гайдай; выпустил 30 книг юмора, сочинил около 100 теле- и радиопередач, опубликовал юморесок, статей и фельетонов в газетах и журналах без счёта. Ну как не спросить такого человека, как ему удаётся идти по нашей такой несмешной жизни смеясь?

– Аркадий Яковлевич, за свою долгую творческую жизнь вам такое количество народа удалось рассмешить, скажите, это легко? Вы заранее знаете, где будут смеяться?

– Я об этом не думаю – будет смешно, не будет смешно… Ну кто знает, над чем будут смеяться? Вот мы, например, делаем очередной капустник, нас четверо – Леонид Якубович, Андрей Вансович, Юрий Волович и я. Все вроде бы с чувством юмора. Но мы тоже ошибаемся! До того, как капустник дойдёт до экрана, мы раз семь показываем его разным аудиториям. И каждый раз обнаруживается, что места, где мы сами умирали от хохота, идут в полной тишине. А какая-нибудь связка, переход от одной темы к другой вызывает хохот. Да что мы – даже великий Чаплин не знал этого. Всякий раз перед тем, как сделать окончательный монтаж фильма, он собирал разношёрстную, или, как это сейчас называется, репрезентативную аудиторию – десять студентов, пять домохозяек, семь пенсионеров, – и испытывал картину на них. То есть он тоже не знал, где смешно.

– А Гайдай знал?

– А вот Гайдай знал. Работать с ним – это было счастье. Сначала мы (Юра Волович и я) вместе с ним написали сценарий «Частный детектив, или Операция «Кооперация», потом – «На Дерибасовской хорошая погода…». Начали третий фильм, но не успели – он ушёл совершенно неожиданно в 70 лет… Гайдай был человеком из зала. Он абсолютно точно чувствовал, слышал зрителей как никто. Этому научиться невозможно. Я пять лет был с ним рядом и не научился, хотя и очень хотел. С этим надо родиться…

Ну вот, например, в «Частном детективе» была сцена, когда актёры – Спартак Мишулин, Дима Харатьян и Ира Феофанова – разыгрывают сцену погони в подвале. Очень смешно они бегают, прыгают, вся съёмочная группа смеётся. Я смеюсь. На монтажном столе смеются. Не смеётся один Гайдай. Ходит, курит, думает, а потом вздыхает: «Нет, не то… Вот здесь должна быть кошка». Какая кошка? Зачем?! Отыскивают ему уже когда-то снятые кадры с кошкой (он много кошек снимал) и вставляют в готовый материал. То кошачьи глаза крупным планом, то она шипит, то хвост трубой. И сколько я не видел картину потом, именно в этих двух местах был обвал смеха. Как он это высчитывал? Не знаю…

– Как вам тогда сочинялось втроём? Даже вдвоём трудно, как признавались Ильф с Петровым, прийти к консенсусу и не рассориться…

– У меня есть мастерская на 17-м этаже, мы собирались там. Писали так. Гайдай ходит из угла в угол, курит и фантазирует. Наш товарищ Юра Волович, старый одесский кавээнщик из команды Валеры Хаита, лежит в кресле и спит. Когда его толкают, он выдаёт гениальную репризу и опять погружается в сон. А я сижу за машинкой и стараюсь всё зафиксировать. Вот так шла работа. Поссориться с Гайдаем было невозможно, он был очень деликатный человек. Называл нас по имени-отчеству – Аркадий Яковлевич, Юрий Самсоныч – и только на «вы». Никогда не раздражался. Высшая степень его недовольства выражалась так: «Аркадий Яковлевич, по-моему, вы бредите…» И я понимал – это полный провал.

– В фильме «На Дерибасовской хорошая погода, на Брайтон-бич опять идут дожди» вы специально написали себе и Леониду Гайдаю по роли?

– Ну что вы! Денег не было. Это была одна из первых советских-российских картин, которую снимали в настоящей загранице. 1991 год. До этого Париж снимали в Таллине, а Лиссабон – в Риге. А тут всё правильно – Дерибасовскую нашли в Одессе, Брайтон-бич, соответственно, в Нью-Йорке. Денег едва хватило только на туда и обратно и на американскую актрису, поэтому маленькие эпизодики мы играли сами. Я – мафиозо в казино. Гайдай – сумасшедшего игрока, которого выносят из зала казино, а он прижимает к себе рукоятку, оторванную от игрового автомата, и поёт: «Люди гибнут за металл…» Это оказалась его последняя роль.

– Говорили, что он сыграл самого себя…

– Правда. У него была слабость – он был игрок. Обычно Гайдай терзал игровые автоматы на Аэровокзале, откуда отправлялись автобусы во все аэропорты, он жил неподалёку. Машина привозила его с «Мосфильма», он шёл играть и два часа дёргал рукоятку, пока рука не становилась свинцовой. А потом приходил домой и ещё два часа рассказывал Нине (Гребешковой, – Прим. ред.), что вот чуть-чуть не повезло – если бы вишенка совпала бы с вишенкой, а не вылез бы апельсинчик… И вот, представляете, мы едем в Америку, где, как известно, есть Атлантик-сити, а игровых автоматов – миллион. А может, миллиард. И по ходу сценария главный герой должен играть в автоматы... Гайдай был крайне тщательным человеком. Он всегда рисовал раскадровку, обдумывал каждый кадр, потом долго смотрел с оператором в окуляр, прежде чем начать что-то снимать, сто раз проверял всё! И только потом говорил: «Мотор!» Но в Атлантик-сити звон тысяч автоматов его совершенно оглушил, и он, конечно, не устоял. Я впервые за пять лет увидел, что, когда оператор сказал: «Готово!» – Гайдай не побежал к камере, а команду «Мотор!» дал, в очередной раз дёргая ручку игрового автомата.

– Это, кажется, был один из первых фильмов в стране, который выходил к зрителю уже без цензуры.

– А вы знаете, я никогда особо цензуру не чувствовал, потому что не был в арт-хаусе, не писал заумных, тонких, глубоких сценариев, не создавал сатирических комедий. Я не сатирик, я никого не бичую. Я писал комедии лирические про любовь и разлуку, про встречи и расставания, про то, что волнует всех людей во все времена. Помню, что только к одному моему фильму были вопросы, он, кстати, назывался «У матросов нет вопросов». Но картину не закрыли, на полку не положили, а просто запретили продавать за границу. Почему? Борис Владимирович Павлёнок, заместитель главы Госкино, говорил: «Инин – главный оптимист советского кино». Поэтому перехода на бесцензурный период в кино я практически не заметил. 

– Вы пришли в кино из инженеров. Смотрели, наверное, кино про Чапаева и осуществили свою детскую мечту?

– Про Чапаева смотрел, но никакого желания связывать свою жизнь с кино у меня не было. Но, правда, я счастлив, что так получилось. Профессия хорошая, я доволен – сидишь дома за компьютером, никуда не ходишь, ни за кого не отвечаешь, у тебя нет ни коллектива, ни начальников, ни подчинённых. Вот мой сосед и друг Витя Мережко, замечательный сценарист, в 66 лет вдруг пошёл в режиссуру. Я ему говорю: «Витя, ты что? Зачем тебе этот кошмар – есть погода, нет погоды, оператор пьяный, у актрисы истерика, жёсткий график, скудный бюджет?!» Но он захотел попробовать и снял, между прочим, неплохой фильм – «Новогодние мужчины». И уже десять фильмов на его счету.

Я понял – у него была мечта. А у меня не было. После института я восемь лет работал инженером, работал хорошо, четыре раза мне повышали зарплату. Начал писать. И мне стало интересно, имеют ли смысл мои литературные опыты. Я послал в Литинститут и во ВГИК абсолютно одинаковые 20 страниц текста. Рассчитывая по своей провинциальной глупости, что вот мне и расскажут, как надо писать, оценят и наставят. Но из Литинститута мне пришло письмо о том, что я нашей литературе не нужен, а из ВГИКа – что кино без меня не обойдётся. Если бы наоборот, то, может, я стал бы сочинять романы. А так – всю жизнь пишу сценарии.

– В сценарном деле с советских времён многое изменилось?

– Конечно! В советское время приезд сценариста на площадку был радостью для всех. Зазывали сценариста! Мы вместе с режиссёром смотрели отснятый материал, обсуждали, говорили – давай подумаем, что-то тут не очень… Что-то меняли, находили новые решения и продолжали съёмки. Сегодня продюсеры не то что не зовут, а скрывают, где снимается картина, чтобы, не дай бог, я не приехал. Потому что для продюсера фраза «Давай подумаем» – нож в сердце. Есть поток, есть график, нельзя же остановить конвейер, который штампует одинаковые коричневые ботинки, пусть даже… шнурки не те. К тому же в прежние времена профессия сценариста была мужской. За редким исключением.

– Ох, Аркадий Яковлевич, непопулярные вещи говорите. Вы, который даже написал энциклопедию «Женщина от А до Я», что, сексист? Против женщин?!

– Что вы, женщин я очень люблю и уважаю. Но писать киносценарии – я об этом всегда говорил и сейчас повторю – дело мужское. Я преподаю во ВГИКе и вот уже который год говорю: «Баб брать не буду!» Они потом уходят из профессии, потому что им некогда, у них семья, дом, но – нет. 80 процентов моих студентов – девушки. И не потому, что они пишут лучше. Просто в нашу жизнь вошли сериалы, и эта новая стихия выпустила из бутылки джинна. Я это называю «макраме». Знаете, что это? Это когда плетут из верёвочек… Они бесконечно плетут одно и то же. Бедная мать, обкаканные дети, извините, пожалуйста, за этот тег, но он почти официальный в нашей профессиональной среде. Вот она в коме, а потом она вышла из комы, а он уже всех забыл, восемь серий ничего не помнит, потом снова получил по башке, вспомнил. Мужику не под силу, честное слово, придумать такое, на двадцать-тридцать серий. М-да… В кино так и остались в основном мужчины. А в сериалах – женщины. Но я уже давно научился мириться с этим. Даже девиз себе придумал: «Главное – не терять равнодушия!»

– Не теряете?

– Ни боже мой. Я по-прежнему оптимист. И люблю фильмы с хорошим концом.

 

Беседовала Эльвира Дажунц. Фо­то «Ин­тер­пресс»