«Профессия дирижёра предполагает консерватизм»

Маэстро Пааво Ярви в беседе с «НВ» размышляет о том, как, исполняя любимую публикой классику, не превратиться в «динозавров» от музыки

Пааво Ярви, один из самых талантливых и востребованных дирижёров среднего поколения, старший сын знаменитого эстонского дирижёра Неэме Ярви, давно превзошёл своей славой отца. Пааво приезжает в Петербург регулярно, на излёте концертного сезона. Как правило, он даёт концерт с оркестром Мариинского театра в рамках фестиваля «Звёзды белых ночей». Но на сей раз привычный сценарий гастролей был изменён: Ярви приехал на «Звёзды…» с одним из своих оркестров – Бременским камерным филармоническим. Тем самым, с которым он записал все симфонии Бетховена и Шумана и тем перевернул представления о том, как эта музыка должна звучать. В этот раз «бременцы» со своим бессменным шефом сыграют в два вечера все симфонии Брамса. Первый концерт состоится сегодня в Концертном зале Мариинского театра.

– Пааво, сейчас вы возглавляете одновременно три оркестра: Бременский камерный, Оркестр Парижа, в этом сезоне ещё прибавился один из лучших японских оркестров – оркестр «Радио NHK». Всё верно?

– Да, правильно. Ещё я остаюсь «дирижёром-лауреатом» оркестра «Радио Франкфурта», с которым проработал 7 лет, и почётным дирижёром в оркестре Цинциннати. Это пожизненные статусы. А с Бременским оркестром я работаю с 2004 года.

– И, видимо, этот оркестр тоже навсегда?

– Пока не знаю. Дирижёру нужно почувствовать момент, когда наступает пора уходить. Если по-музыкантски и по-человечески вы интересны друг другу, тогда надо продолжать. Если же эмпатия исчезает, если уже нечего сказать друг другу – уходить нужно обязательно. Я никогда не боюсь уходить, если чувствую исчерпанность ситуации. Но важно, когда и как ты уходишь. У меня со всеми моими бывшими оркестрами сохраняются самые задушевные отношения. И с оркестром Мальмё, и со Стокгольмским филармоническим. А с оркестром «Радио Франкфурта» мы до сих пор работаем, у нас продолжаются крупные проекты. Например, только недавно мы записали цикл из всех симфоний Брукнера на DVD. Сейчас записываем цикл всех симфоний Малера, это грандиозная работа.

– Полагаю, что записи полных циклов симфоний Бетховена, Шумана, Малера и Брукнера стали важными вехами в вашей работе.

– Я не воспринимаю это как работу. Мы создаём музыку. Для меня это жизнь, а не работа.

– Я с некоторых пор поняла, что в наше время крупные дирижёры сродни полководцам. Каждое время нуждается в своих героях, и дирижёры – это герои нашего времени.

– С одной оговоркой: на первом месте у этих героев должна стоять музыка. Я знаю многих полководцев, для которых искусство стоит на втором, а то и на третьем месте. А вот когда я смотрю на своего отца, я понимаю, что такое быть музыкантом. Он ведь до сих пор фанатично предан музыке, все его мысли, все разговоры – только об этом.

– И музыка, все эти партитуры, которые он сотни раз исполнял, – они ему не надоели?

– Как может надоесть музыка? Если она кому-то надоела, значит, человек неправильно выбрал профессию. Брамс не может надоесть.

– Мы с вами вспомнили вашего отца, выдающегося дирижёра. Вот интересно, в вашей семье принято говорить о музыке? Обсуждать исполнение за обедом, разбирать партитуры по вечерам?

– Конечно. Очень часто это делаем, и при встречах, иногда по телефону. Обсуждаем с отцом очень тонкие профессиональные моменты исполнения, нюансы, детали, темпы. Почему тут нужно играть так, а не иначе. Например, недавно он учинил подробный разбор моего исполнения. «Слушал твою Третью симфонию…» – и пошло-поехало. Он всегда даёт очень дельные советы. Я не всегда им следую, но всегда прислушиваюсь.

Знаете, что? Приезжайте к нам в Пярну на фестиваль и на летнюю музыкальную академию! Увидите, как здорово папа ведёт мастер-классы по дирижированию. У нас и Рождественский преподаёт, и я сам тоже. У нас интересно…

– Спасибо за приглашение. А в Таллине, в Академии музыки, хорошо учат? Каков уровень музыкального образования в Эстонии?

– Смотря о каких специальностях мы говорим. Дирижированию учат не очень хорошо, а композиции – прекрасно. Вообще, вопрос школы – это сложный вопрос. Вот в Академии Сибелиуса в Хельсинки в своё время преподавал такой мэтр, как Йорма Панула. Из его класса вышло целое поколение финских дирижёров, которые сейчас известны во всём мире. В Петербурге в Консерватории преподавал профессор Николай Рабинович, у которого, например, учился мой отец. И это была серьёзная школа, корни которой уходили в традиции немецкого дирижирования – в Петербурге после войны работали несколько известных немецких дирижёров, таких как Курт Зандерлинг.

– Как только вы всё успеваете? И вести мастер-классы, и управляться с несколькими оркестрами… Вот, например, сколько недель вы должны проводить с каждым оркестром по контракту?

– С оркестром Франкфурта 14 недель, с парижским – тоже 14, с Бременским – от 10 до 15, в зависимости от продолжительности турне. И в Японии 12 недель.

– Столько недель в году-то едва наберётся. А где вы живёте постоянно?

– В Париже.

– А ваши девочки?

– Они учатся в Америке. Трудно, конечно. Стараюсь совмещать гастроли с общением с детьми. Иногда беру девочек с собой на гастроли.

– Вообще-то не принято спрашивать у дирижёров мнения о своих коллегах. Но я нарушу правило. Кого бы вы назвали в числе самых ярких дирижёрских фигур XXI века?

– Я думаю, один из самых лучших дирижёров работает сейчас в Мюнхене, в Баварской опере. Это Кирилл Петренко (разговор происходил до избрания Кирилла Петренко преемником Саймона Рэттла на посту шефа Берлинских Филармоников. – Прим. авт.).

– Соглашусь с вами. Однако Кириллу Петренко уже за сорок. А меня больше интересует ваше мнение о генерации 30-летних дирижёров.

– Что ж, для дирижёра 40 лет – это не возраст. Как известно, настоящая дирижёрская карьера начинается после 50. Мы знаем тому немало примеров. А если говорить о молодых… Во всём мире очень популярен Густаво Дудамель, например. Андрис Нельсонс сделал очень хорошую карьеру. И они очень разные.

В мире сейчас понятие о том, что такое хорошее дирижирование, стало очень дифференцированным. Смотришь на Нельсонса – у него одно понятие. Смотришь на Дудамеля – у него совершенно иное. Незе-Сеген – третье.

– Но это же естественно, ведь стиль зависит от личности дирижирующего, от его картины мира…

– Не совсем согласен с этим. Отчасти это верно. Но как показать оркестру партитуру – это зависит от школы. Нужны навыки ремесла, чтобы уметь общаться с оркестром без лишних слов, чтобы твои намерения понимали «по руке». Я не много знаю молодых дирижёров, которые бы это умели.

– Вы сейчас говорите о мануальной технике, о ремесле. А меня больше волнует создание смыслов.

– Да, но смысл надо суметь показать, передать оркестру, чтобы они сыграли и чтобы получилась музыка. Это очень трудно. К этому умению дирижёры идут всю жизнь, это долгий путь. Если у него есть мысли, но дирижёр не может донести их до оркестра, все его богатства смысла пропадут.

– Симфонический оркестр как институция, порождённая классико-романтическим стилем XIX века, в наше время, в XXI веке, с трудом удерживает былые позиции. Как вы думаете, сохранится ли профессия дирижёра в том виде, в каком она существует сейчас?

– Надеюсь, что да. Полагаю, у музыкантов оркестра, у дирижёров есть право оставаться такими, какие мы есть. И находить некие корреляции с современностью. Конечно, нужно предпринимать некие шаги, чтобы не превратиться в «динозавров» от музыки. Но профессия дирижёра предполагает некоторый консерватизм. И мне кажется, проблема здесь не в выборе репертуара. Проблема в новом видении и новом слышании хорошо известных классико-романтических сочинений.

Взгляните на афиши фестивалей Бетховена в Бонне, где мы часто выступаем с Бременским оркестром, или на афиши фестиваля «Звёзды белых ночей» и множество других. Все менеджеры, отвечающие за составление программ, понимают, что существует некий лимит на новизну, на обновление репертуара. Если составить программы только из новой музыки, публика вряд ли это поймёт.

– Но я часто ловлю себя на мысли, что мне играют хорошо известную музыку, из которой выветрился смысл. Потому что играют её так, как играли вчера и позавчера. Представьте, я прихожу на концерт Венских Филармоников и через 10 минут ловлю себя на мысли, что мне скучно.

– И это означает, что не нужно ориентироваться на бренды, на иерархию, на рейтинги. Важно только одно: кто создаёт музыку по-настоящему, а кто – нет.

– Ну да, либо живая музыка, либо неживая…

– А у нас весь истеблишмент, пресса, критики – все зациклены на рейтингах, прошлых репутациях, на «селебрити». И огромную роль в раздувании прошлых заслуг, в поддержании репутаций, исчерпавших себя в искусстве, играют именно журналисты.

– Но на нас же тоже давят редакторы! Критерии отбора просты: кто такой, например, Жереми Рорер, да кто его знает? А про оркестр Венских Филармоников слышали все.

– Критерии надо менять. Вы правильно сказали: либо живой оркестр, либо неживой. Если неживой – так не надо делать вид, что он дышит. Надо писать, как есть: клиент скорее мёртв, чем жив. Например, возьмём хоть Бременский камерный оркестр. Не поймите неправильно, я совсем не хочу делать своему оркестру рекламу. Но, когда дирижирую, я чувствую, что со мной – живые, заинтересованные музыканты. Они играют с отдачей, они стараются, наслаждаются процессом музицирования. Или взять лондонский оркестр «Филармония», это же первоклассный оркестр, с прекрасным звучанием. А пустые разговоры о традициях исполнения, которые давно выхолощены, восхваления знаменитых в прошлом оркестров – это не имеет никакого отношения к живому процессу создания музыки.

 

Беседовала Гюляра Садых-заде. Фо­тaо Julia Bayer / предоставлено Мариинским театром